См. ранее на Когита.ру:

- Памяти вильнюсского мудреца – Сергея Рапопорта

- «И вот случилось тебе такое счастье – разговоры с Рапопортом. Увы, неповторимое…»;

- Сергей Рапопорт – об «агоралах»

**

Ю. ГРИГОРЬЕВ. СЕРЁЖИНА СОЦИОЛОГИЯ

Говорить о вкладе Серёжи Рапопорта в литовскую социологию довольно сложно, поскольку он в ней так и остался (кстати, принципиально – по законам карнавала) младшим научным сотрудником. А вот о «Серёжиной социологии» – о его взглядах на организацию общности и на сами принципы этой общности – стоит и вспомнить и запомнить.

«14 прохожих, пересекавших в полдень центральную площадь, вдруг остановились, подошли ко мне и познакомились. Мы отошли в сторонку и разговорились… Так прошла жизнь» (его «Альманах для своих»).

Насчёт четырнадцати – не знаю. Вообще думаю, что каждый друг Сергея Самуиловича Рапопорта – уникальная единица, а единой общностью становятся, лишь когда собираются вместе. Я, например, близко знал Алика Шульмана, с которым Серёжа написал свой первый сценарий – о Карамзине (и показал мне, как заядлому карамзинисту), но готов поклясться перед всеми святыми: никакого отношения к Алику я не имею, и где он сейчас живёт в Канаде – знает лишь Кристина (говорит – в Торонто). Как не знаю и о месте нынешнего пребывания Саши Фройда (так его называли за увлечённость психоанализом. Без Серёжи его уже не разыщут – кому он нужен?). Или: где сейчас в Израиле Митя Казаринский – еврей по отцу, караим по матери, белогвардейский корнет по внешности и духу? Как он пел под гитару – мой бог!

Россия, нищая Россия!

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые –

Как слёзы первые любви!

И наплевать, что он это пел на мотив «Весны на Заречной улице» – я и сейчас, вспоминая эту его песню, чувствую слёзы в глазах! Как и от другой его песни на слова Блока:

Сожжена моя степь, трава спалена,

Ни огня, ни звезды на пути.

И кого целовал – не моя вина.

И кому обещался – прости.

Причём – что характерно – Митька не был поэтом. По-моему, за всю жизнь он сумел сочинить только четверостишие, где первые две строчки – нецензурные, а третья и четвёртая – вот:

Призрак бродит по Европе –

Призрак Рапопорта

11 января я хотел написать эти слова на могильном венке – отговорили.

Да Митька что! А вот Фелюня Фихман!

Судьба мою жизнь разбросала по ветру,

А сердце всё рвётся на части, стучась!

И трачу на каждую я сигарету

По полкоробка русских спичек за час!

Канули в бездну времени его замечательные стихи. Только и осталось – в Серёжином «Альманахе для своих». Нет – по-моему, ещё поют с эстрад как «слова и музыка народные»:

Только нам не понять. Только мы не заплачем.

Может, завтра за город свезут –

Поведут мою душу заснеженным плацем

И сотрут, как стирают слезу

А я ещё помню, как Фелюне отказали в месте за столом, поскольку он не принёс обещанного романса, и как он сочинял эти слова в другой комнате.

Да тут всех не перечесть! Кто сейчас помнит Саулюса Тиляниса, который по пьянке пытался перебраться по карнизу из кухни на балкон? А Свету Домбровскую? А вот в «Альманахе для своих» – чудеснейшие её стихи на его гибель:

Дай Бог мне

умереть весной,

Когда апрель

Свободно и упрямо

На хоры вступит

И, город мой обняв

Тепло и властно,

обогреет землю …

И так далее, и так далее, и так далее… Читайте «Альманах для своих» – если достанете (и если кто-то его издаст).

(Простите – ещё одного человека вспомнить просто считаю своим долгом. Татьяну Фёдоровну Корнееву, сначала актрису, а потом философа – Мацейнене. Я, увидев её стихи в том альманахе, просто не верил своим глазам – ведь я знал её ещё с драмкружка! И как подругу незабвенной Вали Фоминой – тоже философа, специалиста по Фёдорову.)

*

Отдельной поэмы заслуживают места, где мы встречались. Сначала в читальне детской библиотеки на проспекте Гедимина – где работал Серёжа. Там стояла пальма (или фикус?) в кадке – вот под этой пальмой. Дима Гладович её очень любил. И Старый Доб – Леонид Казимирович Добровольский, которого в КГБ (в 90-х годах Серёже передали эти материалы на «антисоветское общество трын-травистов») считали душой «организации», поскольку оттянул в лагерях с 1941 г. по 1948-й (а был Казимирыч всего лищь большим ребёнком – за что и попался). Потом, когда библиотека закрывалась, встречались и гуляли по проспекту от Кафедралки до Черняховки – сердце наполнялось радостью, когда в поле зрения вдруг вплывал кто-то из «своих». Потом была легендарная «Гагаринка» (тогда Серёжа жил на улице Яунимо, которую переименовали в ул. Гагарина, и Аркаша Рольник сказал: «А давай мы и твоё любимое кафе переименуем!» Сказано – сделано).

А потом ещё собирались у Валюши на Бекешовке, под легендарной мистической горой. Ах, какое время было!

«Во-первых, гора была замечательная: в языческие времена на ней обитали волхвы (кривы), потом  лжеучители, которые чего-то не признавали – не то божественности Христа, не то единосущности. При короле Стефане на их кладбище (ныне уже бесследно растворившемся в земле) схоронили маршала Каспара Бекеша, который вообще отказался от загробного бытия: «В рай не верю, ада не боюсь; что в жизни имел, то добыл не молитвой, а саблей». В конце XIX века его гроб загремел с обрыва в речку – конские кости вперемешку с человеческими, истлевшее железо (саблю, правда, отчистили, сдали в музей). После чего вспомнилось предание о том, как маршал спорил с чёртом, что с разгона взлетит на коне на Кривую горку (но чёрт подставил ножку). И когда, бывало, во время наших вечерних чаепитий у Лили и Любы разражались грозы, мы, благодушествуя у раскрытых окон, пошучивали при особо страшных раскатах грома:

–Пан Каспар с горы свалился...

–А вот и снова! Ну, неймётся ему...

И чаепития были памятные: молнии бьют по вершине, по березам и татарским тополям (они чудесно благоухали после грозы), а у нас за окнами – только ливень сплошной стеной, даже не понять, как его выдерживают флоксы. Про Любины ноктюрны в те вечера даже неловко упоминать – и так слишком красиво, ни один редактор не поверит: «Какие там чаепития и ноктюрны под шум дождя! Водку, небось, глушили!» Но в том-то и дело, что домом правили тогда не Лиля и Люба, а их мать и её сестры – общим числом три, как у Чехова. Они же притащили и допотопный рояль из революционного Петрограда (даже не они, а их маман – их самих донимали тем инструментом в детстве). Старшие дамы не только водку пить – свет запрещали включать во время грозы, так что Шопен звучал при свечах (как говорится, дико извиняюсь). И юные Лиля и Люба мечтали о будущем» (это из моей новеллы «Страшный суд на волшебной горе»)

*

Первым ушёл, по-моему, Дима Гладович: почувствовав боль в сердце, отправился в аптеку на том же проспекте (у скверика Ю. Жемайте), когда стало невмоготу, зашёл в подворотню, чтобы не мешать людям, – там его и нашли наутро. Обожаемый всеми Дима. Гроб его установили в редакции его газеты («Червоны штандар»). Все плакали. Все, кроме Серёжи: вошёл, остановился на пороге, окинул взглядом холл и… вышел. Я спросил:

-Ты чего, Серый?

-Это не Дима... Дима был совсем другой.

Потом – неожиданная гибель Саулюса. Осенью 1997 г. в Израиле умер от рака поэт Миша Ландман:

Полжизни сон – то детства, то любви,

То размышлений о любви и детстве,

И мнишь, что ты – избранник меж людьми,

Лишь вынужденный пребывать в соседстве.

А между тем – издалека, спеша –

Крадётся смерть, царица беззаконья…

И в страхе просыпается душа

И смотрится в небытие спросонья.

17 декабря того же года я позвонил Серому, чтобы поздравить его с днём рождения, и вдруг услышал: «Мой день рождения был давно. А вот Нинка Пранскус умерла только сегодня».

Накануне он посетил её в больнице – её как раз везли на процедуры. Она увидела его и поздоровалась одними глазами…

А Старый Доб скончался осенью 1998-го. Перед тем перестал появляться в шахматном клубе – тогда Серёжа с Кристиной отправились искать его в Новую Вильню. Очень любил его Серёжа – мастера по шахматам, вышибленного 1941 годом из родного Львова.

Да, по-моему, всех нас. Помню, как пикировался он в библиотеке с Розой Владимировной – и там, и в Гагаринке, если забегала на кофе. Но когда её выставили из пединститута за лекцию о Н.С. Гумилёве, каким сердечным вниманием окружил Серёжа её – растерянную от чудовищной несправедливости (сейчас они наверняка беседуют, с присущим остроумием, на «симпозиумах» Господа)!

И Доба, и Боба (Андрушкевича, прекрасного знатока Виленщизны), и Бубу, которому мы обязаны прекрасной актрисой Эмилией Ольгердовной Пранскуте, получившей имя в честь Эмилии Абрамян, самой задушевной подруги Нины. А может, и меня (поскольку написал трогательный комментарий к моей гарвардской книжке).

*

Такая вот у него была социология. Охарактеризовать её довольно сложно – тем более неспециалисту. Может быть, так: его внимание занимали не столько структуры, возникающие в общественной работе людей, сколько общности, возникающие из свободной и естественной человеческой потребности общаться. Приблизительно так (ну, трудно выразиться точнее).

О такой социологии ещё Бог знает когда сказал Эпикур:

«ДРУЖБА ПЛЯШУЩИМ ХОРОВОДОМ ОБХОДИТ ВСЕЛЕННУЮ, ЧТОБЫ МЫ ВСЕ ПРОБУЖДАЛИСЬ К СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНИ»

**

 А. КЕТЕГАТ.   ПОСЛЕСЛОВИЕ К ЭССЕ ГРИГОРЬЕВА

Юрий Григорьев, на мой взгляд, точно и сочно, как и пристало поэту, воспроизвёл мир, в котором обреталась душа Сергея Рапопорта, мир, в котором она была дома. Это ближний  круг, «свои» – видимые, слышимые, осязаемые. «Данные в ощущении», – возможно, подхватил бы Серёжа, с иронической, разумеется, улыбкой, адресованной не своим, а цитате.

Оппозиция «публичное – частное» была из основных в само- и мирочувствии Сергея.  Публичность он не любил. Здесь, по его мнению, гнездилась, с одной стороны, анонимность (в случае массовых действий), а с другой, наоборот, интеллигентская «травма культурой – тяга к имени» (в сфере творчества). Бывало, в этой идиосинкразии он, по мне, перебарщивал. Подчас в мелочах, когда, например, своевременно, до печати заметив опечатки в наборе его текста, вместо того чтобы уведомить о них издателей, махал рукой (на своё «имя»). Серьёзнее была отстранённость (не только практическая, но и эмоциональная) от политических страстей века, укоренившаяся в нём, если я правильно его понял, после краха «пражской весны». Иногда, правда, я (зло)радостно ловил его на непоследовательности. Например, когда, узнав о ночном побоище у телебашни, он спозаранку пришёл к парламенту и безмолвно слился с мятежной толпой. «Он, по-моему, сам этого от себя не ожидал», – сказала мне Кристина, Серёжина вдова, и вспомнила, что он и на митинги «Саюдиса» ходил.

Так что Григорьев не отклоняется от «темы», когда о Серёже рассказывает как бы окольно, являя не своим череду неведомых им своих – людей, общение с которыми составляло эмоциональный фон и ценностный стержень внепрофессиональной жизни героя эссе.

Но была душа Рапопорта, а была его мысль. Пересекались они лишь отчасти. Мысли доводилось жить и вне души (не становясь при этом бездушной). Он не искал себя в сфере публичности, но хотел понять природу и цену её притягательности для других, и, шире, её устройство – «структуру», по Григорьеву. Так возник целый ряд Серёжиных текстов, прежде всего знаменитое эссе «Интеллигентские позы (Вильнюс,  сезоны 60-70-х годов)», которое он, мастер изящной иронии, определил как «краткое популярное введение в теоретическую и практическую снобологию», посвящённое «групповому театру создания значений». Этим – потребностью понять, а не просто необходимостью отрабатывать нищенскую зарплату неостепенённого научного сотрудника – рождены были для публичной жизни его научные публикации.

Поскольку учёные тексты Серёжи опубликованы, приведу неучёный и неопубликованный, давний, ещё машинописный – зарисовку из жизни вильнюсского интеллигента.

**

С. РАПОПОРТ. КАЗУС ДОКТОРА А.

Есть у меня симпатичный знакомый А., доктор серьёзных наук, уже много лет возделывающий определённый участок нашей культуры (публикует, преподаёт, размышляет). Живёт он в Старом городе, в уютном гнезде, где есть женщины, дети, животные, растения, машины – что называется, полная чаша. Но его самочувствие (в том числе – так называемое творческое) часто зависит от прихотей чиновника, составляющего списки приглашаемых на важные культурные Мероприятия (симпозиумы, презентации, открытия и т.п.). Не знаю уж почему, видимо, по беспамятству, тот то и дело пропускает А. (При этом, будучи пока вполне нормальным интеллигентом, А. ещё не дозрел до того, чтобы видеть тут заговор.)

Надо признать, сами эти мероприятия чаще всего открыты, висят объявления – заходи. Но просто завернуть с улицы в красивый зал и присесть к круглому столу – это как-то неотмеченно, даже чуть унизительно, будто напрашиваешься. Хотя вроде бы эти Хозяева Отбора имеют на представительство литовской культуры никак не больше прав и оснований, нежели А. К тому же, ошиваясь в серьёзных местах столичной культуры – университетах, академиях и фондах, А. тем не менее часто не замечает нужных объявлений (или как бы не замечает) или узнаёт о них слишком поздно. Главное же состоит в том, что мой А. не входит почему-то в две фундаментальные категории деятелей: ни в ту небольшую категорию энергичных, которые планируют и организуют Мероприятие, ни в ту, побольше, чьи имена и образы встают пред очами первых – на предмет приглашения. (Вот вам и важная иерархия актива культуры: от организаторов до первейших – вспоминаемых сразу, без которых никак нельзя; вторых – вспоминаемых чуть позже; третьих – вспоминаемых с трудом; четвёртых и т.д. вплоть до моего А.)

Так или иначе, но А., постфактум узнав об очередном пропущенном Мероприятии, довольно долго отравлен горечью, видя по ТВ или перед «мысленным взором» кавалькаду красивых, значительных тел, упакованных в интеллигентные одежды, – вот они трутся у входов, вот уже рассаживаются в президиумах и чуть ниже, вот возносятся на трибуны значительных культурных залов, вот, наконец, элегантно позируют в кулуарах, на банкетах, перед журналистами. И хотя А. догадывается примерно, о чём там обычно вещается, т.е. вздыхается по поводу общего упадка культуры и укоряется по поводу аморальной и невежественной политики, но уже само присутствие, озирание вокруг, узнавание себя среди культурно отмеченных – уже одно это само собой застывает в истории как барельеф непреходящего культурного наследия (тем более, что о культурном А. мог бы высказаться куда глубже и проникновение, чем те).

 Так вот, наткнувшись на А. в уютных проулочках Вильнюса, я тут как тут со своим вопросом: «Ну вот скажи, А., как ты себя ощущаешь: просто самим своим присутствием в будничном литовском ландшафте ты, именно ты влияшешь ли на судьбы современной культуры?»

Пауза – и лик его затуманивается.

                                               х    х    х

                                         Памяти С.Рапопорта

И через сорок дней – всё тот же мир.

Кому какой,  решает взгляд –

Из юрт, вигвамов и квартир,

Из дискотек и хрипло  дышащих палат...

На целых сорок дней стал старше мир,

Но для стрелка он тот же тир,

Для лицедея – ярмарка подобий,

Для сторожа погоста – череда надгробий.

На месте всё, что ты любил иль презирал,

Пусто лишь место, что ты занимал.

 А. Кетегат