Путч как ностальгия
Первое утро. Пробуждение
В ночь с18 на 19 августа 1991 мы с друзьями-студентами, как обычно играли в карты. Такие безобидные игры, как «дурак пара на пару» или «козел» на отжимание, порой превращались в настоящие битвы, например «сборная России против сборной Армении», порой к нам присоединялись болгарин, узбек. В общем, весело было. Там оттачивалась не только логика, но и острота языка. В общем, улеглись аккурат в 4 часа.
В 7 нас разбудил сосед с криком «в стране революция!». Мы сначала его направили по стандартному адресу, но сосед не унимался. Мы включили ящик и действительно увидели достаточно необычную трансляцию из Большого театра.
Я тогда работал в редакции журнала «Фермер и Садовод» - приложении к студенческой газете Ленинградского сельскохозяйственного института. И уже где-то в 8.45 19 августа я был на рабочем месте (в первую очередь, для возможности воспользоваться доступным телефоном). Позвонил главреду Юрию Хавкину, для него моя новость была абсолютно неожиданной. «Сейчас приеду» - сказал Юра и бросил трубку. Я позвонил во Псков супруге, она уже закончила к тому времени вуз и жила у моих – с ребенком в общаге жилось не очень удобно.
Я мучился от недостатка информации: работала только радиоточка, откуда доносились те же пассажи Петра Чайковского (знал ли маэстро «истинное» предназначение своего шедевра?) и пишущая машинка. Пробежался по друзьям-преподавателям, коих было немного – лето, каникулы… Я на тот момент уже был членом «Ленинградского народного фронта» и членом координационного совета Пушкинского отделения, и мои единомышленники работали и в нашем вузе. Когда приехал редактор, мы быстренько осудили ситуацию, сделали прогнозы. Мысль была проста: пора затягивать ремешки и готовится к приему баланды, удобренной домашними сухарями…
В 11 я позвонил своему другу Артуру. Его папа работал тогда в ЛСХИ, а с ним мы познакомились на почве приема иностранных групп студентов, т.е. были переводчиками. Он также встретил меня различной изысканности ругательствами, но я его убедил включить телевизор: «А? Что? Приезжай!».
Городская суета
Купчино встретило меня неожиданными изменениями – продавцы-ларечники активно убирали со своих полок иностранные сигареты и всяческие сникерсы с марсами. Я поинтересовался у одной из работниц постсоветской торговли: что случилось? Дамочка ответила: «Хозяин сказал убрать, на всякий случай». Страна явно преображалась.
Дома у Артура мы наскоро соорудили вареные пельмени. Он также достал «заначенную» на черный день бутылку «Сибирской». Тост был один: «За сибирскую белую, за сибирские морозы и за 4-ю волну эмиграции». Быстро перекусив и оставив недопитую огненную воду, мы, не сговариваясь, двинули в центр.
По дороге нашли ларек, явно принадлежавшему какому-то недотепе – он еще торговал сигаретами «из-за бугра». У метро Купчино одинокий музыкант выпиливал на трубе какие-то звуки, сильно напоминавшие то, что транслировалось по ящику. «Слабо за юкс гимн Советского Союза, чтоб взбодриться?» - спросил я и, оставив обещанный рубль, под первые «па» творения Александрова, мы в ужасе сбежали в подземную людскую реку.
Там народ четко разделился на две части: те, кто знал и те, кто не знал. Знающие бурно обсуждали происходящее с придыханием: «Что же теперь будет?». Незнайки жадно прислушивались к разговорам «продвинутых».
От площади Восстания, которая была, несмотря на явную корреляцию с тем, что происходило в Москве, довольно спокойной, прошли по Невскому. Однако и там не нашлось чего-то такого, что отличало чрезвычайное положение от мирной жизни. До обещанного комендантского часа было еще далеко. Тогда мы решили выдвинуться к Мариинскому дворцу, к Ленсовету.
И только там мы увидели поистине активное движение. Скамейки из соседских дворов уже складывались в баррикады. В ход шли строительные леса и прочий незамысловатый материал – урны, трубы, металлические прутья. Я подошел к тому, кто был похож на распорядителя и спросил: «Чем помочь?». Он сказал: «Один туда, один сюда». Мы с другом разлучились – он пошел в сторону Вознесенского (Майорова), я на Антоненко.
Площадь свободы и дивизия страха
Выстроив некое подобие баррикады, мы на миг передохнули, а я, отпросившись, отправился на центральный переговорный, где вновь позвонил жене: «Света, не волнуйся, я на баррикадах, это важно». Она не стала плакать, как ни странно, просто сказала: «Будь осторожней!» и добавила: «Я слышала какой-то рев большого количества машин, но, когда выбежала, был только сплошной дым (наш дом, на Юбилейной улице в Пскове, располагается недалеко от одной из воинских частей – А.Р.)». «Это псковская дивизия, похоже» - сказал я, и минута разговора закончилась.
На Исаакиевской разговор о псковской дивизии, как о возможном развитии событий, уже шел, однако информации никакой не было. Когда я рассказал о своем разговоре с супругой, всем стало понятно, что псковская дивизия двигается к нам, причем не с дружественным визитом.
Чуть позже пришел человек, он находился рядом с баррикадой на Антоненко , где сейчас находится вход в ЗакСобрание, и над головой поднял радиоприемник, который с хрипотцой вещал информацию с частоты 684 КГц. Спасибо Александру Михайлову и Олегу Руднову – договорившись, они попеременно, меняя друг друга через два часа, рассказывали нам о текущих событиях. Мы, правда(!) молились на эти две радиостанции: «Открытый город» и «Балтика». Сам Саша Михайлов, Лева Гольштейн как ведущие, а также Марина Салье, Юра Нестеров и многие другие – как нам нужны были тогда Ваши слова, да просто Ваше дыхание!!!
Вечер наступал под известия: «Псковская дивизия прошла Лугу», «...прошла Сиверскую», «... подошла к Гатчине». Далее информация разнилась. Кто-то из толпы, а ее в то время на площади было около 15 тысяч (а может больше) вдруг сказал, что «танки видели в Пушкине». На площади тут же решили переименовать город «Пушкин» в город «Танкин». Но когда кто-то cообщил, что танки видели на железнодорожной станции «Предпортовая» и в Автово, нам всерьез стало не по себе. Я озирался по сторонам и видел, что все эти баррикады в считанные секунды будут сметены любой военной машиной без единого выстрела, и мы останемся один на один с этим танками.
Однако народ прибывал, и это поддерживало. Поддержку давали и появившиеся вдруг листовки с воззваниями Собчака и Ельцина. Их привозили на машинах и просто веером разбрасывали.
Неожиданно сквозь толпу на площадь выехала машина, и водитель выкрикнул: «Никого нет на баррикаде у телецентра! Кто желает поехать? Люди нужны!». И я, почти не колеблясь, поехал на Чапыгина. Вместе со мной туда направились еще 4 человека. На месте нас, в общей сложности, оказалось не более десятка. Началась первая и самая напряженная ночь путча.
Телецентр сумрака
Мы сидели на каком-то большом бревне вполголоса разговаривали, оценивали ситуацию. Нам, конечно, пообещали, что если придет сюда военная техника, людей привезут с Исаакиевской, но пока мы оставались один на один с хиленькой баррикадой и без радио.
Единственной связью с миром был телефон в телецентре, куда мы по очереди бегали, дабы узнать последние известия. Так мы узнали, что псковская дивизия все-таки по непонятным тогда причинам остановилась перед Гатчиной и даже повернула обратно к Сиверской. Потом мы стали получать информацию, что военные по-прежнему в Сиверской. Мы решили, что они решили переждать ночь, чтобы выступить 20 августа. Периодически к нам приезжали представители с «большой земли» и привозили новые листовки, рассказывали о ситуации на площади у Ленсовета.
Холодало, мы развели костер, что-то говорили про 1917 год и костры у Смольного. В доме напротив на последнем этаже уже некоторое время продолжалось какое-то веселье. Периодически открывалась дверь на балкон и оттуда доносилась громкая музыка, несколько отличная от того, что мы слышали утром из телевизора. Отчетливо слышался голос Вячеслава Бутусова и его группы. Это как-то порадовало – мы даже немного подпели, так, в полголоса. Через полчаса музыка вдруг прекратилась. А через пару минут группа пьяненьких ребят, во главе с девушкой – именинницей (как выяснилось потом) пошли в нашу сторону. Подойдя к нам, девица с бутылкой вина наперевес вдруг воскликнула: «Ну и где, бля, ваши танки?» и пригрозила пузырем в сторону невидимого противника. И тут мы все покатились от хохота – это была обыкновенная истерика. После нагнанных страстей и, не скрою, страха нас скрутило от смеха. Ребята некоторое время поразвлекали нас. Предлагали вино, но никто на баррикаде к нему не притронулся: наша миссия была в эту ночь иной.
О наступлении утра нас оповестили поливальные машины на Каменноостровском проспекте. Свежевымытый асфальт блестел как-то по-особенному. Я прогулялся по проспекту, и тут прямо к нам подъехала машина с надписью «почта», и нам вручили еще пахнущие краской упаковки со свежим номером газеты «Смена». Радость была – не передать. Я с этими тюками побежал к угасающему утреннему костру. Ребята тоже были в восторге. Потом привезли еще и газету «Час пик» и мы по очереди читали вслух каждую статью.
Позже стали приходить люди нам на смену и мы, по белой полосе пошли в разные стороны Каменностровского, раздавая газеты водителям проезжающих автомобилей. Вокруг меня даже образовывались микропробки – каждый хотел взять вожделенный номер. Душа вырывалась от счастья, несмотря на бессонную ночь.
Так я добрался до Исаакиевской. Там также наблюдался душевный подъем. Рассказав о том, что было на Чапыгина, я узнал, что здесь выступал Анатолий Собчак, который также как и Ельцин отверг ГКЧП, как прошла ночь здесь, у Мариинского дворца, что говорили по радио.
Здесь произошло событие, которое взволновало меня до глубины души. Конечно, жены и мамы приносили бутерброды и прочие яства, которые делились потом на всех, кто рядом. Но здесь подъехала машина-хлебовозка. Вдруг у дворца она остановилась. Из кабины вышел мужчина, молча, без слов, открыл дверцу и вытащил несколько (по-моему, три – А.Р.) лотка с еще горячими батонами, вернулся в кабину и также молча уехал. Мы даже помялись – кому это? Но затем поняли – нам. Боже, какой это был вкусный батон, и какой он источал запах! Это были вкус и запах свободы и единения народа! Затем у меня случилось еще одно путешествие.
Дорога из Выры в Пушкин
BMW подъехал со стороны Большой Морской. Из нее вышел аккуратно одетый мужчина и спросил: «Кто со мной – съездим проверим, где псковская дивизия». Я тут же согласился, поскольку и дороги все знал в том направлении, да и журналистская душа не позволяла отказаться. В сторону Сиверской поехали втроем. О чем говорили, уже не вспомню, о том, как делается бизнес в современной России, о путче, о трясущихся руках (мы ж не видели – А.Р.) Янаева. Помню только фразу водителя: «Почему я здесь? Да просто мне есть что терять». Об этом, кстати говорили многие из тех, кто был рядом в эти дни.
Я показал дорогу – между Сиверской и Вырой располагается военный аэродром – там-то и расквартировались ГКЧПшные войска. Мы с водителем подошли к КПП, поговорили с дежурным. Он подтвердил, что действительно, сегодня ночью прибыло несколько десятков машин, которые расположили прямо на летном поле, и даже их издалека показал. Конечно, он не знал, что на уме у этих вояк, не знал и о том, насколько они здесь собираются задержаться.
Мы немного понаблюдали за происходящим: за забором ничего не происходило такого, что могло бы напоминать сбор или передислокацию. Потом мы вновь подошли к дежурному, дали ему некоторую сумму денег (пожалуй, самая благородная взятка – А.Р.) и передали телефоны со словами: «Если что – позвони».
По дороге назад «на ура» было воспринято предложение испить кофе в Пулково. На время вопрос бессонной ночи ушел на второй план. А я, к тому же, воспользовавшись неожиданной оказией и вспомнив, что еще пара десятков газет у меня остались, вышел на Пулковском шоссе и направился в Царское село.
Стояла замечательная погода, и это добавляло поводов для улыбки на лице, хотя тревога внутри себя, хоть и затаившись, но все же присутствовала. Придя в институт, я первым делом забежал в редакцию и позвонил супруге, сообщил, что со мной все нормально. Она рассказала, что было показано по телевидению, что в Москве были жертвы, что все еще не понятно. Затем я спустился в холл и принялся наклеивать газеты на установленные там стенды.
Когда-то я допросился у комитета комсомола института организовать стенды, куда я наклеивал Московские новости. Тогда к нам в институт поступало только 2 экземпляра. Я договорился с местной Союзпечатью, чтобы к нам приходило 4, и еженедельно покупал на свои деньги эти два экземпляра и наклеивал их каждую неделю на стенды. Помню, как поначалу, люди – преподаватели, студенты, сотрудники - даже в очередь вставали, чтобы прочитать свежий выпуск МН. Ради этого стоило жить!
Наклеив газеты, я опять пробежался «по своим», раздал свежую прессу, остальные номера оставил в холле на столе. После чего вернулся в центр Петербурга.
Синий мост свободы
Это был второй день противостояния. Он уже заметно отличался от дня минувшего. Люди уже не были так напряженно суровы, значительно больше было информации, приемников, которые были настроены на «Свободу» и «Открытый город» также было значительно больше. Уже было понятно, кто, где и чем должен заниматься. Даже возникли смены, чтобы люди могли немного поспать или поесть. Схема проста – на каждой баррикаде были составлены списки своих с номерами телефонов, чтобы, в случае изменения ситуации, можно было оповестить. Тем не менее, порядка 15-20 тысяч граждан нашего города постоянно находились на этой площади свободы. Тогда же выяснилось, что и Анатолий Собчак, и Аркадий Крамарев (он тогда тоже был членом «Народного фронта», а по совместительству руководителем городского УВД – А.Р.) постоянно связывались с силовиками, чтобы предотвратить кровопролитие и ввод войск в наш город.
Собравшиеся не чурались и шуток – лучшее средство от напряжения. Особенно, помню, досталось товарищу Пуго. Это уже потом он покажет себя честным офицером. Но в тот момент он был нашим, так сказать, классовым врагом. Кто-то добавил перчинку в творчество Лермонтова: «Забил заряд я в тушку Пуго…». Другой уточнил важность друзей в песне «Если с другом вышел в путь»: «на медведя я друзья, на медведя я друзья – выйду без испуга. Если с Пуго буду я, если с Пуго буду я, а медведь – без Пуго».
Вторая ночь была хоть и менее тревожная, но тоже тяжелая – сказывались усталость. Кто-то приютил меня на пару часов вздремнуть в дворницкую. Проснувшись и с ужасом узнав, что проспал целых два часа, отчего стало стыдно – предал товарищей – вновь вернулся на площадь. Тогда и наступило утро 21-го.
Победа! И первое испытание тефлона…
Началось оно обычно - с поливальных машин и утренней прессы. Все понимали: вот-вот случится кризис у этой болезни под названием «путч». Но вот в какую сторону – оздоровление или летальный (для нас) исход? И только через несколько часов мы узнали, что ГКЧП низвергнуто, а чуть позже, что Горбачев вернулся в Москву из Фороса.
Боже! Как все ликовали! Знакомые и совершенно незнакомые обнимались, жали друг другу руки, поздравляли. Тут же появились телекамеры, микрофоны радийщиков, фотографы. Меня прихватил коллега из «Deutsche Welle». На русском, но с большим акцентом, уточнив, как долго я здесь, он попросил меня дать комментарий: что было, и что я чувствую сейчас. От радости и гордости я позволил себе выпендриться: «А я немецкого не знаю, но могу по-английски». Лучше на русском, ответил немецкий журналист. Что я говорил, честно, не помню. Видимо, что-то про свободу…
Следующим сюжетом, который добавил радости всем нам, был концерт на Дворцовой «Рок против танков». Этот концерт был не только для всех петербуржцев. Концерт был для каждого из нас, тех, кто все эти дни и ночи не сломался и не смирился с возвратом в прошлое, которое нам пытались навязать ГКЧПшные старперы.
Тут тоже не обошлось без казуса. Я вызвонил свою коллегу по институту и милого друга Надю Попову. Она пообещала приехать, и я попросил ее захватить свечи, для того, чтобы во время медленных песен зажигать огни. Она приехала, мы радостно обсуждая последние дни, без дела слонялись по Дворцовой, наблюдая как площадь медленно заполняется людьми. Вдруг я заметил еще одного друга. Гена Гайсин, с которым мы вели дискотеки в Кораблестроительном институте, радостно нас поприветствовал.
Помимо политических событий, мы обсуждали и дела житейские. И здесь он похвастался: только что купил чудо техники – неподгорающую тефлоновую сковородку. Я таких еще не видел и, внимательно изучив, предложил: «А давай что-нибудь на ней поджарим?». Он со скучным видом сказал, что не на чем… Я в ответ: «Зачем же на чем, если она не подгорающая?». Гена имел ввиду плитку, а я - свечи! Тогда выяснилось, что у него были прикуплены яйца. В итоге, разбив для пробы одно яйцо, мы, пожалуй, впервые в истории Дворцовой площади (если нет – подскажите, исправлюсь) готовили яичницу на свечах в экзотической тефлоновой сковороде! Знакомых собралось вокруг нас к тому времени уже много, но ни у кого не было фотоаппарата. Зато этот уникальный случай засняли многочисленные прохожие, особенно радовались иностранцы.
Постфактум
Яичница худо-бедно удалась, но вот с божьим даром мы обошлись как-то не шибко грамотно. Свалившаяся на нас после путча свобода оказалась нами, то ли не правильно понята, то ли вообще не востребована. А тогда в момент такого непередаваемого по масштабу единения людей казалось, что мы можем горы свернуть…
Подробные размышления попытаюсь оформить как-нибудь позже. Главное, что я понял (хотя предполагал еще тогда): все сделали всё, что могли. Ни Ельцин, ни Горбачев не готов был пойти до конца. А мы просто не знали, что с ней делать, с этой свободой, и, немного насладившись, мы вновь стали жить по привычке, с верой в доброго царя.
Наша ментальность такова или мы просто по-другому не умеем жить, но на перевоспитание (переосмысление), увы, уйдет гораздо больше времени, чем эти три незабываемых дня. Умение быть свободными, похоже, задача даже не следующего поколения. Европе, чтобы стать свободной, понадобилось порядка 400 лет…
См. также на Когита!ру:
Игорь Сошников о перестройке в Ленинграде
