«Все они красавцы, все они таланты, все они поэты…». Продолжение темы – 3
См. ранее на Когита.ру:
- «Все они красавцы, все они таланты, все они поэты…»
- «Все они красавцы, все они таланты, все они поэты…». Продолжение темы - 1
- «Все они красавцы, все они таланты, все они поэты…». Продолжение темы - 2
**
12 декабря 2016
<…> Слишком много клеветы последнее время, и одна наслаивается на другую, как будто что-то случилось... Вы смотрели сериал "Таинственная страсть" на Первом канале?
– В Украине российский Первый не вещает, но в интернете, думаю, смотрели все, кому интересно, как жили поэты-шестидесятники, – там же о вас, о Вознесенском, Рождественском, Ахмадулиной, Окуджаве...
– ...я бы так не сказал. Я бы сказал, там о персонажах книжки Аксенова, не очень талантливо написанной, однобокой. Довольно мало общего у нее с тем, как все было на самом деле. Он и сам это понимал, видимо, – потому у него все герои под вымышленными именами: Антон Андреотис, Ян Тушинский, Нэлла Аххо... Но создатели сериала все псевдонимы расшифровали в самом начале – провели четкие параллели зачем-то. Будто художественный фильм, с вымыслом и домыслами, за документальную хронику собирались выдать.
Первыми сериями я был даже растроган, мне так понравилось, как Чулпан Хаматова сыграла Беллу! Ну, все сняла: то, как она держалась, как говорила, как божественно читала стихи, как переживала и сопереживала, как умела дружить... То, что моего персонажа, Тушинского, сыграл Филипп Янковский, сын моего покойного друга и великого актера Олега Янковского, тоже порадовало. Но уже третья часть – буквально раздавила...
– Та, где речь о Пастернаке зашла?
– Именно! Как они могли это сотворить – что я уговаривал Беллу подписать письмо против него? Это ложь, грязная, оскорбительная!
Дело Пастернака было лакмусовой бумажкой для проверки человеческой совести. Писателей заставляли его осуждать, а если они отказывались, их давили, прессовали, исключали из Литинститута... Помню, ходили к нему в гости два молодых поэта – Панкратов и Харабаров. Чуть ли не каждую неделю у него бывали – общались, столовались, ходили тогда, когда мы с Беллой туда не ходили... А я Пастернаком зачитывался, я его обожал, он был моим учителем, хотя я его еще не видел. И вот когда эти два мальчика рассказывали нам, чем их там кормили, да еще его Борькой называли, меня это возмущало: как язык поворачивается?
В Союзе писателей я был секретарем комсомольской организации – правда, можно сказать, формально, потому что людей комсомольского возраста там почти не было <…>
И вот дело Пастернака, и молодых перспективных поэтов заставляют высказываться за то, чтобы Бориса Леонидовича вышвырнули из страны. Я отказываюсь – не прячусь, не сомневаюсь, как Ян Тушинский в фильме, а именно отказываюсь, наотрез! И секретарь парткома Союза писателей тащит меня на расправу в Московский комитет комсомола – к идеологическому секретарю. Фамилия его, как сейчас помню, была Мосин, и вот этот Мосин оказался – а это была такая редкость в то время! – нормальным человеком. Советским, да, – но в первую очередь человеком.
Он сказал: "Товарищ Евтушенко, почему вы отказываетесь выступить от имени молодежи?". Я спросил: "Скажите, пожалуйста, а вы читали "Доктора Живаго"?". – "Нет, – честно ответил он. – Где бы я его достал?". И тогда я признался: "А я читал". Борис Леонидович дал мне рукопись на одну ночь: у него все ее спрашивали. Он уже был исключен из Союза писателей, его хотели выслать, и только поэтому Пастернак отказался от Нобелевской премии. Вынужден был, понимал, что обратного билета в Советский Союз у него не будет...
– Вы уже были хорошо знакомы?
– Да, и без помощи Аксенова, как это показано в фильме. Знакомство произошло в мае 59-го, я побывал на даче Пастернака в Переделкино с итальянским профессором, литературоведом, переводчиком и поэтом Анджело Марией Рипеллино. Он настоял, чтобы с ним поехал я, – наверное, не хотел, чтобы прикрепили человека из органов госбезопасности...
Я читал свои стихи – "Свадьбу", "Одиночество", "Я разный"... Борис Леонидович подарил мне свой сборник 1930 года и написал: "Дорогой Женя, Евгений Александрович, Вы сегодня читали у нас и трогали меня и многих собравшихся доказательствами своего таланта. Я уверен в Вашем светлом будущем...". И я храню эту книгу и эту надпись – я был тогда безумно счастлив!
Конечно, я взял у него "Доктора Живаго". И конечно, я не мог даже мысли иметь такой – выступить против Пастернака и его романа! "Неужели вы не нашли там ничего антипатриотического?" – спросил Мосин. "Вы знаете, – ответил я, – Пастернак – великий поэт. Такого случая в истории нет, чтобы великий поэт ненавидел свою родину. Вы подумайте, в какое положение вы ставите сейчас рабочих и крестьян, которые вынуждены говорить: "Я роман Пастернака не читал, но осуждаю...". Вы же позорите страну! Не хочу я участвовать в этом. Не хочу, чтобы дети мои и внуки, если они у меня будут, плевали на мою могилу".
И этот секретарь по идеологии, представьте себе, сказал нашему, из Союза писателей: "Я удовлетворен ответом товарища Евтушенко. Прошу больше не вызывать его и не угрожать ему ничем".
– И вправду человек...
– Но в фильме-то что? Я уговариваю Беллу подписать письмо, а она мне в лицо бросает: "Ты трус!", "Если честнее одна – значит, одна...". Как же все-таки надо Беллу не знать... Понимаете, мы прожили недолго – три года. Но мы никогда грязно не ссорились! Я уезжал, приезжал, уходил, возвращался, но мы не опускались до ругани и оскорблений.
Белла была гениальным поэтом, но и не менее гениальным другом. Она дружила с моей второй женой Галей, она приходила на все мои свадьбы, причем брала с собой фартушок, чтобы помочь на кухне, если будет необходимость. Вот какая была Белла, по-настоящему! А в отношении к Пастернаку мы были единодушны. Вы знаете, она же никогда у него не была: стеснялась отнимать время у такого человека!
У Ахмадулиной есть стихотворение "Памяти Бориса Пастернака" – о том, как она случайно повстречала его в лесу возле дачи и он спросил, не замерзла ли она. Белла там пишет:
Мне доводилось около бывать,
Но я чужда привычке современной
Налаживать контакт несоразмерный,
В знакомстве быть и имя называть.
И в этом она вся – деликатная, тонкая, неземная! Единственное, в чем прав и Аксенов, и создатели фильма, – в том, что в нее все влюблялись. В нее нельзя было не влюбиться! А то, как она ко мне относилась, можно узнать из ее стихотворения "Сон". Мы уже не были женаты в 60-м, когда она написала: "Я воспою его. А вы судите. Вам по ночам другие снятся сны".
Пастернак, который в этой картине ходит по лесу, как призрак, и смотрит на всех угрюмо, с обидой и укоризной, тоже был удивительно светлым человеком, таким солнечным зайчиком среди темноты. Я первый раз видел его грустным, когда уже упомянутые Харабаров и Панкратов попросили у него... разрешения его предать.
"Сегодня у меня были Ваня и Юра, – рассказывал Борис Леонидович. – Вы представьте себе, Женя, они пришли ко мне за разрешением подписать против меня письмо. Потому что им угрожают, что исключат из комсомола и института". – "И вы?" – спросил я. "Вы знаете, я подло поступил по отношению к ним, – ответил Пастернак. – Я разрешил. И сам помог им стать подлецами. А теперь чувствую огромную вину, потому что подлецы никогда не станут настоящими поэтами! Поэт не может предавать".
Но больше всего поразил Бориса Леонидовича даже не сам факт их визита с такой просьбой, а то, что, выйдя из его дома, эти люди взялись за руки и вприпрыжку побежали по дорожке! Он сказал: "Не надо, Женя, идеализировать наше поколение: мы совершали много такого, о чем не хочется вспоминать... Но потом мы кляли себя и мучились от угрызений совести. А в вашем поколении появилось что-то новое – радость от разрешения предательства...".
Я вижу, нынешнее поколение – пускай не все, но те, кому не стыдно клеветать, – еще более "усовершенствованное". И если наши Ваня и Юра радовались, что им разрешили предать, то современные Ваня и Юра радуются оттого, что могут на предательстве заработать.
– Я написал стихи об этом сериале – думаю, из них понятно, с чем именно я не согласен:
Я боялся этого фильма.
Наша молодость не была
Ни двуличной, ни простофильной,
Но всего изменить не могла.
Я сначала был сентиментален
И растроган игрою Чулпан,
Но у нас был враг общий – Сталин,
Ну а вышло, что пьяный туман.
И по фильму всему расползались,
В нас трусливенькое находя,
К поколению нашему зависть,
Страх невидимого вождя.
Я, оказывается, от Хрущева
Неизвестного не защищал.
И Андропов меня прощенно
Политически просвещал.
Режиссера находки "бесценны"!
Уж простите, что виноват.
Вознесенского я со сцены
Так по-дьявольски спихивал в ад...
Сценарист, где же ваша совесть,
Даже Беллу, и ту очерня?
Ну зачем после смерти ссорить
Вы хотите с любимой меня?
Не писал ни "Бабьего Яра",
Ни "Наследников Сталина" я?
Мы – растратчики Божьего дара,
Мы – тусовщики, а не семья?
Все мечтают пережениться,
И тишайшенький старичок
Бродит, смирный такой, Солженицын,
Словно комнатный хомячок.
Мы в цензуре – в жестокой люльке
Вырастали, ее разломав.
Ну а в фильме сплошные танцульки.
Где же весь наш рисковый размах?
Где гражданская наша отвага?
В фильме все мы из мелких бузил.
В пиджаке из кубинского флага
Перед Кастро я так лебезил...
Но легенды о нас – это были,
И легенды всех сплетен сильней.
Так за что нас так люди любили,
Если мы не любили людей?
Там много такого, из-за чего сердце сжимается. Тот эпизод, в котором Хрущев на встрече с интеллигенцией в Кремле кричит на Вознесенского и Аксенова, а я сижу, дрожу и с облегчением вздыхаю, что буря мимо меня пронеслась... Или тот, в конце, где Генеральный секретарь ЦК КПСС Юрий Андропов осыпает меня комплиментами и благословляет на поездку в Америку. Что же меня не выпустили тогда, если он так меня любил?
Андропов, после смерти которого я получил выписку из архива ЦК КПСС. Из нее, как говорится, и ежу понятно, как он ко мне относился: "Поступившие в Комитет госбезопасности материалы свидетельствуют о политически безответственном поведении поэта Евтушенко, действия которого используются враждебной пропагандой в идеологической диверсии против СССР"...
– Ну а создатели фильма контактировали с вами, когда снимали? Неужели не уточняли, не переспрашивали?
– Почему? Предлагали даже принять участие в работе над сценарием. Но зачем мне вмешиваться в чужой творческий процесс – работу над чужим сценарием по чужой книге? Если бы по моей, я бы имел право следить, контролировать, указывать. А тут, по Аксенову, что бы это дало? Да даже не совсем по Аксенову, а можно сказать, что еще и по Бродскому: вот эта андроповская любовь ко мне – это явно оттуда, от него. Все знают, кем он меня считал...
– ...ну, у вас это взаимно было...
– ...а могло быть без взаимности? Как только он уехал, тут же назвал Вознесенского мерзавцем, Коржавина – графоманом, а об одном из романов того же Аксенова, который увидел в издательстве где-то в Штатах, сказал, что это дикое <…>
<…>
.
