Один из этих источников – бытовавший в СССР преимущественно в 1960-х годах так называемый «польский миф». Этот миф, не раз ретроспективно описанный российскими культурологами, есть не что иное, как отражение культуры ПНР представителями советской интеллигенции послевоенной эпохи. Он опирается на прозу Тадеуша Боровского и Ежи Анджиевского, стихи Кшиштофа Бачиньского и других поэтов его поколения и судьбы, на фильмы Анджея Вайды, мемуары Юлия Марголина и философские миниатюры Ежи Леца, на журнал "Пшекруй" и газету "Политыка". При этом пафос забастовок польских рабочих (скорее в Варшаве в октябре 1956, чем в Гданьске в августе 1980-го), протесты польских студентов в марте 1968-го, идеи Комитета защиты рабочих, публикации парижской "Культуры", стихи Чеслава Милоша или мемуары Густава Херлинга-Грудзиньского (они были переведены на русский лишь в 1989) имели своих адептов лишь в узком кругу советских диссидентов и еще более узком сообществе полонистов.  

«Польский миф», наследие уходящей советской интеллигенции, все еще актуален в российской интеллектуальной жизни. Характерной чертой этого мифа является интерпретация террора против поляков как средства подавления извечного стремления польского народа к свободе. Историческая составляющая этого мифа – представление о Польше как о вечном повстанце и вечной, от Костюшко до Армии Крайовой, жертве русского империализма, прямой  или, как в случае Варшавского восстания, косвенной. Представление это, разумеется, не могло быть официально вербализовано, об этом писали, главным образом, в самиздате, но кое-что прорывалось и в подцензурную печать (например, в известных стихах Давида Самойлова «Это было на том берегу…»). Этот вариант российской памяти о советском терроре против поляков – часть представлений о двухвековой исторической вине России перед Польшей и, одновременно, часть представления о метафизической вине России перед самой собой. В них присутствуют оба польских восстания XIX века,  пакт Молотова-Риббентропа и дата 17 сентября 1939 как национальный позор России, пассивность Советской Армии в августе 1944, уничтожение Армии Крайовой и установление советского политического контроля над Польшей в 1945. При этом отсутствует память о депортациях польского населения в Казахстан с приграничных  территорий Украины и Белоруссии в 1935–1936, «польская операция НКВД» как составляющая Большого террора 1937–1938 (в этом, впрочем, нет ничего удивительного: об этой операции стало известно совсем недавно, в начале 1990-х) и лишь в малой степени присутствуют этносоциальные чистки 1940 и 1941 годов на территориях, присоединенных к СССР в 1939. За редким исключением отсутствует и память о пребывании аковцев в советских лагерях". 

Другая компонента памяти о терроре против поляков имеет более широкую социальную базу: она сформировалась в ходе так называемой «войны за историческую правду» второй половины 1980-х и ожесточенных дискуссий 1990-х и, в особенности, 2000-х. Смысловым стержнем этих дискуссий становятся события 1939–1940 годов и, в первую очередь, два сюжета – историко-политическая оценка пакта Молотова-Риббентропа  и Катыньское преступление. Споры ведутся в прессе, по телевидению, в Интернете. И, несмотря на непримиримость позиций спорящих, несмотря на противоположность оценок исторических событий, сами эти сюжеты – секретный дополнительный протокол к пакту, раздел Польши между Сталиным и Гитлером, расстрел польских военнопленных в Катыни, Калинине и Харькове – становятся частью элементарных исторических знаний и входят в массовое сознание российских граждан. О маниаках, вроде Юрия Мухина, отрицающих Катынь как факт, говорить нет смысла, – они все же остаются маргиналами в российском интеллектуальном пространстве. Да и оценки, даже в массовом сознании, постепенно смещаются в сторону большей адекватности; в особенности это стало заметно после смоленской трагедии 2010 года и показа по российскому телевидению фильма А. Вайды «Катынь».

Наконец третья составляющая – это локальная память о польских ссыльных, бытующая в тех регионах, где была сосредоточена основная масса депортированных. Сегодня эта память, основанная главным образом на личных и семейных воспоминаниях, получила материальное воплощение – в польских кладбищах, в памятниках и памятных знаках, в музейных экспозициях – и стала частью публичного пространства. Смысловым центром этой памяти являются судьбы польских граждан  – поляков, евреев, украинцев, белорусов, депортированных на Европейский Север России, на Урал и в Сибирь в ходе социально-этнической чистки территорий, присоединенных к СССР в 1939. Оставаясь в основном внеисторической, даже в своей публичной и материальной реализации (феномен депортации в ней практически лишен  исторического контекста, он почти никак не связан с событиями «большой истории» и осознается лишь в рамках локальной истории региона – в своей вербальной ипостаси он всегда начинается со слов «В 1940 году к нам привезли…»), эта память, тем не менее, занимает заметное место в региональном сознании. Это тем более удивительно, что польская ссылка длилась сравнительно недолго. Формально она закончилась в августе-сентябре 1941, после заключения договора между СССР и польским правительством и объявления амнистии гражданам Польши 12 августа 1941. Фактически же значительная часть бывших спецпоселенцев эвакуировалась в 1942 вместе с армией Андерса, а те, кто остались (и не попали под репрессии после разрыва советско-польских отношений весной 1943), уже не считались ссыльными, хотя продолжали подвергаться ряду ограничений.

Итак, сегодня в России память о советском государственном терроре против поляков – это память о жертвах и в то же время это память о сопротивлении режиму, в наши дни она находится в поле довольно активной дискуссии.

Теперь обратимся к материальным отражениям этой памяти – в памятниках, мемориальных комплексах, установленных за последние двадцать с лишним лет на территории России.  Мой доклад основан на материалах проекта «Виртуальный музей Гулага» (НИЦ «Мемориал», Санкт-Петербург) и проекта «Следы поляков на Северо-Западе РФ» (Генеральное консульство Республики Польша в Санкт-Петербурге), кроме того, использована информация с сайта Сахаровского центра (Москва) и подготовительные материалы начатого в этом году совместного проекта НИЦ «Мемориал»  и Генерального консульства РП в Петербурге «Места польской памяти о жертвах советского террора на территории России».

Памятник – это, вероятно, самая важная материальная составляющая памяти о прошлом. С одной стороны, это овеществленное понимание произошедших событий и героев прошлого, с другой – это память, генерализованная до символа. Для массового сознания наличие памятника – это неоспоримый знак реальности прошлого, его присутствия в настоящем, знак, стоящий выше слов, рассуждений и доказательств. По учетным данным «Мемориала» и Центра им. А.Д. Сахарова, на территории России известно около 1500  памятников и памятных знаков[1]. Это, конечно, далеко не полный перечень, он составляется усилиями общественности (государственных программ нет), и работа по выявлению и учету идет трудно. Большая часть памятников не только не зарегистрирована в региональных и районных отделах культуры, но и отсутствует сама информация об них; порой, чтобы получить сведения, кем и когда поставлен некий памятный знак, приходится искать самих инициаторов его установки. Однако собранного материала вполне достаточно, чтобы можно было в целом охарактеризовать ситуацию с памятниками и памятными знаками, поставленными за двадцать с лишним лет. 

Несмотря на то, что эти памятники и памятные знаки были установленны в разные годы и в разных регионах отдельными, стихийно сложившимися инициативными группами (иногда при поддержке местной администрации), все они  представляют одну и ту же знаково-символическую систему образов памяти о жертвах террора, на них выбиты близкие по значению тексты. И мы можем смело утверждать, что их совокупность отражает коллективную память о терроре на территории России и современное состояние российской памяти. Эта материализовавшаяся коллективная память включает в себя различные национальные, конфессиональные и региональные компоненты.  Сложившиеся вокруг них акции и церемонии, в силу своей публичности, в силу заключенного в них послания к обществу, к потомкам, вызывают цепную реакцию – «передачу памяти», как в прямых трансляциях, так и в спорах, в диалогах, а нередко и в установке новых памятников[2]. 

Обратимся к польской национальной компоненте российских мест памяти. Необходимая договоренность: «польскими» будем считать памятники, на которых есть соответствующая надпись на русском и/или польском языке, памятники с польской национальной символикой, а также католический крест, если он установлен польской общиной. Нам известно более 70 таких памятников в разных регионах России. Это далеко не полный перечень, но вполне достаточный для общего обзора. Анализируя материализацию этой памяти, постараемся ответить на несколько основных вопросов: кому установлены эти «польские» памятники, монументы и мемориальные знаки? По чьей инициативе они установлены? Какое место в общей (межнациональной) памяти о советском государственном терроре они занимают? И наконец, какую роль «польская память» играет в сегодняшней российской памяти о терроре?

Большая часть этих памятников установлена по инициативе или поддержке польских дипломатических миссий или польских общин. В подавляющем числе случаев они стоят на местах захоронений и поэтому от них.

Здесь необходимо в нескольких словах описать состояние некрополя террора в современной России. Сегодня мы располагаем сведениями (с разной степенью достоверности) о приблизительно 800 местах захоронений жертв террора на территории России[3]. А тех, которые удалось превратить в мемориальные кладбища и оформить официальный статус, – единицы. Заметно больше, но тоже немного, таких мест, которые  воспринимаются местными жителями и муниципальными администрациями фактически как мемориальные кладбища (хотя их статус юридически не оформлен), они исполняют соответствующие функции: здесь установлены памятные знаки, в дни памяти проходят траурные церемонии и т.д. Как правило, это захоронения, объявленные мемориальными кладбищами местными общественными организациями и де-факто признанные в этом качестве властями. При этом городские, районные и муниципальные власти хотя и не принимают инициативного участия в поиске захоронений и установке памятников, но, как правило, поддерживают общественные инициативы на стадии их реализации.

Что можно сказать об этих местах захоронений в целом? Границы захоронений почти нигде не установлены. Чаще всего знаком отмечен только фрагмент территории. Численность захороненных всегда остается предметом яростных споров. Могилы, ямы, рвы остаются безымянными. В большинстве случаев нет возможности привязать к обнаруженному месту конкретные имена, лишь небольшая часть выявленных и статусных, с точки зрения массового сознания, захоронений подтверждена документально. И еще очень важно, что эта память практически ничем не защищена в будущем, – у большинства таких мемориальных кладбищ и памятников террора нет ни регламентов, ни юридического статуса. Отчуждение государства от памяти убитых им граждан выражается и в том, что мало какой из этих памятников внесен в государственный реестр.

Возвращаясь к нашей главное теме, начнем с памятников и мемориальных комплексов, которые в общественном сознании (и в Польше, и в России) бесспорно воспринимаются как места польской памяти о советском терроре. Это, в первую очередь, мемориальные комплексы, созданные на местах захоронений польских офицеров, расстрелянных НКВД в 1940, – Катынь  и Медное. Оба эти комплекса – государственные, они были созданы во исполнение российско-польского соглашения от 22 февраля 1994 о захоронениях и местах памяти жертв войны и репрессий[4]. Для российских властей подписание этого соглашения стало вынужденным актом, который входил в противоречие и даже в конфликт с официальной трактовкой истории советского террора в целом (что в последующие годы многократно было продемонстрировано как внутри страны, так и вовне нее). Для Польши это была  целенаправленная государственная установка, в основе ее лежала небходимость мемориализации национальной памяти о коммунистическом терроре, главной болевой точкой которого являлась Катынь. Трудно переоценить значение этого соглашения для общеевропейской исторической памяти о советском (коммунистическом) терроре. Сам факт «признания Катыни» и подписание соглашения Российским правительством был воспринят не только в Польше и в России, но и во всей Европе как знак начала реальной государственной работы над советским прошлым.  Более того, сразу после подписания соглашения некоторые российские политические деятели, парламентарии и общественные организации обратили внимание правительства России на то, что появление одного лишь мемориального польского кладбища на местах захоронений, где покоятся также и советские жертвы государственного политического террора, было бы нравственно и исторически неверным решением, и предложили создать в Катыни и Медном общие мемориалы всем, кто там захоронен. Этот вопрос был поднят на российско-польских переговорах, и после длительных дебатов стороны выработали совместное решение об организации единых комплексов, в которые польские воинские кладбища войдут как отдельные структурные компоненты, создаваемые и финансируемые польской стороной. Во исполнение этого решения было издано Постановление Правительства РФ № 1247 от 19.10.1996 «О создании мемориальных комплексов в местах захоронений советских и польских граждан – жертв тоталитарных репрессий в Катыни (Смоленская область) и Медном (Тверская область)».

Я не буду останавливаться подробно на описании этих комплексов, траурных церемониях и акциях памяти, проходящих на их мемориальных кладбищах, – это общеизвестно. Скажу только, что, память о расстрелянных польских офицерах и память о жертвах Большого террора оказались полностью разнесены – как в архитектурно-пространственных решениях, монументах и текстах на памятных плитах, так и в датах церемоний. 

Попробуем сделать несколько итоговых наблюдений над конфигурацией польско-российской памяти о советском терроре за полтора десятилетия, прошедших с открытия этих комплексов. Первое: активная общенациональная польская память подталкивает и заставляет оживать российскую память о массовом терроре, вынуждая российское общество вспоминать и своих сограждан (ниже мы еще не раз столкнемся с этой инициирующей функцией польской памяти). Второе: в этой главной болевой точке памяти («Катынское дело») общего понимания и общей памяти не случилось. За эти годы память в России о расстрелянных в Катыни и Медном польских офицерах так и осталась достоянием отдельных маргинальных групп и сообществ, она осталась по сути польской историей.  Третье, и, наверное, самое главное.  Память о катынском расстреле вышла за пределы национальной польской памяти и вошла в общеевропейскую память о советском терроре в один ряд с Колымой и Соловками; «Катынь» как называние преступления советского режима – одно из имен-символов катастроф ХХ века, с тем лишь отличием, что при этом не потерян его национальный окрас. 

Столь же бесспорно в общественном сознании воспринимаются как польские места памяти памятники, связанные с судьбами интернированных в 1939 году польских граждан, высланных с территорий западных областей Украины и Белоруссии («осадники»); эти памятники установлены на кладбищах спецпоселенцев. Кладбища спецпоселенцев и ссыльных похожи на обычные деревенские кладбища. Иногда местом погребения ссыльных служили отдельные кладбища, иногда – участки на сельских или городских кладбищах. Умерших хоронили близкие, на могилах ставили надгробия,  писали имена.  Однако сегодня этим могилам также угрожает полное забвение. Большая часть спецпоселков заброшена, от некоторых из них не осталось следа, и эти кладбища оказались в тайге на расстоянии десятков километров от ближайшего населенного пункта. Те же поселения, которые до сих пор обитаемы, находятся  в труднодоступных районах. В конце 1980-х – начале 1990-х на этих кладбищах так же, как и на лагерных захоронениях, начали устанавливать памятные знаки.

Назову несколько из них. Памятник с надписью: «Tu w latach 1940-46 źyli I pracowali  zesłańcy z Polski  Bogu polecamy tutaj pochowanych Katarzyna Strączak – Augustyn z rodziną» и «Здесь в г. 1940-46 жили и работали  высланные из Польши.  Богу поручаем похороненных здесь»  – установлен по инициативе и на средства Катарина Стрончак-Аугустын (Katarzyna Strączak-Augustyn) в 2003 на польском участке кладбища поселка Южный Смоленского района (Алтайский край). Памятный знак: «Вечный покой  отца Михаила,  матери Марии, брата Владислава  и всех поляков,  умерших в ссылке в 1940–1941 годах.  Юзеф Мац. Варшава, 2009» –  установлен по инициативе семьи Мац (Варшава) и Генерального консульства Республики Польши в Санкт-Петербурге в 2010 на кладбище спецпоселка Верюжское озеро (Устьянский район, Архангельская область). Памятный знак – крест, прикрепленный к дереву,  – установлен на месте польского кладбища бывшего спецпоселка Ветка в 2009 школьной краеведческой экспедицией Дома детского творчества пос. Емва  (Княжпогостский район, Республика Коми). Памятник с надписью: «Matkom Polkom i dzieciom Pochowanym w tej Ziemi / Польским матерям и детям, похороненным в этой земле / w latach 1940-1946» установлен в 2005 на старом кладбище Минусинска (Красноярский край)  на средства Ежи Левицки (Польша), мать которого похоронена на этом кладбище.

Подробно остановлюсь на истории мемориализации одного такого кладбища, наиболее ярко представляющего переплетение польской и российской памяти о польских ссыльных. В 2007 Ольга Викторовна Деревцова, учитель истории Сойгинской школы (пос. Сосновый, Архангельская область),  получила письмо из Великобритании от Феликса Глинецкого, который в 1940–1942 вместе с семьей находился в спецпоселке «Кресты»; он интересовался, сохранилась ли могилы его сестры и брата, Марии и Яцека, умерших на спецпоселении.  После получения этого письма Ольга Деревцова вместе со своими учениками начала краеведческий поиск – делала архивные запросы, проводила опросы старожилов ближайших населенных пунктов (сам поселок Кресты прекратил свое существование)  и поиск на местности.  Им удалось выяснить, что спецпоселок Кресты (другие названия: «Крест», «Двинский Крест») образован в 1933 как лесоучасток (с 1935-го – лесобиржа) треста «Двинолес». С 1933 здесь находились семьи раскулаченных крестьян из Украины, Белоруссии и южных районов СССР; в 1939 они были переведены в спецпоселок Старая База (на реке Сойге). С февраля 1940 в спецпоселке Кресты были размещены польские граждане (320 семей), высланные с территорий западных областей Украины и Белоруссии («осадники»). Режим спецпоселения был снят по Указу Президиума Верховного Совета СССР об амнистии польских граждан от 12.08.1941, к 1942 все польские семьи выехали. С этого времени поселок стал нежилым. Было найдено и само кладбище, оно расположено в сосновом лесу, занимает площадь около 0,2 га. На месте могил – характерные проседания почвы, кресты и надгробия не сохранились. О спецпереселенцах 1933 года собрать материалы не удалось, но, по данным Верхнетоемского отдела ЗАГС и на основе Базы данных «Польские спецпереселенцы в Архангельской области»[5],  был сформирован поименный список на 70 человек, умерших в спецпоселке Кресты. Летом 2008 территория кладбища была обустроена учениками Сойгинской школы в рамках проекта «Я гражданин России» (руководитель О.В. Деревцова): произведена расчистка леса, выделена и огорожена территория. А 30 октября 2008 у входа на кладбище они установили памятный крест со списком похороненных здесь польских граждан. Через два года, 30 октября 2010, при поддержке Генерального консульства Польши в Санкт-Петербурге и на средства Совета охраны памяти борьбы и мученичества, у входа на кладбище был открыт гранитный памятник полякам – жертвам политических репрессий[6], а на самом кладбище по инициативе и силами учеников и учителей Сойгинской школы устроена символическая братская могила польских граждан, умерших в других спецпоселках Верхнетоемского района Архангельской области[7].

Для Польши эти места памяти имеют одно обобщающее название «Сибирь»; в общественном сознании они не разделяются ни по названиям, ни по регионам (Вологодская и Архангельская область в польской культурной памяти – тоже Сибирь). Сибирь – как образ, как дальняя неведомая неволя, где остались неизвестные могилы соотечественников. «Сибирь» – сложное и многогранное  понятие в польской культуре и возникло оно отнюдь не в середине ХХ века… Конечно, для личной семейной памяти все эти места конкретизированы до имени и точного географического названия, хотя уже в третьем поколении зачастую место генерализуется до того же символа «Сибирь». В этой семейной памяти сохранилась и благодарность местным жителям за помощь и поддержку, в некоторых случаях эта благодарность отразилась в надписи на камне. Так, в Костромской области на кладбище г. Нея по инициативе Тадеуша Ржешутека (Tadeusz Rzeszutek), который со всей семьей был сослан в Нею, в 2007 была  установлена памятная плита: «В память о поляках, оставшихся в Нейской земле в 1940–1946 гг.  и в благодарность жителям района. / Pamięci polakow, / Pozostatym w Nejskiej ziemi w 1940-1946 rr. / wdzięczności mieszkańcom rejona».

В этих случаях польская и российская памяти не находятся в противостоянии, не конкурируют между собой, они смыкаются в общем желании найти места, связанные с пребыванием поляков, их могилы и их имена…  Смыкаются в сочувствии к жертвам случившегося, но это случившееся невнятно и неопределенно – скитания в чужих краях, смерть от голода, холода и болезней… А кто, зачем, почему сорвал этих людей и бросил в русскую Сибирь, – остается за скобками.

В России эта память о ссыльных поляках 1939–1940 годов присутствует довольно активно. И память эта не восстановленная, а существовавшая долгие годы в региональном, локальном, семейном бытовании. Старики помнили и рассказывали о том, как привезли поляков, как они жили, голодали, умирали…  Сегодня это краеведческая память  регионов, именно поэтому нередки случаи, когда местное краеведческое сообщество инициирует благоустройство этих кладбищ и установку памятников.  Эту память можно назвать памятью о «региональном случае», и она никоим образом не включена в общую российскую память о государственном терроре (об арестах, расстрелах, ссылках и высылках советских граждан). Эта память естественная, и фактор насилия в ней почти опускается; причины, по которым в район были привезены поляки, остаются вне региона. Эти причины не связываются ни с советским террором, ни с историей Второй мировой войны, ни с общеевропейской историей ХХ века.

Иначе, и много сложнее,  обстоит дело с мемориальными комплексами, созданными на кладбищах военнопленных и интернированных. Для Польши это память о Второй мировой войне и о советском терроре, в целом похожая на память о катынской трагедии. Советский террор в отношении польских офицеров и их семей воспринимался и помнился  в Польше как два эпизода расправы – в начале войны и в момент ее окончания; это была память не о войне, а память о терроре. В российской памяти этого второго эпизода до конца 1980-х – начала 1990-х не существовало; про лагеря военнопленных и интернированных, естественно, знали, но главным словом было «военнопленные», а кто они и как попали в эти лагеря в 1945–1946 годах, не особо задумывались. Сегодня на многих кладбищах этих лагерей установлены памятники или мемориальные комплексы. Как правило, инициирующий толчок к поиску и мемориализации исходит из Польши – от родных и близких заключенного, от бывших заключенных этих лагерей, помнящих погибших в заключении друзей. Этот первичный поиск поддерживают или подхватывают местные российские энтузиасты, общественные организации, – и появляется первый памятный знак, польский знак памяти об интернированных. Но любой памятник запускает «цепную реакцию памяти», и ее подхватывают и развивают. Рядом с польским возникает памятник немецким, венгерским, итальянским военнопленным, а это уже память не о терроре – это уже память о жертвах войны. И многие траурные церемонии на этих кладбищах проводятся польскими, немецкими, венгерскими делегациями совместно в общие памятные даты начала или окончания войны, то есть они становятся частью общеевропейской памяти о Второй мировой войне. И если мемориализация на этом останавливается, то в российском сознании эта память смыкается с памятью о солдатах и офицерах фашистской армии, погибших на фронтах.  Однако бывают случаи, когда здесь же, на этих кладбищах или при них, появляется памятник советским гражданам, жертвам политических репрессий. И как тогда воспринимается этот комплекс? Для польской памяти ничего не меняется: во время траурных церемоний польская (и немецкая, и венгерская) делегация возлагает цветы и к этому памятнику. А российская память оказывается в ситуации коллапса и абсолютной невнятицы: что за композиция такая, память о каких событиях здесь реализовалась? При этом отдельные элементы вполне внятны и легко прочитываются. Более того, некоторые парные сочетания не противоречат ни историческим событиям, ни их интерпретациям: в Катыни и в Медном два мемориала существуют рядом просто потому, что территория захоронений жертв Большого террора в Тверской и Смоленской области в 1940 позже использовалась и для захоронений расстрелянных польских офицеров. Также вполне логично соседство памятников польским интернированным 1944 года и военнопленным немецкой армии, – они находились в одном советском лагере и были похоронены на одном кладбище.

Рассмотрим истории последовательной мемориализации двух наиболее известных в России и в Польше комплексов этого типа. Мемориальное кладбище в деревне Ёгла (Боровичский район Новгородской области) – на месте кладбища одного из лаготделений (№ 5) лагеря № 270 для военнопленных и интернированных.  На этом кладбище в 1944–1947 хоронили военнопленных (немцев, австрийцев и венгров) и интернированных солдат Армии Крайовой.  В самом начале 1990-х польский гражданин Роман Бар, бывший заключенный лагеря № 270, председатель «Союза боровичан», начал активную деятельность по поиску бывшего кладбища на местности,  а затем и его мемориализации. В 1992 удалось заключить договор о сотрудничестве между Боровичской районной администрацией и комитетом ветеранов Армии Крайовой по благоустройству кладбища военнопленных и интернированных лагеря № 270. Первый памятный знак – камень с табличкой «Солдатам Армии Крайовой» и католический крест – был установлен в 1993.  Тогда же в районе возникла легенда (не исключено, что ее появление связано с присутствием  «чужой» активной памяти), согласно которой в 1930-е годы на этом месте хоронили расстрелянных в тюрьме г. Боровичи, в том числе и священнослужителей. (Никаких подтверждений, ни документальных, ни свидетельских, эта легенда не имеет; ее бытование до 1992 проследить не удалось.) В соответствии с этой легендой, поодаль от польского памятника был поставлен другой камень, с надписью «Жертвам, убиенным в репрессиях» и православный крест.  Уже на следующий год, в 1994, при поддержке Генерального консульства Республики Польши в Санкт-Петербурге и районной администрации, здесь был организован Международный мемориальный комплекс. За эти годы установлены: плита над символической братской могилой, под которой захоронены капсулы с землей с кладбищ других лаготделений лагеря № 270 и Мемориального кладбища «Левашовская пустошь» под Санкт-Петербургом; доска с польским гербом и надписью на двух языках; валуны с высеченными на них названиями мест содержания заключенных-поляков: Устье, Ёгла, Боровичи-Бобровик, Опочно, Шиботово, а также немецкие, венгерские и финские знаки памяти. Таким образом, этот мемориальный комплекс содержит несколько посланий памяти: о советских гражданах – жертвах террора, об интернированных солдатах Армии Крайовой (и опять же о советском терроре) и память о войне. Но эта память разведена в траурных церемониях. 30 октября, в День политзаключенных СССР,  день памяти жертв политических репрессий, торжественная церемония и молебен проходят у православного креста; также молебен устраивается 7 февраля, в День памяти святых новомучеников и исповедников Российских. Членами «Союза боровичан» и родственниками бывших заключенных из Польши, а также делегациями дипломатических миссий мемориал посещается  1 ноября (католический День всех святых); с 2010 – также в дни международной конференции «В память и предостережение», которая проходит в мае (обычно – с 9 по 12 мая).

Вторая история. В 1944–1949 между поселком Дягилево и поселком Канищевские Выселки (пригороды современной Рязани) был расположен центральный лагерь НКВД № 178-454 для военнопленных и интернированных («Рязань–Дягилево»). Кладбище этого лагеря находилось примерно в 2,5 км от лагеря. Захоронения производились в индивидуальных могилах, которые обозначались металлическими табличками с номером на длинных штырях. В 1949, при закрытии кладбища, лагерной администрацией была составлена схема захоронений. Всего здесь похоронено около 500 человек. В 1950-е – 1970-е территория сохранялась в исходных границах, была обвалована и обнесена забором. Сохранение и охрана объекта были возложены на УВД по Рязанской области, поддерживался режим секретности. В 1988–1989, перед визитом представительной немецкой делегации из города-побратима Мюнстера (Германия), городские власти организовали «работы по благоустройству кладбища»: в северо-восточной части кладбища  бульдозером были вскрыты могилы, останки перемешаны и выровнена площадка для приема делегации. Немецкая делегация была шокирована увиденным, и гости отказались сотрудничать с тогдашними советскими чиновниками в проекте восстановления кладбища.

В 1990 члены рязанского «Мемориала» обнаружили кладбище, провели архивный поиск, опросы населения и бывших сотрудников МВД, связались с бывшими заключенными лагеря №178-454 в России, Польше, Германии, провели исследования на месте; также удалось провести частичную идентификацию захоронений, было восстановлено местоположение 48 именных польских могил. По решению немецкой стороны идентификация немецких захоронений не проводилась. Полного поименного списка похороненных на этом кладбище не существует, удалось установить имена 48 интернированных поляков и 380 военнопленных (немцев, австрийцев, венгров и военнослужащих так называемого «молдавского батальона»). 26 мая 1993 на этом кладбище произведено захоронение останков, обнаруженных при строительстве жилых домов на пустыре, примыкающем к Лазаревскому кладбищу (место захоронений расстрелянных в годы Большого террора 1937–1938 гг.). Перезахоронение было произведено по согласованию с администрацией города в южной части кладбища – там, где не было могил военнопленных и интернированных. В церемонии перезахоронения и панихиде участвовали члены рязанского «Мемориала» и рязанской Ассоциации жертв политических репрессий. На братской могиле был установлен православный крест (украден в том же году); в 1994 рязанский «Мемориал» установил камень с надписью: «Здесь похоронено 200 рязанцев, казненных в годы террора» (украден в 1996, восстановлен, вновь украден в 2001). В 2003 силами рязанского «Мемориала» установлен камень с надписью: «Здесь похоронено 200 советских граждан». «Мемориальный комплекс жертв войны и репрессий» создан усилиями рязанского общества «Мемориал», акционерного общества «Рокс», Народного союза Германии по уходу за военными могилами, городского совета Мюнстера и польского Совета охраны памяти борьбы и мученичества при поддержке администраций Рязанской области и города Рязани. Официальное открытие состоялось 18 июня 1994 при участии делегаций общественности России, Польши, Германии, посольств, правительства РФ, администраций Рязани и Рязанской области. Члены рязанского «Мемориала» были награждены медалями Министерства культуры Польши за вклад в увековечение памяти о жертвах войны и репрессий. Дягилевское кладбище военнопленных и интернированных признано мемориальным (1994; решением Рязанской городской администрации), находится под официальной опекой Народного союза Германии по уходу за военными могилами и Польского Совета охраны памяти борьбы и мученичества. Территория Мемориального комплекса сохранена в исторических границах кладбища, в центральной части кладбища установлен памятник: на бетонном основании три 12-метровых металлических креста со стилизованными венками из колючей проволоки, на постаменте 4 аутентичные могильные таблички на штырях. При обсуждении проекта мемориализации кладбища немецкая сторона отказалась от персонализации и оконтуривания индивидуальных могил немецких военнопленных; на могилах польских интернированных по просьбе польской стороны установлены белые кресты с символикой Армии Крайовой («Польска Вольчонца»), на которых выбиты имена и годы жизни. Осенью 2007 в юго-восточной части кладбища установлен памятник венгерским военнопленным. Уход и благоустройство территории мемориального комплекса производятся на основании межправительственных соглашений по уходу за военными могилами между Россией и Польшей, Россией и Германией. Средства на уход выделяет Народный союз Германии по уходу за военными могилами.

История  создания и развития этого мемориального комплекса и само его название «Мемориальный комплекс жертв войны и репрессий» безусловно, находится в логике общеевропейской памяти ХХ века и не противоречит польской национальной памяти. В знаково-символическом смысле тема памяти о советском государственном терроре в отношении польских интернированных усиливается памятником на месте братского перезахоронения останков расстрелянных в рязанской тюрьме. Однако в российском массовом сознании память о войне и память о терроре несовместимы; и, в первую очередь, они несовместимы на государственном политическом уровне (неслучайно Россия проигнорировала резолюции ПАСЕ и рекомендации Европарламента, остальные примеры не буду приводить). Это две разных памяти, они трудно входят в публичный дискурс, будь то музейная экспозиция,  научная конференция или общественная дискуссия. Чаще они сталкиваются в непримиримой и крайне примитивной вражде памятей. Для нашего обзора польских мест памяти и попытки понять созданные конструкции польско-российской памяти важно, что здесь, в Рязани, проходят одновременно два процесса: конфликт памятей (не национальных, а российских) и при этом – движение российской памяти в сторону общеевропейской памяти о войне и терроре, а проводником этого движения  является польская национальная память.

Следующая категория – это памятники, стоящие на местах общей памяти о жертвах советского террора (местах массовых захоронений) и маркированные как польские.  Эти памятники установлены местными польскими землячествами при активной поддержке и финансировании польской дипломатической миссии. Они, наряду с другими национально-конфессиональными знаками (литовскими, эстонскими, немецкими, латышскими калмыцкими, украинскими, финскими и многими другими), образуют единую панораму памяти о жертвах террора.  Наиболее ярко и полно национальное преломление памяти о погибших представлено на нескольких мемориальных кладбищах, обустроенных на местах захоронений расстрелянных.  Так, на Левашовской пустоши под Петербургом установлено более 20 этноконфессиональных памятников: полякам, литовцам, финнам, ингермаландцам, эстонцам, латышам, итальянцам, ассирийцам, евреям, украинцам, белорусам, адвентистам Седьмого дня, норвежцам… Среди них и польский памятник – в память о расстрелянных в Ленинграде в годы Большого террора: Памятник полякам – жертвам репрессий. Он установлен 30 октября 1993 (реконструирован в 1998) по инициативе и на средства Генерального консульства Республики Польши в Петербурге и Общества «Полония». Автор памятника – Л. Пискорский. Надписи: на камне у креста – «Przebaczamy i prosimy o przebaczenie» («Прощаем и простите нас»); на плите – «Pamieci polakow – ofiar masowych represji rozstrzelanych w latach 1937–1938. Rodacy» («Памяти поляков – жертв массовых репрессий, расстрелянных в 1937–1938 гг. Соотечественники»).  Позднее,  осенью 2010  года по инициативе отца Кшиштофа Пожарского, настоятеля петербургской церкви Святого Станислава, установлен католический крест с надписью (только на русском языке!): «Католикам СССР – епископам, священникам, монашествующим и мирянам, всех обрядов и национальностей – жертвам политических репрессий» (автор К. Пожарский).  Аналогично было мемориализовано другое расстрельное место – урочище Сандормох в Карелии; здесь в октябре 1997 по инициативе польской дипмиссии был установлен католический крест с надписью на гранитной плите:  «К 60-летию / Соловецким узникам-полякам и священникам, которые нашли место вечного покоя на этой земле. 27.10.1997. Соотечественники» («W 60 roczwice / Solowieckim wiezniom – Polakom i kaplanom, ktorzy znalezli wieczny odpoczynek na tej ziemi Rodacy»), – а в 2008 еще один польский памятник: «Pamieci polakow niewinnych ofiar stalinowskich represji» («Памяти поляков, невинных жертв сталинских репрессий»). Эти памятники стоят среди других «национально-ориентированных» скульптурных комплексов, обелисков и надгробий, установленных в разные годы разными национальными землячествами, муниципалитетами зарубежных городов, иностранными консульствами.

Такие же национальные композиции существуют и на некоторых мемориальных кладбищах – бывших лагерных: это гора Шмидта в Норильске, Восточное кладбище в Инте, кладбище Минлага в Абези, «Юр-Шор» в Воркуте. Важно отметить, что в мемориализации и в создании  национальных мемориальных комплексов инициативное начало обустройства, как правило, принадлежит иностранным  экспедициям (из Польши и стран Балтии). Так,  в Норильске на бывшем кладбище заключенных Норильлага (у подножья горы Шмидта) в 1991 был создан ансамбль памяти заключенных из прибалтийских государств (автор проекта – Р. Свидинскас), вслед за тем в 1996 – польский памятник (автор проекта С. Герада), а в настоящее время – это мемориальный комплекс «Норильская Голгофа».   

В Котласе инициирующее начало польской памяти способствовало сохранению двух кладбищ жертв террора. В 1995 по инициативе Генерального консульства Республики Польши в Санкт-Петербурге и Котласского общества «Совесть» на средства Польского Совета охраны памяти борьбы и мученичества были установлены два одинаковых католических креста с одинаковыми надписями на табличках на польском и русском языках: «1930 1939 1956. Замученным полякам, русским и всем убитым и умершим в котласских лагерях: матерям, отцам, сестрам, братьям, дочерям, сыновьям… Вечный покой. Вечная память. Соотечественники из Польши. Варшава 1995 г.» Один из них был установлен на месте лагерного кладбища при лазарете одного из подразделений Котласлага (известно как «Заовражье»), где в 1941–1943 хоронили заключенных, спецпоселенцев, трудармейцев – строителей моста через Малую Северную Двину (объект № 10). Другой – на кладбище «Макариха»; здесь в 1930-е – 1950-е хоронили спецпереселенцев, умерших в расположенном вблизи накопительно-пересыльном пункте, а также ссыльных, трудармейцев и спецпереселенцев из поселков Лименда и Михейкины Острова, депортированных, военнопленных и заключенных Котласской тюрьмы. Через три года кладбище «Макариха» обрело официальный статус Мемориального кладбища политических репрессий  и в настоящее время на нем установлено уже 7 общих памятников и более десяти персональных памятных знаков. А кладюище в Заовражье в течение 10 лет воспринималось благодаря «польскому кресту» как польское кладбище[8]. И ситуация выправилась только в 2006, когда наконец появился общий памятник: «Вечная память погибшим в 1941–1943 гг. на строительстве Котласского железнодорожного моста 25000 трудармейцев и заключенных Севдвинлага, Севжелдорлага, Котласлага. Памятник установлен на народные средства в 2006 г.».  Получается, что в Котласе польская память слилась с российской, и они вместе создали места памяти о жертвах Гулага.

И последняя разновидность польских мест памяти. Это реализация личной семейной памяти о родных и близких, погибших в лагерях и ссылках.  Универсальная человеческая потребность – положить цветы на могилу близкого человека – никаких особых польских черт не имеет. Такие персональные памятники на мемориальных кладбищах (местах массовых расстрелов, захоронений), выполняющие роль символического надгробия, устанавливают родным и близким разных национальностей, разных вероисповеданий практически на всех местах массовых захоронений.  Частично мы этого уже касались в описаниях случаев, когда личная интенция создала общее место памяти.  В национальных ансамблях эти личные знаки создают ареал вокруг «своего» памятника – как бы территорию национальной памяти.

Таким образом, картина мемориального воплощения польской памяти на территории России сводится к следующему. Подавляющее число мест польской памяти на территории России находится на местах массовых захоронений – это память об убитых, расстрелянных, умерших в лагерях и ссылках, то есть память о жертвах. Но не просто о жертвах, а о гибели на чужбине, вдали от родины (за исключением советских граждан польского происхождения). Это память не о событиях (исключение – Катынь); расстрелы, Гулаг, депортации в этой памяти не обособлены, а сливаются в единый образ террора. Польская национальная память о жертвах советского террора в своей материализации не распадается на отдельные категории и отдельные спецоперации, она реализует и память о «польских операциях» советских граждан польского происхождения, и память о гражданах Польши. Польская память о советском терроре не находится в конфронтации с памятью о Второй мировой войне. Во многих случаях польская память является инициирующей (иногда – ведущей) в процессе мемориализации общих мест памяти.

Российская память о поляках – жертвах террора не обладает серьезными масштабами. Несмотря на то, что польских памятников на территории России не так уж мало, они не бросаются в глаза, все они находятся на периферии общественного внимания: либо в труднодоступных  и малонаселенных уголках Сибири, либо на окраинах небольших городов, либо в составе мемориальных комплексов. Однако в российском общественном сознании постоянно присутствует польская память как таковая. Это присутствие «польской памяти», как уже не раз говорилось, принуждает «российскую память» действовать или реагировать, воспоминать или сопротивляться осмыслению прошлого, входить во взаимодействие или в конфликтные диалоги.

См. новую страницу Виртуального музея Гулага" - "Следы польской памяти на территории России"

Примечания: