Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 4
См. ранее на Когита.ру:
- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму
- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 1
- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 2
- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 3
**
Из книги: Алексеев А.Н. Драматическая социология и сциологическая ауторефлексия. Том 4. СПб.: Норма, 2005
Содержание
Глава 23. Эпистемологические дебаты
23.1. «Прорвался ли автор к сути?!» (фельетон о «Драматической социологии...») (авт. — В. Григорьев)
23.2. Что такое «строгое исследование»? (авт. — А. Алексеев, Б. Беликов)
23.3. Пределы компетенции дискурсивной социологии (авт. — В. Шубкин)
23.4. Из истории идейной борьбы вокруг проблемы социального эксперимента
(авт. — Р. Рывкина, А. Винокур)
23.5. «Качественное знание — это своего рода маточный раствор...» (авт. — С. Белановский; А. Алексеев)
23.6. «Case study» как исследовательская методология (авт. — В. Герчиков) 23.7. Из болгарского энциклопедического словаря по социологии (авт. — Ст. Михайлов)
23.8. «Скрытая камера» социолога
23.9. На пороге экоантропоцентрической социологии (авт. — Т. Дридзе)
23.10. «Метод — не только путь, но и взгляд...» (авт. — Н. Козлова)
23.11. К вопросу о «нормальной» и «ненормальной» социологии
23.12. «Физика Логоса» и коммуникативная социология (авт. — С. Чесноков)
23.12.1. И еще одна рецензия...
23.12.2. Этика и наука
23.13. Введение в коммуникативную социокультурную биографику (авт. — Р. Ленчовский)
23.14. Оборона, которую считаю необходимой и достаточной
23.15. «Ключевым здесь является вопрос о жанре...» (авт. — Д. Равинский)
Ремарки:
Две «карьеры» (раздел 23.1); Кульминационный пункт памфлета (23.1); «Суди себя сам» (23.1); Суть и сущность (23.1); Ментальный конфликт «отцов» и «детей» (23.1); К вопросу о литературных, журналистских и научных жанрах (23.1); МОНОлогизм versus ПОЛИлогизм (23.1); Создатели автопортретов (23.1); ...и математика не исключает «нестрогость»! (23.2); Предрассудки «позитивной» науки (23.2); Обоснованность, надежность, экономичность, изящество (23.2); Каким быть дальнейшему научному движению? (23.2); Еще одно толкование «научной строгости»... (23.2); Мой «заочный» научный наставник (В. Н. Шубкин) (23.3); Дорого то, что сказано вовремя... (23.3); Социальный эксперимент = исследование + управление? (23.4); Живко Ошавков и Анатолий Давыдов (23.7); К вопросу о профессиональной этике (23.8); Дридзевские чтения (23.9); За «рефлексивную социологию» (Г. Саганенко) (23.9); Коллажи жизни (23.10); Внутриличностный конфликт интерпретатора с протоколистом (23.10); Вспомним М. Гефтера (23.10); «Субъект-объектная» и «субъект-субъектная» социологии (23.11); О физике Логоса (С. Чесноков) (23.12); Не только учебная версия... (23.13)
Приложения к главе 23
П.23.1. Собеседование теории с реальностью (А. Ухтомский) (авт. — А. Ухтомский)
П.23.2. Личностная самоотдача как преодоление дизъюнкции между субъективным и объективным (М. Полани) (авт. — А. Грицанов; В. Лекторский; М. Полани)
П.23.3. «Из тупика на коронную дорогу интегральной социологии и психологии...» (П. Сорокин) (авт. — П. Сорокин; Н. Серов)
П.23.4. Из истории гуманистической (интерпретативной) социологии
П.23.4.1. Первая школа качественных исследований в социологии (авт. — В. Семенова)
П.23.4.2. «Границы социологического познания пролегают там, где кончается интерес или изобретательность социолога...» (авт. — М. Филипсон; П. Филмер; Х. Абельс; В. Семенова)
П.23.5. О драматургической социологии (И. Гофман) (авт. — Х. Абельс; А. Ковалев)
П.23.6. О социологической интервенции (А. Турен) (авт. — А. Турен)
П.23.7. «Истории жизни» и перспектива пробуждения социологии (авт. — Д. Берто)
П.23.8. «Рутина», «события» и «загадка жизни»
(авт. — В. Голофаст)
П.23.9. Метод погружения (авт. — В. Павленко)
П.23.10. Гюнтер Вальраф — король анонимной «ролевой журналистики». Интермедия (авт. — М. Зоркая)
П.23.11. «Исповести» и «жизнемысли» Георгия Гачева (авт. — Г. Гачев)
П.23.12. Классическое, неклассическое и постнеклассическое социальное видение (авт. — В. Василькова)
Ремарки:
Движение мировой научной мысли (раздел П.23.3); Диспут между «интуитивистами» и «рационалистом» (П.23.3); «Прово-кативные» ситуации = «моделирующие» ситуации? (П.23.4); Сокрытая сторона жизни (П.23.8); Биографический метод и диалог (П.23.8); «...когда субъект случившееся с ним представляет как им инициированное, а условия, в которых ему приходится находиться, — как им созданные...» (П.23.9); Метод погружения как предельный случай включенного наблюдения (П.23.9); Погружение — диалог — постижение (П.23.9); Погружение как акт ответственности (П.23.9); Разведение или
соединение социальных ролей? (П.23.10); «Жизнемысли» и «мыследействия» (П.23.11); Социология — дальнозоркая либо близорукая... (П.23.12)
**
Глава 23. Эпистемологические дебаты
<…>
23.10. «Метод — не только путь, но и взгляд…»
…После вчитывания в документы смотришь окрест совершенно иным взглядом. То, что вижу на улице, то, как протекает моя сегодняшняя жизнь, властно задает позицию чтения документов. Так впервые ощутила (не по одним книгам), что метод — не только путь, но и взгляд, и чувство…
Н. Козлова
[Ниже — несколько извлечений из высоко ценимых мною трудов московского философа, социолога, культуролога Наталии Никитичны Козловой. Не будучи лично знаком, очень хотел подарить ей свою книгу. Не довелось: Н.Н. Козлова скончалась в 2002 г. — А. А.]
Из книги Н. Козловой «Горизонты повседневности советской эпохи (голоса из хора)» (1996)
Эта работа — пионерная в современном отечественном обществознании. «Книга построена на анализе писем, воспоминаний и дневников, личных архивов так называемых “маленьких”, ничем не знаменитых людей. Жанр — исследование социальной динамики в контексте анализа повседневных практик. А. А.
<…> Повседневность — одно из пространственно-временных измерений развертывания истории, форма протекания человеческой жизни, область, где возникает надежда на новацию — банальности, перетекая друг в друга, образуют новые миры. Но она же поддерживает стабильность функционирования человеческих обществ. Повседневность — целостный социокультурный мир, как он человеку дан. Повседневность — судьба и возмездие.
Говорить о повседневности — рассуждать, с одной стороны, о первичных онтологиях — о «вещах», людей окружающих. А с другой, о том, как люди с вещами обращаются, о классификациях мира, о телесном опыте (привычки, обычаи, техники еды, сна, сексуальности и т. д., и т. п.), об играх, в которые люди играют в любом обществе и в данном рассматриваемом обществе, всегда отмеченном чертами индивидуальности. Желания и мечты, вербальный язык являются столь же органическим элементом повседневности, как обычаи, традиции, вещная среда, в которой человек живет, первичные структуры деятельности и социальные формы, которые определяют его поведение. А кроме того, повседневность лишь на первый взгляд кажется миром «твердой» реальности, некоей предельной социальной онтологией: на деле она протуберанцами выбрасывает клише, которые впечатывали в сознание многочисленные «культурные медиаторы» — школьные учителя и пропагандисты, авторы фильмов, которые человек смотрел, романов и газет, которые он читал… Человек даже может не читать и не смотреть, но «клише», к ним восходящие, могут попасть в повседневный словарь вербального или невербального языка. Человек пишет — значит пользуется языком, который он не сам создал. Повседневность — продукт социального конструирования.
Повседневность — мир «естественной установки», пестрой мозаики жизни. Человек пишет о себе, и рядом оказывается «раскулачивание» и «научился бальным танцам», «купил часы и мандолину» и «прочитал статью Сталина «Головокружение от успехов» в газете, «ничего не ел на завтрак» и «видел вождей на параде». В изучаемых документах вырезка из газеты соседствует с личной фотографией, книжка ударника — с билетом в театр или в баню. «Крик души» пишется на обратной стороне листа спичечных этикеток, ибо на спичечной фабрике работает пишущий. Коллажи «официального» и «неофициального», бытового и идеологического, личного и политического о чем-то говорят, на что-то намекают. И задача исследователя — интерпретировать эти коллажи, что и значит в конечном итоге исследовать социокультурную динамику…
Ремарка 1: коллажи жизни.
Вот так, пожалуй, можно определить и эту мою книгу… Хочется однако заметить, что сами по себе разнообразные «человеческие документы» (жизненные свидетельства), наполняющие архивную папку, даже в совокупности, еще не образуют «коллажа»… Они суть спонтанное (стихийное) отражение «потока жизни», в отличие от продуктов творчества, к каковым, думаю, правомерно относить и коллажи жизни.
Само понятие «коллаж» предполагает намеренное соединение разнородных предметов (будь то в изобразительном искусстве, откуда взялось само это слово, будь то в иных сферах творчества).
Стало быть, коллаж, как таковой, уже несет в себе элементы интерпретации или концептуализации — поскольку отобрано, упорядочено, «склеено» кем-либо так, а не иначе.
(Разумеется, таким коллажистом может оказаться и сам субъект повседневности — автор или коллекционер документов). (Февраль 2001 — ноябрь 2003).
Ремарка 2: внутриличностный конфликт интерпретатора с протоколистом.
Уже не раз приходилось слышать, что эта книга перегружена «жизненными подробностями»; пусть даже все они — «приметы времени», однако дотошность бытописания зачастую оборачивается против самого автора (в восприятии читателя, решившегося читать все подряд).
Не очевидны и преимущества использованных мною коллажных приемов перед иными композиционными решениями…
Охотно принимаю эту критику. Но — что сделано, то сделано: упорядоченный тематически и хронологически «коллаж жизни», с первичной попыткой концептуализации. При этом протоколист в авторе иногда берет верх над интерпретатором.
Остается мечтать… о неведомом читателе-изыскателе, который (вот так же, как Н. Козлова в своих «Горизонтах повседневности…») отнесется к настоящему сочинению как к многосоставному «человеческому документу» и захочет промыть этот, лишь частично очищенный автором, песок.
Вопрос: какой именно «драгметалл» читатель будет искать? Не ограничить бы ему авторской промывкой (элиминацией «лишнего») возможности поиска!.. (Ноябрь 2003).
…Повседневность — то, что, казалось бы, меняется в последнюю очередь. Повседневность течет подобно равнинной реке. Течение ее — подобно течению реки — может убыстряться, спокойная река превращаться в водопад. Повседневность всегда чревата переменами, но бывают времена, которые можно определить как слом повседневности. Таким периодом были 20—30-е гг. Переворачивалась жизнь всех социальных групп. Наиболее радикальные изменения претерпевала повседневность крестьян, ибо они переставали быть крестьянами.
Исследования повседневности в «предельной конкретности» (В. Бень-ямин) — выводят за пределы жанров «большой» философии истории, Больших проектов, Большой идеологии, за границы институциональных проблем. Анализ социальной динамики с точки зрения повседневности позволяет ощутить, что за монологизмом идеологических и политических решений стоит плюрализм маленьких жизненных выборов, война ценностей (понятых как социальное отношение), символические игры. Исследования повседневности позволяют пересмотреть накатанные схемы — схемы, превратившиеся в самоочевидность и создающие, в частности, опасность замены рассмотрения проблемы повседневности исследованием функционирования государства. Скажем сразу же — введение параметра повседневности в социальный анализ подрывает превратившееся в догму представление, согласно которому до поры до времени советские люди разделяли коммунистическую идеологию, и демонстрирует, сколь мало было влияние именно доктрины как «веры в модель». Рушится представление, согласно которому любая официальная доктрина несет в себе некое прямое значение, объясняющее поведение ее приверженцев. Сфера повседневности, включающая «все», тем не менее относительно автономна — здесь действуют логики практики, логики коммуникационной, а не целе-рациональной, логики аффективной и символической интеграции. Эти логики всегда перерабатывают решения власти. Власть, будучи всепроникающей, проявляется здесь в иных, горизонтальных формах, в виде метафизики власти. Исследования повседневности постоянно намекают на то, что социальный и моральный порядок общества имеет множественные измерения.
В результате рушатся привычные схемы, возникает новый угол зрения на уже известное. Работая с атрибутами повседневности, исследователю приходится пребывать в зазоре между реальностью практики и абстрактностью теоретического дискурса. Мы оказываемся в той пограничной полосе, где за совершенно добровольными решениями обнаруживается социально-структурирующее начало, а новая социальная структура предстает результатом реализации желаний, где субъективные надежды и объективные возможности коррелируются. Словом, остро ощущаешь, что человек — не кукла на веревочках структуры, что его чувства и представления лежат в основе любой социальной системы, что они непременно делегируются. <…>
(Н. Н. Козлова. Горизонты повседневности (голоса из хора). М.: Институт философии РАН, 1996, с. 13-16)
Ремарка: вспомним М. Гефтера.
В связи с вышеприведенным отрывком, посвященным понятию «повседневности», хочется напомнить читателю цитировавшуюся нами ранее статью М. Я. Гефтера «История — позади? Историк — человек лишний?» (1993), с постановкой вопроса о двух ипостасях человека: «человек исторический» и «человек повседневный».
«…Схватки между ними формируют лики эпохи… В решающий момент повседневность предъявляет заявку на ту единственность смысла, который пыталась узурпировать история» (М. Гефтер).
(Июнь 2003).
***
Из статьи Н. Козловой «Опыт социологического чтения человеческих документов”, или размышление о значимостиметодологической рефлексии» (2000)
<…> Проблема онтологического соучастия, ключевая для рассмотрения социальной реальности, постоянно присутствует в процессе исследования индивидуальных практик. По выражению П. Бергера, социальный исследователь подобен человеку, толкающему автобус, в котором сам едет. Вряд ли этот тезис можно толковать в духе дильтеева чувствования, пусть таковое и приходит на ум в первую очередь.
<…> Сказать, что мир суть объект, значит возвести в абсолют познавательную ситуацию ученого, «как будто все, что было и есть, всегда существовало только для того, чтобы попасть в лабораторию» (Мерло-Пон-ти. Око и дух. М., 1992, с. 10).
Вот почему необходимы операции объективации объективирующего субъекта. Писание любой истории служит переводом прошлого на язык современности и несет опасность исторического релятивизма. Избежать этого можно лишь историзируя самих себя, т. е. обозначая время и место, из которого говоришь, пытаясь высказываться в качестве участника, а не представителя Разума или Истории.
<…> Объективировать самого себя трудно. Как это делать? Можно, в частности, погрузиться в историю идей и понятий. Не каждый будет специально этим заниматься. Мне представляется, что данной операцией подразумевается не только теоретическая работа, но и такой ход, как обращение к собственной биографии. Этот важный шаг не есть ни «вчув-ствование», ни «переживательное отношение к объекту», но необходимый первый шаг работы по объективации.
Обращение к собственной биографии доступно каждому — и тем, кто наблюдает конкретный социум «извне», и тем, кто в нем живет.
<…> Особенно важен шаг обращения к собственной биографии для занимающихся той историей и той культурой, от которых неотделимы сами. Здесь способ перейти с точки зрения разума диктующего на точку зрения разума понимающего.
<…> Следует стремиться писать тексты, учитывая собственную включенность в процесс, т. е. в ту историю, которую сам изучаешь. Твой взгляд — взгляд участника. Это прожектор, высвечивающий отдельные места. Направление света определяется не только познавательным интересом пишущего, но и жизненным опытом, принадлежностью к поколению, позицией в социально-историческом пространстве. В этом случае имеет место акт признания: кто ты такой и откуда говоришь — из какой точки на пересечении множества силовых линий истории. Пишущий о своей культуре обладает тем, что не может быть дано наблюдателю со стороны: памятью тела — тела, наполненного немотой воспоми-
Глава 23. Эпистемологические дебаты 187
наний, тела маркированного, нагруженного уже свершившейся историей. Именно благодаря памяти тела возникает ощущение подлинности воскрешенного прошлого, и мы испытываем радость, обретая действительность. <…>
Как только попытаешься проделать эту «вненаучную» операцию, становится трудно предпринимать поиск «культурных схем» и кодов, моделей, норм и общих представлений, словно стоящих за событиями. Всегда приходится учитывать, что эти схемы существуют не за пределами человеческого бытия, но порождаются людьми и связаны с их желаниями, мечтами и возможностями.
И тогда теоретическое усилие и работа памяти начинают стимулировать друг друга, рождая новый взгляд. Я задаюсь вопросом, почему вижу так, а не иначе? Только ли оттого, что набралась жизненного опыта? Мне трудно различить, какая доля понимания обусловлена прожитыми годами, т. е. накопленным практическим знанием, а какая теоретической работой. Речь идет о процессе взаимодополнительном.
Н. Козлова
(Социологические исследования, 2000, № 9, с. 26-28)
***
Из работы Н. Козловой «Методология анализа человеческих документов», опубликованной в журнале «Социологические исследования» (2004)
<...> Обращение к заметкам, письмам, дневникам рядовых агентов исторического процесса вполне правомерно и не носит факультативного характера.
Очень важный вопрос: что мы при этом исследуем? Некоторое время назад ответ был бы скорее всего, таким: массовое сознание. Нынче на этот вопрос отвечаешь по-иному. Скорее мы исследуем индивидуальное. Проблема индивидуального никогда не воспринималась как простая. Недаром даже методы наук были некогда поделены на номотетические и идиографические. Споры о проблемах исследования индивидуального продолжаются по сей день.
Специфика качественных методов состоит в том, что исследователь имеет дело с идиографическим: с индивидуальной жизненной историей, индивидуальным рассказом о себе, индивидуальным текстом и т. д. Теоретическая рефлексия подвергается испытанию конкретными практиками. Исследователь входит в поле проблем вклада индивидов в изобретение истории, одновременно пытаясь показать, каким образом история вписана в их язык и тело [здесь выделено мною. — А. А.].
С одной стороны, становится очевидно, что любая жизнь неповторима, ценность, имеет смысл. <...> С другой стороны, оказываешься на той пограничной полосе, где можно увидеть, как за совершенно добровольными решениями, за случайностями обнаруживается социально-структурирующее начало. <...>
Н. Козлова
(Социологические исследования, 2004, № 1, с. 15)
23.11. К вопросу о «нормальной» и «ненормальной» социологии
[Ниже — краткий обзор происходившей не столь давно (в середине 90-х гг.) дискуссии о разных эпистемологических подходах («парадигмах») в современной социологии и собственная точка зрения автора настоящей книги. — А. А.]
Из книги «Драматическая социология (эксперимент социолога-рабочего)» (1997)
I
В последнее время в нашей социологической литературе наметилась если не дискуссия, то отчетливая поляризация взглядов на бурное распространение так называемых мягких методов и стимулируемой ими и обосновывающей их «качественной» методологии. В сущности, это — отображение и продолжение процесса, давно начавшегося в мировой социологии.
Полярные позиции доходят до взаимного отрицания. Проиллюстрируем это:
«…На ступени развитой науки формирование знания идет как последовательная концептуальная универсализация объектов теоретического мира с последующей онтологиза-цией и операционализацией. При всей справедливости данной мысли не обойти вопроса о ее адекватности применительно к социологии. Если познание в науке управляется началом объектности, то как стимулирует оно выполнение социологией своих специфических задач как дисциплины гуманитарной? Ведь превращение социологии в социальную физику означает элиминацию из рассмотрения вопросов субъективности с тематическим сдвигом с человеческой, экзистенциальной, персонально-жизненной “репрезентативности” на расчело-веченную, безжизненную, объективно-логическую “репрезентативность”.
…Традиционная наука бессубъектна, деперсонализирована, но что в этом хорошего? Выдерживая высоты теории, подтягиваясь к науке, стандартная социология деформирует субъекта, проходится по нему катком абстракций отождествления, приемами идентификации. Однако изгнанный в дверь, субъект рвется в окно. При концептуализации мирожизненных реалий социологии не избежать индивидоцентричных контекстов, эксплицирующих, почему в ситуации “X” с участием действующих лиц “Y” имело место “Z”. Родовые признаки регулярности, расчеловеченные концепты оказываются бесплодными, недостаточными.
Оправдан, следовательно, поворот от объектной, стандартно-научной социологии к социологии субъектсодержащей. Перспектива его связывается с проектом антропосоциологии…» (Ильин В. В. Теоретическое и эмпирическое в социологии: смена парадигмы? // Социологические исследования, 1996, № 10, с. 16-17).
Послушаем другую сторону:
«…Замкнутость на личном иррациональном опыте, не поддающемся контролю и проверке, сближает «качественную» методологию с антинаукой, направленной против идеала объективности. …Естественно, что результаты применения «качественной» методологии к изучению одной и той же проблемы будут каждый раз качественно различаться, так как они уникальны. Конечно же, речь идет не об отдельных «качественных» методах — этнографическом описании, участвующем наблюдении, анализе документов и т. д., а о «качественной методологии» как альтернативном проекте групповой солидарности в социологической науке. Цель данного мероприятия — демонстрация личной заслуги изобретателя. Если социология являет собой область открытую для подобных мероприятий …, то следует признать, что нормы научной рациональности и объективности препятствуют ее развитию и вся она превращается в «качественную» квазидисциплину, создаваемую по поводу различных «случаев» под прикрытием риторического декора. «Случай» здесь — не более, чем мистификация, цель которой — продемонстрировать «жизненность» конкретных описаний и «безжизненность» статистических распределений…» (Батыгин Г.С., Девятко И.Ф. Миф о «качественной социологии» // Социологический журнал, 1994, № 2, с. 38).
«…Речь идет не только об образовании новых периферийных областей знания, например, «софтметодологии», но скорее о тотальной экспансии «совращения» в корпус науки и создании некой разновидности паразитической критики с гуманитарных позиций. Все это происходит на фоне ламентаций о репрессивной роли научного знания как формы власти. «Совращение» к тому же сопровождается претензиями на чудесное постижение повседневности без использования «мертвых» технических средств измерения и анализа данных…» (Там же, с. 41).
…Как видим, накал страстей как в «гуманитарной критике» сциентизма, так и в «сциентистской реакции» на эту критику достаточно велик. (Последовательность публикации цитированных работ — обратная, но в данном случае это не имеет значения).
То самое, что первым автором рассматривается как позитивный процесс «перетекания» стандартной социологии в антропоцентричную (см. Ильин В. В. Указ. соч., с. 21), вторые трактуют как «симптом аномалии в институциональной структуре науки» (Батыгин Г. С., Девятко И. Ф. Указ. соч., с. 36).
Примирительную позицию в методологической дилемме занимает В. А. Ядов:
«…К сегодняшнему дню ситуация в мировой социологии изменилась. Методы жесткого количественного анализа вступили в содружество (выделено мною. — А. А.) с гибкими или качественными методами.
…Классическая социология… исходит из концепции общества как системно-организованной целостности. Жизнь индивидов — это проявление надындивидных и от них не зависящих обстоятельств. Индивид в классической социологии, включая марксистскую, это представитель социального типа. Переход к пониманию личностного смысла его собственной деятельности в языке социологических категорий и понятий практически невозможен. Для этого надо обращаться к понятиям психологии, культурологии или вообще отказаться от языка науки, использовать язык обыденных представлений о человеческом поведении…» (Ядов В. А. Социологическое исследование: методология, программа, методы. Самара, 1995, с. 243-244).
«…Еще раз спросим себя, какие же методы лучше, количественные или качественные, жесткие или гибкие? Ответ достаточно очевиден: надо знать, что, где и когда использовать. Мастер решает, в каком случае применить железный молот, а где деревянный молоток жестянщика, когда обратиться к массовым данным, а когда к анализу уникальных событий и явлений. Надо думать…» (Там же, с. 254).
«…Правильный подход, следовательно, заключается в том, чтобы разумно использовать разные стратегии исследования и знать пределы разумных допущений…» (Ядов В. А. Стратегия и методы качественного анализа данных // Социология: методология, методы, математические модели, 1991, № 1, с. 30).
В общем, все хорошо «в меру»… Вопрос — чем и на каком уровне должна задаваться эта «мера»?
Теперь послушаем голос «человека со стороны» (не ангажированного в социологическом сообществе):
«…Удивительные вещи открываются, когда удается, наконец, замолчать… Тут возникает возможность выслушать другого.
Это произошло, кажется, в социологии, с возникновением в ней так называемой «гуманитарной» или «качественной» ветви, имеющей дело с отдельным человеком, с его «историей жизни» (rйcits de vie). Достаточно было нескольких кратчайших эмпирических исследований, чтобы обнаружилось: многие мощные социологические теории и построения просто неадекватны на фоне рассказов обычного человека о самом себе.
Возникшая новая, качественная социология в методе историй жизни меняет и способ исследования: важнейшим становится диалог. А в диалоге необходимо допущение, что придется узнать и неожиданное, наряду с ожидаемым.
…Итак, после ста лет монолога социологии удалось, наконец, замолчать и услышать голос того, о ком она столько говорила. Раньше был (слышен) только ее голос.
Однако этот услышанный ею новый голос не был бы услышан без ее собственных усилий, без ста лет прошлого говорения!
…Как награда объект социологического исследования может быть найден буквально под ногами (как, например пачка выброшенных писем). Но эта награда невозможна без прошлых усилий социологии: голых, мертвых конструкций, не несущих удовлетворения и самому строителю…» (Воронцов С. В. Способность умолчания // Человек, 1996, № 3 с. 65-66).
Примечательно, что для С. В. Воронцова дилеммы «объективное-субъективное» («жесткое-мягкое») как бы не существует. Он преодолевает ее выходом в новое измерение (диалог, слушание, «умолчание»).
Какова же позиция автора «Драматической социологии» в этой проблеме? Содержание и характер книги могут склонить к предположению, что пишущий эти строки «исповедует» качественную методологию. Но это было бы слишком поспешным выводом.
Надо сказать, что в начале своей социологической карьеры автор (кстати, имеющий базовое гуманитарное образование) был безусловным приверженцем как раз «жесткой» методологии, «объективной» науки и т. д. Это отвечало его (не вполне осознанному) стремлению избежать как спекулятивности, так и идеологизированности, свойственных нашему обществознанию в то время.
Затем пришло время собственных методологических рефлексий. Процитирую свою (в соавторстве с Б. Д. Беликовым) работу 1975 года. <…>
[Здесь опущено обширное цитирование из работы «О понятии «строгое исследование» в гуманитарных науках», в частности — о критериях научной строгости; см. выше: раздел 23.2. — А. А.].
…В вышеприведенном отрывке нет утверждений, от которых автор готов был бы сегодня отказаться. Но хочется продвинуться дальше, благо есть к тому и основания, и повод.
Рискуя навлечь на себя упрек в «методологическом плюрализме», автор, вслед за В. А. Ядовым, отказывается делать выбор в пользу какой-либо одной из стратегий социологического исследования. Но «думать», на наш взгляд, следует не только применительно к каждой конкретной исследовательской задаче или ситуации, а и в плане выработки принципиальной эпистемологической позиции.
Вновь обратимся к точке зрения оппонентов «качественной» методологии:
«…В действительности «количественная» и «качественная» социологии не являются эпистемологическими альтернативами, либо конкурирующими парадигмами. Дискуссия о преимуществах «качественного» либо «количественного» подхода бессмысленна…» (Баты-гин Г. С., Девятко И. Ф. Указ. соч., с. 41).
В самом деле — не альтернативы, не «конкуренты»… Вот только аргументировать этот тезис мы предпочитаем иначе, т. е. не постулированием принципиальной «несоизмеримости» двух подходов.
II
В описанной проблемной ситуации (кстати, кризис рационализма и распространение мягких методов наблюдаются не только в социологии) нам представляется уместным обратиться к идеям тринитарной методологии, развивающейся сегодня на стыке теории познания и синергетики. Принципиальное свойство этой методологии — ее открытость.
Слово лидеру этого направления у нас Р. Г. Баранцеву:
«…Метод как средство познания есть способ воспроизведения изучаемого предмета в мышлении. И если этим предметом является открытая система, то путь ее познания должен быть в той же мере открытым. Иначе воспроизводится нечто искаженное, обедненное, редуцированное.
В утилитарном мире методы создавались, изучались, развивались, чтобы решать задачи. Как у рабов, у них не было иной роли, кроме служебной. Вопрос о самоценности методов обычно даже не ставился. Такая вторичность привела к тому, что понятие открытого метода осознается с опозданием.
…Детерминизм вплоть до абсолютной точности, безусловная независимость от субъекта, предельная полнота описания — таковы строгие критерии традиционной парадигмы, заводящей науку в безжизненный тупик.
Для открытых систем методы, соответственно предмету, должны обладать свойствами неопределенности, совместности, дополнительности. Эти свойства не могли появиться в жесткой бинарной методологии, где господствует формула мышления «либо-либо». Для разрешения любого противоречия всегда требуется сторонняя позиция, определяющая меру жизнеспособного компромисса, чтобы подняться по диалектической спирали развития, сначала нужно выйти из антитезы в боковое измерение, обрести фундамент, задаваемый невырожденной тройкой опор одного уровня» (Баранцев Р. Г. Открытость тринитарной методологии / Московский синергетический форум. Январская (1996) встреча «Устойчивость развития в изменяющемся мире». Тезисы. М., 1996, с. 35-36).
«Решительное предпочтение отбрасывает нас в упрощающую и тем опасную крайность, а путь к компромиссу нуждается в ориентирах, критериях, чувстве меры. Всякая дилемма сама по себе, без учета окружения, оказывается беспомощной, неразрешимой. Для устойчивого примирения требуются дополнительные соображения, слитые в третий фактор. Синтез становится возможным только в структуре, открытой для меры» (Баранцев Р. Г. Тринитарный смысл культуры / Культура XXI века: Человек, Общество, Космос. Владивосток, 1996, с. 64).
«Тринитарная структура обладает той упругостью, мягкостью, гибкостью, которая необходима для обеспечения единства целого при свободе частей (выделено мною. — А. А.).
Это свойство проявляется в принципе неопределенности, дополнительности, совместности, включающем меру самоограничения и позволяющем избегать соблазнов губительной абсолютизации. В системной триаде каждая пара находится в соотношении дополнительности, а третий элемент задает меру со-единения» (Там же, с. 65).
В поисках выхода из обрисованного выше методологического конфликта в социологии, обратимся в качестве эвристического ориентира к триадному архетипу, на который указывает Р. Г. Баранцев:
«Познание движется не только рациональной дорогой. Наше мышление способно оперировать и четкими понятиями, и художественными образами, и размытыми символами одновременно. Выделяются рациональный, сенситивный и интуитивный способы познания. Иными словами, можно говорить об аналитическом, качественном и субстанциональном аспектах мышления. Постулат о равноправии и единстве этих трех сторон ведет к следующей структурной формуле:
субстанция
(интуицио)
анализ качество
(рацио) (эмоцио)
Такая триада … оказалась весьма плодотворной при исследовании целостных объектов. Она помогает сознательно контролировать полноту описания и позволяет дополнять отдельные монады и диады до целостных комплексов» (Баранцев Р. Г. Динамика как путь к синтезу / Семиодинамика. Труды семинара. СПб., 1994, с. 14).
Примем в качестве гипотезы, что в нашем («социологическом») случае указанному триадному архетипу соответствует следующая тринитар-ная структура «социального знания»:
Социальная
Философия
«объективная» «субъективная»
(аналитическая) (качественная)
социология социология
Здесь оговорим условность наших названий. <…>
Ремарка: «субъект-объектная» и «субъект-субъектная» социологии.
Термины «объективная» социология и «субъективная» социология, примененные в работе «Драматическая социология» (1997) ныне представляются мне неудачными.
Уже хотя бы потому, что «объективная» (аналитическая) социология вовсе не гарантирована от субъективизма, а «субъективная» (качественная) — способна вполне объективно отображать социальную реальность.
Более точными, отражающими главный пункт различий двух эпистемологических подходов в социологии, являются, на мой взгляд: субъект-объектная (здесь — «объективная») социология и субъект-субъектная (здесь — «субъективная») социология.
Термины «субъект-объектное» и «субъект-субъектное» познание (применительно к социально-гуманитарным наукам), насколько мне известно, были впервые предложены (в связке) С. М. Розетом в работе, опубликованной посмертно. Напомню:
«…Мне хотелось бы содействовать становлению субъект-субъектного познания. Субъект-субъектное познание может быть только равноправным диалогом “исследуемого” и “исследователя” по поводу темы исследования, без монополии на “объективную истину” у сторон… Обе стороны диалога могут быть обогащены исследованием как развивающим фрагментом жизненной практики… Респондент превращается в собеседника “Исследователя”, по возможности заинтересованного в теме исследования, и становится… соавтором исследования…» (С. Розет; 1992).
(Ноябрь-декабрь 2003).
…Рамки настоящих заметок не позволяют нам углубляться в проблематику «третьего фактора» (социальной философии) и ее соотношения с двумя другими элементами этой триады, которую мы полагаем системной (что само по себе требует развернутой аргументации). Ограничимся предположением, что именно на социально-философское умозрение ложится сегодня роль арбитра в конфликте «стандартной» и «нестандартной», классической и неклассической социологии.
Как нам представляется, такая постановка вопроса не противоречит и той, которую находим в современной фундаментальной работе по истории социологии (см.: История теоретической социологии, том 1. М., 1995; Введение). В частности, Ю. Н. Давыдов предлагает там трактовку социальной философии — в узком смысле — как «раздела общей социологии», посвященного «осмыслению таких результатов (проблем, антиномий) социологической теории, которые не могут быть “верифицированы” с помощью ее собственных познавательных инструментов» (Указ. соч., с. 22-23).
(Возможно, для одного из элементов нашей триады уместно было бы использовать непривычный термин: философская социология).
Согласно К. С. Пигрову, отношение: индивид — социум — Абсолют, — является исходным пунктом социально-философской проблематики (см. Пигров К. С. Социальная философия / Программа по специализации «Социальная философия» для студентов философского факультета. СПб., 1995, с. 4). По-видимому, именно здесь следует искать «меру со-единения» социоцентричного и антропоцентричного исследовательских подходов.
С другой стороны, каждая из компонент системной триады выполняет роль регулятива в соотношении двух других. Отношение дополнительности, по-видимому, существует также и между социальной философией и «объективной» социологией, и между «субъективной» социологией и социальной философией, что заслуживает отдельного исследования.
Как справедливо замечено, «социология без социальной философии — безродна, а социальная философия без социологии — бесплодна» (Шамшурин В. В. «Гуманитарная» социология: новые перспективы и старые проблемы // Социологические исследования, 1994, № 2, с. 68-69).
Итак, при подходе с позиций тринитарной методологии снимается не только «бессмысленный» спор о предпочтительности той или иной социологической парадигмы, но и упование на золотую середину, без соответствующего выхода в «боковое измерение».
Еще одно, последнее цитирование:
«…Абсолютизация любой из компонент системной триады нарушает ее целостность. Чрезмерная формализация заводит в тупик даже математику, безудержный разгул страстей становится для человека губительным, неограниченное возвышение духа чревато грехом гордыни. Но, вместе с тем, каждая ипостась способна являть целое (выделено мною. — А. А.). Так, в истине мы видим добро и красоту, в любви обретаем надежду и веру, в правде находим радость и пользу.
Включенность в Тринитарное со-знание помогает по-новому видеть проблемы, освобождаясь от прокрустовой альтернативности…» (Баранцев Р. Г. Тринитарный смысл культуры…, с. 66).
В свете всего сказанного, хотелось бы предостеречь против слишком тщательного «разгораживания» и взаимного отторжения разных методологических подходов и аспектов социального знания (что пока мы наблюдаем сегодня).
Одной из фундаментальных триад, сложившихся в истории человечества, является: тело — душа — дух. Так вот, «тело», «душа» и «дух» знания о социальном могут составить систему, открытую — как для взаимопроникновения (взаимообогащения) своих частей, так и относительно всего универсума человеческого знания.
P. S. Автор признателен Р. Г. Баранцеву за обсуждение настоящей темы.
А. Алексеев, декабрь 1996
(Цит. по: А. Н. Алексеев. Драматическая социология (эксперимент социолога-рабочего). М.: СПбФ ИС РАН, 1997, с. 29-40)
***
Автоаннотация к докладу «“Субъект-объектная” и “субъект-субъектная”
социологии: проблемы соотношения и взаимодействия» (февраль 2004)
Настоящая работа посвящена актуальной проблеме соотношения и взаимодействия разных теоретико-познавательных подходов в социологии XX века, иногда трактуемых как разные парадигмы (дисциплинарные матрицы), в смысле Т. Куна.
Автор выражает сомнение в правомерности применения понятия научная революция к наукам социально-гуманитарного профиля. Предла-
Глава 23. Эпистемологические дебаты 195
гается эпистемологическая (она же — историко-научная) модель структуры современной социологии, на базе тринитарной методологии, предполагающей, в частности, соотнесение с фундаментальным семантическим архетипом: рацио — эмоцио — интуицио. Целостность системных триад, в отличие от одномерных, свойственных бинарному мышлению (да — нет, или — или), и переходных (гегелевских), характеризуемых известной формулой «тезис — антитезис — синтез», обеспечивается тем, что в них представлены «три элемента одного уровня, каждый из которых может служить мерой совмещения двух других; причем все три потенциально равноправны» (Р. Г. Баранцев).
Компонентами построенной на этих теоретико-методологических основаниях авторской модели являются: субъект-объектная социология, субъект-субъектная социология и социальная философия.
Логика развития социологической науки рассматривается как движение от синкретизма через дифференциацию к синтезу, причем эта динамика включает своего рода пульсирующую реализацию (и распространение) исследовательских (социологических, социокультурных) практик, опирающихся на тот либо иной исторически выдвигающийся на передний план эпистемологический подход.
В таком случае эмпирически наблюдаемое сегодня «преодоление» господствующей классической (структурно-фунционалистской и позитивистской по преимуществу) «парадигмы» — постпозитивистской (в ее современных эпистемологических основаниях) «парадигмой» не классической, так называемой гуманистической, интерпретативной, антропоцентричной и т. д. социологии — оказывается и закономерным, и, вместе с тем, «счастливым» обстоятельством развития мировой социологической науки.
Ибо тем самым обеспечивается нелинейность научного развития, происходит самоорганизация социального знания, как динамической и открытой системы.
А. Алексеев, 10.01.200463
Примечание. См. также: Алексеев А. Н. Об эпистемологической структуре и логике развития социологического знания) // XVIII Любищевские чтения, Современные проблемы эволюции. Ульяновск: Ульяновский гос. педагогический университет, 2004; Алексеев А.Н. От синкретизма — через дифференциацию — к синтезу (об эпистемологической структуре и логике развития социологического знания) // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев, 2004, № 6.
23.12. «Физика Логоса» и коммуникативная социология
[Ниже — два текста (личное письмо и извлечение из научного труда) московского социолога, философа, математика Сергея Валерьяновича Чес-нокова. — А. А.]
23.12.1. И еще одна рецензия…
С. Чесноков — А. Алексееву (июнь 2002)
Дорогой Андрей!
Еще раз спасибо за присланную тобой книгу «Из опыта драматической
социологии».65
Твоя жизнь и действие в социологии редкий для России пример, когда социология как наука становится откровенно коммуникативной, предлагает себя прежде всего социуму, гражданскому сообществу, замыкая социум сам на себя. При этом собственно научная часть дополняется автокоммуникативной функцией, — ты избираешь литературную форму, в основе которой документальная драма.
С драмой у ученых традиционно плоховато, и ты, конечно, белая ворона. Многие драму если и признают, то как проблему, которую нужно решать, а не как первичное начало в социуме. Но для пролечивания коммуникативных разрывов, доставшихся в наследство от истории (не только коммунистической, если прислушаться хотя бы к Николаю Лескову), сопровождающих бытование современных обособленных сообществ, определяемых словами «наркотики», «спид», «проституция», «инвалиды», «Афган», «Чечня», «армия», «тюрьма», «население регионов», «население столиц», «власть», «молодежь», «старики» и т. д., именно драма может (и должна) быть одним из важнейших оснований для развития как исследовательской, так и литературной форм в социологии, определяющей свой смысл в замыкании сообщества на себя.
Здесь, мне кажется, одно из самых перспективных направлений в развитии коммуникативной социологии (и социологии вообще). <…>
Твой Сережа Чесноков
20.06.2002
23.12.2. Этика и наука. Из книги С. Чеснокова «Физика Логоса» (1991)
<…> Конфликт между наукой и гуманитарной культурой имеет древние корни. В науке есть достаточно такого, что способно подавлять движения души, оправданные силою чувства.
Что-то заставило Петрарку в «Книге писем о делах повседневных» написать:
«Кому не смешны жалкие умозаключения, которыми ученые люди изводят и себя, и других и на которые растрачивают всю свою жизнь, на другое дело не годные, в своем прямо вредные» (В книге Франческо Петрарка «Эстетические фрагменты». М., 1982, с. 75).
Письмо Фоме из Мессини, «против старцев диалектиков», откуда взяты эти строки, датировано 1350 годом. Без малого шесть столетий спустя Павел Флоренский был более жестким, говоря (статья «Итоги»), что «наука, изгнанная своими сторонниками с трона истинности, либо смешна, либо вредна».
Он предрекал гибель современной науки:
«Была же когда-то сложнейшая и пышно разработанная система магического миропонимания, и тонкостью отделки своей она не уступила бы ни схоластике, ни сциентизму, и была действительно великолепная система китайских церемоний, как и не менее великолепный талмудизм. Люди учились и мучились целую жизнь, сдавали экзамены, поучали ученые степени, прославлялись и кичились… а потом обломки древневавилонской магии ютятся в грубой избе у полунормальной знахарки и т. д. Даже большие знатоки древности лишь смутно-смутно нащупывают некоторые отдельные линии этих великих построений, но уже не сознавая их внутреннего смысла и ценности, хотя не исключена возможность, что где-нибудь эти построения восстановятся.
Но ныне светом и молвой
Они забыты…
Таково же и будущее возрожденческой науки, но более суровое, более беспощадное, поскольку и сама она была беспощадна к человеку».
Наука подавляет гуманитарную культуру. И если бы все сводилось к конфликтам между разумом и чувством на бытовом, так сказать, уровне, было бы полбеды. Скрытые силы агрессии, заложенные в современной науке, производят в гуманитарной культуре разрушительные действия, ничуть не меньше, чем дым от горящих нефтяных скважин Кувейта в небе планеты.
Огромный по масштабам корпус научных текстов оказывает деформирующее влияние на язык и литературу. Возвеличение социального статуса научных истин, научной прагматики оборачивается подавлением истин души человека.
Делаясь практической философией жизни, нормы профессионального научного мышления порождают технократические подходы к искусству, к политике, к управлению социальными процессами, обедняют духовную жизнь.
От этого прежде всего страдают сами люди, носители такого сознания. Они становятся душевными инвалидами. Страдает культура, этика, язык. Научный объективизм это яд, от которого гибнет любовь, жухнут человеческие отношения.
Страдает и сама наука, ее дееспособность в решении важных проблем современного мира.
Наше столетие привнесло новые формы разрушительных воздействий со стороны науки. Они связаны с тотальными процессами вторжения точных знаний во все уголки обыденной жизни.
Компьютеризация и информационные технологии не только несут благо, они также деформируют язык, создают новые знаковые пейзажи, изменяют семантические поля во всечеловеческом Логосе.
Конечно, должна возникнуть новая этика, способная защитить культуру и язык от разрушения, которые приходят вместе с достижениями цивилизации.
Усилия построить ее со стороны тех, кто связал свою жизнь с искусством, философией, не прекращались и не прекращаются. Со стороны самой науки усилия в этом направлении более слабые.
Проблемы этики науки с предельной остротой и заинтересованностью обсуждались в научном мире в связи с созданием атомной бомбы. Этические принципы, способные оградить гуманитарную культуру от деструктивного влияния науки, вызывают несравненно меньший интерес среди ученых. Сама проблема не кажется столь острой. Исключения редки.
Ученые часто выражают приверженность гуманитарным принципам. Но признанием роли духовных начал, стоящих вне науки, не обойтись. Замечательно, что ученые верят в Бога, любят поэзию, литературу, не могут жить без живописи и музыки. Но этого не достаточно.
Невелика цена пиитета перед духовностью, перед интуицией и озарениями, без которых немыслим труд ученого, если этот пиитет так легко уживается с форменным безобразием, творимым от имени точной науки, под защитой ее авторитета, в области социологии, психологии, медицины, экономики, лингвистики.
Нарушение норм, на которых держится естественный язык, в науке уже давно стало нормой. Вся практика так называемых математических методов в гуманитарных науках тому свидетельство. И речь не о «побочных следствиях», не о «проблематичных точках зрения», а о концепциях, которые кладутся в основу научных теорий и с самого начала противоречат гуманитарным принципам, охраняющим культуру и язык.
Теория измерений, понимаемая как теория шкалирования, утверждает приоритет числа над словом.
Теория нечетких множеств объявляет патологию, неспособность давать эйдосам имена, основой гуманитарности.
Математические методы многомерного статистического анализа игнорируют эйдетическую природу языка, их использование в гуманитарных науках под флагом мнимой строгости и ложной научности сопровождается разрушением естественных способов формулировать и выражать мысли.
И это не периферические формы научной деятельности. Это грандиозная по масштабам практика производства духовной продукции, в которую интегрированы влиятельные ученые, большинство университетов мира, крупные фирмы и корпорации.
Вряд ли кто из тех, кто порождает и поддерживает все это, будет особенно возражать против духовности или скажет недоброе в адрес «интуиции» и «прозрений», скорее наоборот. Но от этого не легче.
Физика Логоса не спорит с этой практикой…
Ремарка: о физике Логоса (С. Чесноков).
Исходными позициями физики Логоса, по С. Чеснокову, являются:
1) постулат существования платоновской реальности, который в развернутом виде гласит: «Платоновская реальность существует и служит формой для материи и духа»;
2) принцип дополнительности, имея в виду дополнительность между формой и содержанием, который гласит: «Реальность первого рода и реальность второго рода (платоновская реальность) взаимно дополнительны».
Ключевые понятия в физике Логоса — образ (или «единичный эйдос») и детерминация («упорядоченная пара взаимосвязанных, взаимодействующих эйдосов»).
«…С позиций физики Логоса мир — это Логос, т. е. совокупность эйдосов. Структуру мира определяют взаимосвязи между эйдосами, взаимодействия между ними. Детерминация — это простейший, элементарный вариант такого взаимодействия.
…В теории детерминаций различают два уровня. Это элементарная теория детерминаций или элементарный детерминационный анализ. И это неэлементарная (продвинутая) теория детерминаций или детерминационная силлогистика, “логика эйдосов”...» (Чесноков С. Физика Логоса (краткий очерк). М., б/д. [1991. — А. А.], с. 18-19). (Октябрь 2003).
…И все же конфликт есть. Но он имеет этическую, не научную природу.
Можно, например, говорить, как делается обычно в теории вероятностей и математической статистике, что соотношение
P(ab) = P(a) P(b)
обозначает независимость событий a, b. Это вопрос выбора интерпретации для некоего четкого формального обстоятельства. Вполне можно закрывать глаза на то, что это соотношение означает фактически лишь независимость частоты одного события от другого события, а не независимость событий.
Но как только мы приходим к приложениям в области социологии и психологии, делать так становится просто неэтично, потому что в конечном итоге это приводит к обману специалистов-предметников, не сведущих в точной науке, но вынужденных обращаться за помощью к математическим методам.
Можно исходить из того, что измерение это «гомоморфизм эмпирической системы с отношениями в числовую систему с отношениями». Кто может математику запретить называть измерением то, что ему хочется так назвать? Это его право, здесь не может быть предмета для научного спора. Тем более, что он не одинок, а действует в русле определенной сложившейся традиции.
Но когда совершается переход от математической теории к свойствам мира, к тому, как, в частности, люди получают знания, проводя анкетные опросы и обрабатывая их результаты, вкладывать в понятие измерения такой смысл становится неприемлемым уже не по научным, а по этическим соображениям. Совершается подмена: термин «измерение» оказывается закрепленным за чисто технической процедурой числового кодирования, которая не служит источником эмпирического знания. И наоборот, обмен именами эйдосов, который и есть действительный источник эмпирического знания, оказывается вне поля проблем, связанных с измерениями. На таких подменах делать науку нельзя.
И это тем более нехорошо, что в сознании специалистов-предметников, имеющих дело с опросами людей, но не с математикой или физикой, само словосочетание «теория измерений» вызывает априорное уважение из-за престижа, которым пользуется в общественном сознании теория и практика естественнонаучных измерений.
Традиционно точные науки сами по себе как бы вне добра и зла… Источник этических оценок принято мыслить вне науки.
Физические законы, позволившие сделать ядерную или водородную бомбу, отражают свойства мира. Они не есть ни добро, ни зло. Зло возникает, когда делают бомбу, тем более, когда ее взрывают. Источник зла не наука, а тот, кто ее использует.
Физика Логоса изменяет это положение. Он помещает источник этических оценок внутрь самой науки. Причина в том, что платоновская реальность служит формой не только для материального мира, но и для мира духовного.
Когда физик изучает эйдосы материального мира, он волен в известных пределах делать с ними все, что он хочет. Эксперименты как форма общения с миром допустимы. Из уже заданных эйдосов мира исследователь может по своей воле создавать новые эйдосы с новым материальным содержанием. Для этого он должен воспользоваться законами, которые также заданы вне людей, сотворены не ими.
Данность мира, его сотворенность вне людей позволяет физику чувствовать себя как бы вне этики, когда он изучает мир.. Он «чистый ученый», который «ищет истину».
Разумеется, это справедливо до известных пределов. Крупные ускорители, исследовательские ядерные реакторы, озонные дыры от космических аппаратов показывают, что пределы эти не безграничны. Но все равно, даже когда ученый обязан подчиниться нормам этики, источник их вне науки.
В гуманитарных науках все по-другому. Когда социолог или психолог изучает эйдосы духовного мира, он не волен вывести себя за пределы их содержания. Источник духовных эйдосов — души людей, и он обязан это учитывать. Он сам — всего лишь человек, как и все другие люди… Содержание эй-досов здесь творят люди и он — равноправный участник этого драматического процесса. Он может менять содержание эйдосов, но по законам, которые он сам творит вместе со своими собратьями по бытию.
Это взаимодействие с другим, который уравнен с тобой, как суверенный со-творец мира, и в то же время иной, чем ты, потому что следует иным началам, ведомым ему и неведомым тебе, началам, которые ты никогда не будешь в силах воспринять, потому что ты — не он, и никогда им не будешь, — это взаимодействие с самого начала невозможно вне этики. Этика возникает здесь, как основа получения знаний.
Изучая материальный мир, исследователь может рассчитывать на то. что он в результате получит не только точное знание об эйдетической, платоновской реальности, но и точное знание о содержании эйдосов.
Знания об эйдосах, которые служат знаками во всечеловеческом Логосе, также могут быть точными.
Что же касается семантических полей вокруг знаков, то здесь ситуация более сложная.
Объемы эйдосов и объемные характеристики взаимодействий между эй-досами в семантических полях (точность и полнота детерминации) доступны для изучения с позиций точного знания, Это знание о структуре семантических полей.
Однако, если говорить о содержании эйдосов в семантических полях, то здесь точное знание невозможно и это принципиально. Содержание эйдосов, рождаемых во всечеловеческом Логосе, всегда включает момент творчества, в котором участвуют или могут участвовать все люди. И никто из людей не в состоянии выйти за рамки этого. Ни один исследователь не может избежать своего собственного воздействия на содержание изучаемых им эйдосов.
В этом главная причина, почему знание о содержании духовных эйдосов не бывает вне этики.
В этом же причина того, почему при получении знаний о содержании духовных эйдосов так важно соблюдать нормы, сложившиеся в естественном языке. Нарушение их деформирует язык. А поскольку всякое получение знаний о духовных эйдосах это всегда действие в языке (не в науке, а в языке!), то нарушение норм языка становится действием, разрушающим коммуникативные процессы, которыми он жив.
В естественных науках использование математики может быть правильным или неправильным. В науках гуманитарных появляется новый момент: оно может быть этичным или неэтичным.
Знаний вне этики нет. Это древняя истина. Физика Логоса подкрепляет ее средствами строгой науки. <…>
(С. Чесноков. Физика Логоса (краткий очерк). М., б/д. [1991. — А. А.], с. 100-106)
(Продолжение следует)
