См.  ранее, в цикле «Историческая память – с глянцем и без» на Когита.ру

- Память историческая: официальная и коллективная. Начало. Продолжение. Окончание  (1)

- Наша история: где честь, а где позор (2)

- Память о жертвах и наследие палачей (3)

- Жизнь, правда и судьба Варлама Шаламова (4)

- Лучший Новогодний подарок (5)

- Правда о депортации народов из Причерноморья 1941-1949 гг. (6)

- Скитания русского офицера. Дневник Иосифа Ильина. 1914–1920 (7)

- Коллизия между политикой и историей, между памятью и беспамятством (8)

- Особая «миссия» России (конец XVIII – XX век) (9)

**

Цит. по: «Демократическое сетевое сообшество»

ЮРИЙ АФАНАСЬЕВ: «СОВРЕМЕННАЯ РОССИЯ ОПАСНА ДЛЯ СЕБЯ САМОЙ..»

Рассматривая в этой книге различные аспекты русской истории, я пытаюсь понять и объяснить причины, по которым современная Россия опасна для себя самой и тем самым опасна для других. Подобные аспекты с каждым новым поворотом темы выстраиваются в ряд, не только умножающий, но и объясняющий такого рода причины. Изобилие этих факторов порой подталкивает к заключению: русская история вообще не годится для позитивной работы над сегодняшними проблемами, не подходит для выработки конструктивной идеи объединения всех россиян. И, может быть, поэтому у нас так много сознательных сторонников сохранения непроясненности в массовом сознании, полагающих, что лучше уж пусть будет все, как есть. Пусть остается официальная версия нашей истории, основа которой по-прежнему – Карамзин. Иначе говоря, лучше уж продолжать жить не историей, а мифом о России: с опасным прояснением сознания всех россиян мы рискуем, не дай Бог, потерять даже то, что еще уцелело от России/СССР/России.
Пусть остается в такой мифической истории, например, глава об "объединении русских земель вокруг Москвы" и по-прежнему не будет главы "Завоевание и покорение русских-российских земель Москвой с помощью Орды". И уж тем более не появится, в соответствии с официальной трактовкой, малейшая реальная вариативность нашей истории. Сама идея возможности иного, нежели случившийся, хода событий, особенно по вопросу "быть или не быть этой, такой России?", воспринимается как изначально вредоносная, очернительская, равнозначная непатриотичности.
А ведь исторически именно не один, а два центра выступали как собиратели Русской земли: Московское княжество, русскую власть в котором создали монголы по образу и подобию своей, ордынской, и Великое княжество Литовское, в которое тогда входили земли Полоцка, Киева, Чернигова, Брянска, Смоленска. Именно та Русь-Литва была более восприимчивой к традициям Запада и под влиянием католичества начинала уже утверждать на своих просторах римское право и договорную систему управления. Согласно же "официальной истории", Московия еще в ходе борьбы против татаро-монгольского ига начала освобождать-возвращать исконные русские земли – и от литовцев тоже! – и тем самым, якобы в ходе освобождения русских земель от захватчиков с востока и запада, становилась шаг за шагом Россией.
Но если на основе научного, а не "патриотического", не партийно-политического осмысления фактов, извлеченных из летописей и других источников (они всегда имелись в распоряжении исследователей), воссоздать не мифическую, а реальную историю, историю покорения Москвой Новгорода, Пскова, Смоленска, Твери, если показать и объяснить, как и почему проходили сражения – не с "войсками Литвы", а с дружинами русских князей, – может быть, тогда стала бы проясняться и последующая история России. На основе такого прояснения мы, возможно, быстрее смогли бы разгадать и ту формулу жизни, которая называется "реальный коммунизм".
Но это была бы уже другая история нашего отечества, не та, что создавалась сначала досоветской официальной "буржуазной", а потом советской "марксистской" (тоже официальной) исторической наукой. Была бы история России, например, как история становления, развития и господства русской власти. Многие специалисты именно в становлении уникального характера русской власти и окончательном утверждении её в России усматривают "тайный смысл нашей истории" в целом, полагают, что процесс утверждения определенного типа этой власти "есть альфа и омега нашего социогенеза". "Проектируя" и создавая Русскую Власть как абсолютную, как моновласть, как функционально дистанционную, чрезвычайную, "Орда /…/ задавала ей закрепощающую стратегию – впоследствии эта власть будет создавать сословия, закрепощая их, станет Демиургом-закрепостителем" . Именно в силу особого типа власти послеордынское развитие России станет своего рода самовоспроизводством и расширением Московии как тяглового государства с бесправным населением и с подавляющим приоритетом самодержавия и государственности. Тип этой власти не изменится в ходе формирования имперских структур при Петре I, он сохранится и тогда, когда диктатуру царя сменит ленинская и сталинская "диктатура пролетариата". Эти же монгольские очертания Московии просматриваются и в действиях по становлению диктатуры закона Путина.
Да, задача историка в том, чтобы предоставлять обществу исчерпывающие объяснения событий и явлений прошлого. Объяснения, на основе которых можно было бы понять сущность не только каких-то отдельных фактов и событий из прошлого, но и более сложные, более масштабные совокупности данных, определяющие исторические периоды, общественные устройства, правящие режимы. Во многих случаях это историку удается сделать. Но когда сталкиваешься с таким, например, явлением, как жертвы коммунизма, кажется, что убедительно объяснить его только способами рационального анализа просто невозможно.
Жертвами коммунизма стали десятки миллионов людей. И стали в результате осознанных, целенаправленных действий советской власти. При этом речь идет не только о тех случаях, когда людей просто "сажали" и расстреливали, но и о таких спланированных акциях, как, например, три организованных голода в 20, 30 и 40-х годах, в результате которых погибли миллионы и миллионы. Или массовые депортации народов. Или испытания на людях последствий ядерных взрывов. Наконец, войны, одна мировая и десятки локальных, нравственная и историческая ответственность за развязывание которых ложится на коммунистический режим. Не на него одного, конечно, как, скажем, при развязывании Второй мировой войны. Ответственность за её подготовку несет и германский нацизм. Большая доля ответственности ложится также на Великие державы с учетом их предвоенных позиций.
Но разделять ответственность не означает не нести ее. Как можно объяснить все те жертвы коммунизма, которые далеко не исчерпываются только сталинскими репрессиями, о которых вскользь упоминает Путин, а и те, что исчисляются десятками миллионов и о которых он вообще умалчивает? Возможно, конечно, объяснение методом аналогии. Например, по масштабам жертвы коммунизма, хоть и существенно превосходят нацистские, но сопоставимы с ними. Особенно если иметь в виду развязывание германским нацизмом мирового конфликта с его более чем 50 миллионами погибших, систематическое истребление миллионов евреев и все, что вошло в историю под названием "ужасы фашизма", "геноцид", "Освенцим" и т. д. Однако объяснение методом аналогии, может быть, способствует пониманию масштабов явления, его бесчеловечности, аморальности, преступности, но не позволяет раскрыть сущность режима, который сделал жертвами миллионы людей.
Как соотносятся жертвы коммунизма с природой, с сущностью этого строя? Как соотносятся коммунизм как историческая реальность и национальное сознание ныне живущих россиян? Можно ли преодолеть свое прошлое, не распознав до самых глубин, до самого донышка сущность исторического коммунизма? И можно ли, наконец, понять смысл эпохи, ее главное содержание, если дозировать в ней, а то и просто перечислять "плохое" и "хорошее", уравнивать, в духе призывов президента Путина, сталинские репрессии с покорением космоса? Ведь практически речь идёт о том, чтобы воспринимать исторический коммунизм как "норму". Как просто-напросто прошедшие годы, некий отрезок в нашей истории, некое общественное устройство, у которого было много всего – в том числе и вполне "позитивных" сторон.
Возможны разные объяснения такой позиции Путина по отношению к коммунизму и наличия в стране большинства, которое поддерживает усилия президента по возвращению в современную Россию коммунистических символов. Одно из таких объяснений – суждение о минувшей и нынешней реальности "на уровне здравого смысла". Многие, жившие при сталинском режиме и поддерживающие сегодня Путина, испытали на себе все ужасы той эпохи. Вся их социалистическая повседневность складывалась из больших и малых бед. Каждодневные недоедания, болезни, потери близких и родных. В деревнях – грязь, часто – проживание в одних помещениях вместе с домашними животными. В городах – холод, кучность, бараки, "коммуналки", бандитизм. И повсюду, почти всегда – война, нужда, беда, смерть…
Такая жизнь в условиях нескончаемой "экстремальности", невозможности удовлетворить нормальные повседневные потребности, когда осуществление любого, даже самого незначительного, личного интереса требует огромной энергии, усилий, а то и ухищрений, – такая жизнь неизбежно вырабатывает психологию "пофигизма": всеобщего и полного безразличия к любого рода общим материям, к раздумьям о том, почему эта жизнь такая ужасная. Не до того, не до размышлений о власти, до которой всегда "далеко, как до Бога высоко". Это безразличие ко всему из-за повседневных терзаний и измученности ими оборачивалось поддержкой, пусть и не прямой, сталинского режима. Подобная жизнь может сделать приемлемым вообще любой режим, творящий массовые преступления. Или, говоря иначе про то же самое, определенный режим в современном "цивилизованном обществе" может создать такие социальные условия, в которых любые зверства, вплоть до геноцида, становятся терпимыми. Собственно, за примерами на сей счет не обязательно отправляться ни в прошлое, ни далеко из сегодняшней России.
Но такое объяснение терпимости к массовому насилию власти бездумностью большинства населения пригодно для раскрытия причин общего безразличия к происходившему, для объяснения позиции "ни за, ни против". Для постижения умонастроения активных сторонников восстановления коммунистической символики, то есть для объяснения мотивов поддержки большинством путинских инициатив нужны другие подходы. Нужны хотя бы для того, чтобы осознать трагический факт: нынешняя власть и поддерживающее ее сегодня большинство не способны, видимо, вообще – и не только из-за бездумности – услышать голос истории. И в этом тоже – опасная Россия. Мне представляется наиболее плодотворным и перспективным в этом плане подход, вовсе не угодный сегодняшним народным представлениям о прошлом, скорее, даже противостоящий им, – но он претендует тем не менее на то, чтобы оставаться научным. Или, по крайней мере, честным и человечным. Как у Ахматовой:
Я была тогда с моим народом.
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Такой подход разрабатывают в настоящее время, в частности, в Институте русской истории РГГУ группа исследователей под руководством А.И. Фурсова. Он представлен на сегодня шестью номерами "Русского исторического журнала", а также многими другими публикациями. Авторы этих публикаций (прежде всего – Ю.С. Пивоваров и А.И. Фурсов) исходят их того, что основой россиеведения сегодня должна стать теория русской истории, а сердцевиной последней – теория русской власти. Они опираются на лучшие традиции отечественной и зарубежной историографии, но по-новому интерпретируют хорошо уже известные факты и источники и некоторые до последнего времени не востребованные идеи, наблюдения, выводы, отдельные замечания авторитетных русских мыслителей. Суть такого подхода можно представить следующим образом.
С ордынских времен власть стала системообразующим элементом всей русской истории. При этом русская власть всегда оставалась абсолютным антиподом тому, что Запад понимает под государственностью. Русская власть – это не политическая власть, возникновение которой, как это происходило на Западе, стало следствием компромиссов классов и различных социальных групп. В России она – Власть-демиург. Она создавала "классы", группы (чаще всего путем закрепощения) и даже само "общество" (в том смысле, в каком этот термин употреблялся в ХIХ веке). Эта власть не ограничена государственностью, на русской почве она оказывалась "отцом всего": порядка и хаоса, революции и реакции. Взаимодействие в определенное время и на определенном пространстве власти и населения – это и есть основа всей русской истории.
Специфика русской власти во все времена состояла в том, что она, во-первых, была моносубъектна (см. выше в гл. 1 раздел "Москва и власть"), основанием для ее легитимности всегда служил не договор, предполагающий наличие других субъектов, а насилие и подавление всех других, претендующих на субъектность. Во-вторых, она по форме и по характеру была не институциональной, а функциональной. Поскольку у русской власти не было государственных политических институтов – в западноевропейском смысле, – их заменяли функциональные органы в виде особых слоев – боярства, дворянства – и своего рода чрезвычайные комиссии, которые были не только "надклассовыми", но и "внеклассовыми", а нередко в какой-то степени даже и над- и внеобщественными, как в случае, например, с опричниной или с гвардией Петра I. Работники этих органов набирались из разных общественных слоев и возносились по положению не только над господствующей в данный момент группой, но и над обществом в целом. Вполне схожей типологически с опричниками и петровскими гвардейцами стала и ленинская партия "нового типа" (недаром Сталин называл ее "орденом меченосцев").
На каждом новом повороте истории власть вырывала из социального пространства новый сегмент и формировала из него новый функциональный орган. Так пришли и исчезли, были перемолоты боярство и дворянство, казачество. Потом пришел черед чиновничества, наконец – номенклатуры. В конце концов власть исчерпала все "средние" и "привластные" слои социальной почвы. За ними оставалось только собственно население России. Черпать можно было только из него, перемалывать можно было только его.
При коммунизме, когда власть охватила максимум социального пространства, это и произошло. Большая часть общества, может быть половина его (притом, что все население было превращено в государственных служащих), оказалась ещё так или иначе причастна к власти – от генсека до мелкого чиновника и домоуправления. С точки зрения объема, размера и численности, охвата власть достигла максимальной отметки. Народ и партия действительно стали едины. И все оттого, что в деятельности господствующих в коммунистическом обществе групп "собственнические" функции не были отделены от "властных". Социально-экономическим его основанием было единство власти и собственности. Именно поэтому функция превратилась в форму собственности, а отпадающий от власти отпадал и от владения имуществом. Все это должно было привести к изменению власти, и она стала, по определению Пивоварова и Фурсова, "властепопуляцией". А средством подобного изменения был опять же перемолот, какого не знала еще доселе русская история. "…Все молотили всех: Власть – Популяцию, Популяция – Власть (в виде доносов и разоблачений "снизу") , Власть – Власть (апофеоз – 1936-1938 гг.), и, самое главное, Популяция – Популяцию. В последнем случае речь идет о такой вялотекущей гражданской войне, которая развернулась как в деревне, так и городе – на улицах, в домах, особенно в коммуналках. Именно они были главным полем битв внутрипопуляционной ("коммунальной") войны и одновременно пространством воспитания нового типа человека – советского, властепопуляционного".
Коммунально-гражданская, внутрипопуляционная (и одновременно внутривластная) война – это война всех против всех, война, где побеждает сильнейший, где правят страх и стремление выжить любой ценой:
Жук ел траву, жука клевала птица.
Хорек пил мозг из птичьей головы.
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
(Н. Заболоцкий)
Я думаю, разгадка "путинского большинства" и причина народной терпимости к коммунистическому прошлому таятся именно здесь. Когда люди ведут постоянное существование объятых страхом ночных существ, а вся их жизнь – сплошная социальная и нравственная ночь, когда половина народа сразу и население, и власть, и жертвы, и палачи, трудно даже спустя какое-то время дистанцироваться от преступного режима, трудно рационально преодолеть свое прошлое. Потому оно и остается цепкой памятью, а не разумной историей. Оно – все еще твое личное, кровное, даже если (и скорее всего, в силу как раз этого) не просветленное. Потому прошлое и не хочет проходить. И, наконец, еще один, самый, пожалуй, глубинный пласт объяснения "путинского большинства" – на уровне архетипическом.
Поскольку российское общество оставалось всегда, включая время реального коммунизма, аморфным, однородным (сословным, клановым), социально и политически не структурированным в современном понимании, в его истории, в том числе и новейшей, отчетливо просматриваются такие уникальные для европейского Нового времени явления, как нерасчлененность, с одной стороны, власти и населения и, с другой стороны, власти-населения и собственности. На основе этой нерасчлененности в реальной жизни всегда существовали, но из-за мифологизма нашей истории оставались не выявленными и потому безымянными некоторые явления, факторы, силы, которые действовали долговременно и играли зачастую определяющую роль во всех сферах жизни.
Только в последние годы, в силу обострившейся потребности посмотреть, наконец, непредвзято на нашу историю, понять себя, ряд таких факторов предстали (в частности, в упомянутых публикациях) как будто вообще в жизни только что заново появившиеся. Они не утвердились еще ни в общественном сознании – как реальные факты, "герои истории", ни в науке – в качестве понятий, познавательных категорий. Для них еще только подбираются более точные, наиболее полно раскрывающие их сущность определения или названия. А пока они еще ждут свои имена, приходится оперировать такими не очень привычными на слух и не самыми удачными, многосложными, тяжеловесными словообразованиями, как "властепопуляция", "властесобственность", "парагосударство".
Однако в обществе, как и в природе, жизнь идет, несмотря на дефиниции, события все равно происходят независимо от того, насколько познано и осознано происходящее. Приватизацию "по Чубайсу", например, многие воспринимают только как чей-то злой умысел, мошенничество, разграбление национального достояния. Но для более полного и глубокого осознания этого явления на него надо посмотреть в том числе и с помощью указанных категорий. Тогда окажется, что фактически приватизация началась задолго до Чубайса. Природа явления и его истоки залегают гораздо глубже верхней плоскости, где просматриваются лишь чьи-то конкретные субъективные политические интересы и решения (а часто – лишь их сугубо криминальные последствия).
Борьба за собственность внутри "властепопуляции" происходила всегда, в том числе и в период исторического коммунизма. И велась она на всех без исключения уровнях – не только на том, где сражались за "властесобственность" "региональные бароны" и "красные директора" с союзными органами власти или отраслевыми министерствами. Борьба разворачивалась и на уровне советской "коммуналки": кто-то изгонял или изводил старуху-соседку, чтобы занять ее площадь, кто-то доносил на сослуживца, чтобы оказаться на его должности. Все это и было той же борьбой за обладание вещественной субстанцией – "властесобственностью".
И на все эти "ужасающие диссонансы и буйства", в ходе которых углублялось "расщепление духа", сверху взирал "Отец народов". Во имя любви и преданности к Нему предавали родных отцов, жен и детей. Павлик Морозов превратился в символ непоколебимой верности Системе, в "делать жизнь с кого". Стиль жизни на основе норм и привычек кровно-родственных патриархальных связей и обычаев расширился до размеров всей советской "коммуналки", а Он, естественно, при этом превратился в единственную надежду, в гаранта безопасности и порядка. Наум Коржавин как-то заметил, что Сталин воспитал "нового человека" – такого, при котором Он выглядел великим вождем. И все наши правители – из числа "воспитанников" Сталина.

См. также: http://ehorussia.com/new/node/13857