СПЛОЧЁННЫЕ

За скользящим вдоль леса вагонным окном сутки переламываются от дня к ночи. Поезд Тюмень – Петербург убегает от заката, но многоцветный по осени лес всё-таки  меркнет: закат быстрее поезда.
Пока, в начале сорокадвухчасового пути, плацкартный вагон малолюден. В нашем отсеке из шести мест заняты два. Соседка с гладко зачёсанными сединами читает Новый Завет. Лицо соответствующее – мягкое, светлое, по красивым морщинам струится благоволение. Я уже знаю, что едет она с севера, где много лет инженерила на стройках, а теперь навещает друзей, живёт же в Питере с дочкой и внучкой – им не в тягость, спасибо северной пенсии.

Проводник со смоляными кавказскими усами и беспримесно русской речью метёт пол. Соседка интересуется, сколько приготовить за постель.
– Сорок шесть, – говорит проводник и тут же поправляется: – Ой, сорок пять.
Какая-то рябь пробегает по соседкиным морщинам. Вскоре выясняется – какая.

Вернувшись из сортира, я вздыхаю – не то чтоб с горя, а так, светской беседы для:
– А мыла в сортире не-е-ту.
– И туалетной бумаги то-о-же, – подхватывает  мой запев соседка, уже сменившая святую книгу на сумеречный заоконный пейзаж. – Так ведь кто проводник-то... Они же знаете, какие хитрые. Вы заметили, как он лишний рубль хотел за постель содрать?

Говорится это тихо, без агрессии, просто с сожалением констатируется печальный факт.

Дорожный перестук колёс и языков продолжается, и соседкина печаль с кавказцев по какой-то кривой смещается на литовцев. Её подруга двадцать семь лет прожила в Вильнюсе и вынуждена была уехать в Россию, потому что «они не хотят по-русски разговаривать».

Насчёт кавказцев я ограничился молчанием, предоставив соседке самой решать, знаком чего оно является – согласия или несогласия. С литовцами, однако, она уж слишком подставилась.
– Вы будете смеяться, но я как раз живу в Вильнюсе и именно двадцать  семь лет.
Её взгляд выжидательно оживляется, а я продолжаю:
– И со мной там разговаривать по-русски вполне хотят.

Не теряя выжидательности,  взгляд тускнеет, а я говорю, что случаи нехотения бывали, но за двадцать семь лет и десятка не наберётся. Достаточно ли этого для смелого вывода вашей подруги? Нехотения потому и запоминаются, что они не повседневность, а то, что выпадает из неё. Происшествия. И, кстати, мы с вашей подругой, прожив в Вильнюсе по четверти века, потому и остались одноязыкими, что там можно обойтись русской речью. Было б нельзя, уж как-нибудь освоили бы речь литовскую, хоть возраст и помеха. Повседневность бы вынудила и выучила.

Собеседница моя озадачена, но не спорит. Наоборот, спешит посоответствовать. Из недр памяти извлекается светлый образ литовки Гедре, с которой дружила в детстве, живя в Игарке.
– У нас там разные из Прибалтики жили, не только литовцы. Они такие же, как мы, были, только не плакали, когда Сталин умер.

Давно уж дивлюсь я лёгкости, с которой стихийный, идеологически не накачанный ксенофоб становится оппортунистом, сталкиваясь с возражением собеседника, который кажется ему более «культурным». То страх попасть в число отсталых сработает: с советского детства он помнит, что националист  –  персонаж пережиточный, как бы застрявший по дороге от обезьяны. То плебейское представление о приличии помешает подать голос протеста: уважить собеседника – значит согласиться с ним, а возразить – всё равно что перейти на личности. Это, однако, действительно лишь для ситуаций, когда такой – податливый – ксенофоб не задет лично. И когда он один, без единомышленников (единочувственников, надо было бы сказать, ибо процесс, протекающий в его голове, трудно назвать мыслительным). Обладатели правильных усов, носов и слов стоят на своём, лишь сплотив ряды. Оказавшись один  в поле, такой человек не воин и не то чтоб капитулирует, а как-то незаметно для себя братается с противником. Если, повторяю, это не боец  идеологического фронта.

За Екатеринбургом к нам подсаживается словоохотливый крепыш-пенсионер с котом в затянутой сеткой корзине. Застелив постель, он выпустил на неё своего заключённого, и тот простёрся на полполки, снисходительно поглядывая на изумлённых попутчиков-недомерков.
– Экий он у вас баскетболист, – говорю я хозяину, как оказалось, бывшему учителю физкультуры. – Сабонис, не меньше.
– Он у меня  другим делом занимается, – радостно откликается крепыш, – не с мячом бегает. Навёл в деревне страху:  коты попрятались, а кошки – все его.
И пускается по следу, на который я навёл его ненароком, упомянув Сабониса.
– А в Литве я бывал. В Бирштонасе, курорт там у них такой. Так, знаете, захожу в магазин, продавщица сперва своих всех отпустила, а уж потом меня. Поехал в Каунас. Подхожу к таксисту: где улица Ленина? Не знаю, говорит. А улица, оказалось, вот она, на ней я и стою.
– Ну вот видите, – оживилась читательница Нового Завета, мгновенно забыв о недавнем братании. – Человек же рассказывает, как с ним самим было!

Странные люди прибалты. То не плачут, когда умер Сталин. То не знают, где улица Ленина. И тогда те, кто плачет и знает, сплачиваются вокруг своей обиды.
Разливается по Руси Великой нитроглицерин. Где ещё не ненависть, там  готовность к ней. Случись в вагоне мыльный бунт, быть проводнику-кавказцу биту. Но за что – за мыло или за направильные усы?

Мыло, впрочем, давно уж появилось. И спецбумага тоже. Несмотря на ихнюю хитрость. Убегался он, наш хитрец: сменщика-то не дали. Так и просуетился все сорок два часа один.                                                                                                              

Р А З Н Ы Е    

Спирт, не относившийся, как и каустик, к дефицитным реагентам, был всегда, и к концу смены круглолицый Антанас становился ещё и багроволицым, так что кличка Помидор легла, как шар в лузу. Кругл он был не только лицом, но и всем, из чего состоял. Сумма соответствовала слагаемым. Нечто шаровидное, легко перебирая шустрыми ножками, бодро катилось то по горизонтали, вдоль гальванических линий, то почти по вертикали, по крутой лестнице в подвал, где размещались реакторы станции очистки гальваностоков.

Помидор работал на хромовом реакторе, где проблем было особенно много. Реактор запросто справлялся с промывными стоками (отходом промывки деталей после нанесения гальванопокрытий)  и захлёбывался стоками концентрированными (отработанным электролитом из ванн). Концентраты собирали в шестикубовый коллектор, из него понемногу подавали в реактор, смешивая с промывными, это облегчало осаждение хрома. Но сверху, с гальванолиний добавляли быстрее, чем внизу убавлялось, коллектор переполнялся, и наступал день, когда мастер очистной станции, уходя домой, подмигивал заступившему на вторую смену Помидору, своему доверенному лицу: «Сбрось куба полтора». Тот весело подносил пухлую ладошку к нахлобученной на уши беретке и поздним вечером, когда инспекторы природоохраны на охотничьи тропы уже не выходили, сливал в канализацию ядовитейший хромовый электролит.
 – Антанай, – сказал я однажды, для вящей проникновенности поставив обращение  в звательный, как положено у литовцев, падеж. – У тебя же внуки, ты думаешь, к ним эта отрава не попадёт?
– Река смоет, море размоет... – Пухлые и уже багровые щёчки жизнерадостно разбежались в улыбке, прощавшей мне мою наивность.

Я давно простился с заводом, и когда, однажды двадцать лет спустя, неспешное моё движение к троллейбусной остановке прервал быстроногий встречный старик,  узнавать его я начал с нахлобученной на уши беретки. Контраст с былой шаровидностью был разительный.
– Антанай, – развёл я руки, – тебя стало вдвое меньше! А где остальное?
– О внуках забочусь. Время придёт – нести легче будет. –  И вдруг отощавший Помидор взорвался: – У начальников спроси. Мы-то думали: вот уж в независимой Литве заживём! А они только себе хапают. Нелегалов этих, беженцы которые, кормят. А зачем? Лучше своим отдай. Вот у тебя пенсия сколько? Ну у меня на полсотни больше. За квартиру заплатил – осталось сто восемьдесят. Можно на сто восемьдесят прокормиться? А ведь ещё лекарства надо.  
Что да, то да. Если б не потомки, пришлось бы и мне выбирать: хлеб или лекарства? Похоже, Помидору с потомками, ради которых он худеет, повезло меньше. Тем неистовей его ненависть к начальникам.
– Бразаускас опять везде коммунистов понасажал. Я б их всех расстрелял. Согнал бы в крематорий – и...
– Хорошо, Антанай, что у нас с тобой нет оружия, а то б наделали глупостей.
– Это не глупости, это правильно. – На меня обрушивается очередной слухопад о воровстве в правительстве.
– Мне легче, чем тебе, Антанай: я этого не знаю.  
– Не знаешь? – недоверчиво переспрашивает Помидор, благодаря телевизору знающий всё и наверняка. Внезапно потеряв ко мне интерес, он вяло прощается.
                                                   
Вильнюс город маленький. Вечером того же дня в супермаркете натыкаюсь на тележку, управляемую Альгисом. С ним я работал в другом цехе, сборочном. Альгис был не удалой выпивоха – погубитель природы, а беспробудно трезвый и высокосознательный гражданин страны советов. На работе он горел с двух концов сразу – как передовик производства и как цеховой парторг. Инженер по образованию, он карьере предпочёл место наладчика счётных машин, дневал и ночевал в цехе и заслуженно получал больше всех. При этом, будучи потомственным коммунистом, ревностно и бескорыстно предавался общественной работе. Мне нравилась неспешная сосредоточенность, с которой он вдыхал жизнь в машину, к сложенью которой приложил руку и я, слесарь-сборщик. На партсобраниях Альгис без выражения проговаривал скуловоротные партийные слова, а переходя к производственным делам, которые обычно и были основными в повестке дня, оживлялся. Так в троллейбусе пробивают талончик – не талончика ради, а поездки для.
Когда в конце 80-х начались перемены, я работал уже не в сборочном, а в гальваническом, на очистной станции, но иногда встречал Альгиса. К новым ветрам он отнёсся настороженно. «Посмотрим», – говорил он, пожимая плечами. И вот теперь, «посмотрев», начинает издалека:
– Ну и как твоё ничего?
– Да всё ничевей и ничевей, – улыбаюсь я.
– У тебя ещё хватает сил на юмор. Хорошо живёшь.
 Работает Альгис (он помоложе меня) всё там же, хотя «там же» остались только корпуса, населённые новыми людьми и новыми заботами, среди которых  бывшие производители счётных машин, в малом числе ещё сохраняющиеся, чувствуют себя краснокожими в мире неизвестно откуда взявшихся бледнолицых. Безжалостный рынок мгновенно обрушил сбыт этих машин, с ликвидацией планово-распределительных связей оказавшихся вдруг бесполезными ископаемыми. Завод, когда-то экспонат социалистической витрины (всех высоких гостей непременно везли сюда), развалился на акционированные обломки, занятые кто чем, и теперь Альгис добывает нежирный свой кусок наладкой всякой несерьёзной мелочи, недостойной его квалификации. Печальный мой собеседник перечисляет преимущества прежнего жизнеустройства, то и дело приговаривая: «Разве не так?» Я было начинаю разговор про «не так», но вдруг соображаю: негоже отбирать у израненной души исполнительного трудоголика последнее убежище – иллюзию, что он лучше своей нынешней судьбы, что судьба к нему несправедлива и кругом виновата. Я вынимаю из себя полемический запал и обращаю к бесконечным рядам супермаркетного изобилия жест примирения: «Во всяком случае это – не так. Не так, как было». С очевидностью Альгис, не забывший прилавки  советской поры, не спорит, и мы расстаёмся, не утратив взаимной приязни.

А вот Людвигас доволен судьбой. На сборке он одно время бригадирил надо мной и по моему же предложению был смещён за вялость в оргработе. А теперь... Представительный человек с благородной проседью на висках выходит у моего подъезда из крутого авто. «Людвигай! Тебя ли вижу?» – «Меня, кого ж ещё. Что, изменился?» – «Преобразился!» Оказалось, выйдя из планово-респределительной тюрьмы на вольный рынок, Людвигас открыл в себе тот самый оргталант, который в тюрьме был невостребован и мною не замечен. Он затеял неслабый производственный бизнес, в который вовлёк, как выяснилось, одну из моих соседок, к каковой соседке и приехал в гости – почивать то ли на лаврах, то ли ещё на чём.

На Кальварийском рынке, главном в Вильнюсе, подхожу к прилавку с дрелями и узлами к ним: на моей износился патрон, надо насадить новый. Продавщица в лихой бейсбольной шапчонке, оживлённо разговаривает с товаркой, ко мне спиной. Но вот она поворачивается, светясь улыбкой, от которой стало всё светлей... «Езус Мария!» – восклицаю я на манер здешних католиков. Катя! Бывшая мастерица  бывшего нашего с ней родного завода. Вот уж кто негодовал, когда поднялась atgimimo banga (волна возрождения), как поименованы были общественные страсти той вдохновенной поры. Катино негодование питалось из двух источников – национального (она русская) и мировоззренческого (она была активной партийкой, непременным членом цехового партбюро). На одном из последних партсобраний после её страстного выступления «за интернационализм» я не усидел и призвал не распаляться, а подумать, откуда взялась atgimimo banga и что она должна смыть нам всем на пользу. «Ты к ним просто подлизываешься», – сказала  Катя после собрания с неподдельной обидой на меня и на «них».
И что теперь, спустя годы? Спустя годы обижаться некогда и не к чему.  Деятельная Катя развернула торговлю ходовым товаром для рукодельных мужиков, забыла про  партийные собрания и даже планирует вовлечь  в свой бизнес недавний оплот мирового империализма: прилавок передаст дочери, а сама полетит в США. Так что не смейся, паяц, над разбитой Катиной любовью к всеблагой партии и союзу народов-братьев. Освободившееся в её сердце место всецело заполнила любовь к личной инициативе, от которой ни одному из народов хуже не стало.


Разно живут люди в отделившейся Литве. Разней, чем раньше. И узнают о своей разности, раньше мало что значившей.                             

ОХОТНИК

Какая-то обволакивающая мягкость была в его облике, в строе речи. Он, посвящённый, как бы заранее прощал непосвящённым тривиальность их мнения.

Раза два или три мы встречались  в доме моего двоюродного брата. Брат, бывший советский офицер, выйдя в отставку, погрузился в военную историю. Особенно пристально занимался войсками СС – находил малоизвестные материалы, выступал на конференциях. На одной из конференций познакомился с Пятрасом. Тот сосредоточился на лидерах третьего рейха. Он шёл по их следу с маниакальным упорством, из мельчайших осколков терпеливо складывал мозаику – портреты и биографии.

Брат в своих поисках восстанавливал картину злодейства. Поисковый интерес Пятраса вначале показался мне разгадыванием интриги детективного романа, но потом... Проверяя своё подозрение, я сказал Пятрасу, что в его портретах нет важной краски – пепла Освенцима. Портретист посочувствовал жертвам – и обозначил другую чашу весов: «Но Grossdeutschland! Великая Германия!..» Взгляд его утратил мягкость, плечи расправились. Другая чаша, если и не перевесила, то уравновесила первую.

Шло время. Пятрас тоже не стоял на месте. В популярном еженедельнике он опубликовал статью, в которой утверждал, что Нюрнбергский процесс как процесс победителей был «явно несправедливым», что на нём получила юридическую силу «...легенда о якобы 6 млн убитых евреев, хотя в действительности у суда не было ни одного подписанного Гитлером документа об уничтожении евреев...»

Пятрас не антисемит. Он женат на еврейке и ездит в Израиль к живущей там дочери. Он не евреев не любит, а любит Grossdeutschland – идею Великой Державы. Идея захлебнулась пролитой ею кровью, но сердце Пятраса отдано тем, кто предпринял героическую попытку. Охотничий азарт перерос в любовный недуг.
В связи с публикацией статьи о «легенде» послы восьми западных стран выразили протест. Генпрокуратура Литвы начала досудебное расследование. В министерстве внутренних дел, где он был чиновником средней руки, Пятрас больше не работает.