См. на Когита.ру:

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 1

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 2

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 3

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 4

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 5

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 6

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 7

**

Из книги: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Том 4. СПб.: Норма, 2005

Содержание

Глава 23. Эпистемологические дебаты

23.1.   «Прорвался ли автор к сути?!» (фельетон о «Драматической социологии...») (авт. — В. Григорьев)

23.2.   Что такое «строгое исследование»? (авт. — А. Алексеев, Б. Беликов)

23.3.   Пределы компетенции дискурсивной социологии (авт. — В. Шубкин)

23.4.   Из истории идейной борьбы вокруг проблемы социального эксперимента

(авт. — Р. Рывкина, А. Винокур)

23.5.   «Качественное знание — это своего рода маточный раствор...» (авт. — С. Белановский; А. Алексеев)

23.6.   «Case study» как исследовательская методология (авт. — В. Герчиков) 23.7.   Из болгарского энциклопедического словаря по социологии (авт. — Ст. Михайлов)

23.8.   «Скрытая камера» социолога

23.9.   На пороге экоантропоцентрической социологии (авт. — Т. Дридзе)

23.10. «Метод — не только путь, но и взгляд...» (авт. — Н. Козлова)

23.11. К вопросу о «нормальной» и «ненормальной» социологии

23.12. «Физика Логоса» и коммуникативная социология (авт. — С. Чесноков)

         23.12.1. И еще одна рецензия...

         23.12.2. Этика и наука

23.13. Введение в коммуникативную социокультурную биографику (авт. — Р. Ленчовский)

23.14. Оборона, которую считаю необходимой и достаточной

23.15. «Ключевым здесь является вопрос о жанре...» (авт. — Д. Равинский)

Ремарки:

Две «карьеры» (раздел 23.1); Кульминационный пункт памфлета (23.1); «Суди себя сам» (23.1); Суть и сущность (23.1); Ментальный конфликт «отцов» и «детей» (23.1); К вопросу о литературных, журналистских и научных жанрах (23.1); МОНОлогизм versus ПОЛИлогизм (23.1); Создатели автопортретов (23.1); ...и математика не исключает «нестрогость»! (23.2); Предрассудки «позитивной» науки (23.2); Обоснованность, надежность, экономичность, изящество (23.2); Каким быть дальнейшему научному движению? (23.2); Еще одно толкование «научной строгости»... (23.2); Мой «заочный» научный наставник (В. Н. Шубкин) (23.3); Дорого то, что сказано вовремя... (23.3); Социальный эксперимент = исследование + управление? (23.4); Живко Ошавков и Анатолий Давыдов (23.7); К вопросу о профессиональной этике (23.8); Дридзевские чтения (23.9); За «рефлексивную социологию» (Г. Саганенко) (23.9); Коллажи жизни (23.10); Внутриличностный конфликт интерпретатора с протоколистом (23.10); Вспомним М. Гефтера (23.10); «Субъект-объектная» и «субъект-субъектная» социологии (23.11); О физике Логоса (С. Чесноков) (23.12); Не только учебная версия... (23.13)

Приложения к главе 23

П.23.1.   Собеседование теории с реальностью (А. Ухтомский) (авт. — А. Ухтомский)

П.23.2.   Личностная самоотдача как преодоление дизъюнкции между субъективным и объективным (М. Полани) (авт. — А. Грицанов; В. Лекторский; М. Полани)

П.23.3.   «Из тупика на коронную дорогу интегральной социологии и психологии...» (П. Сорокин) (авт. — П. Сорокин; Н. Серов)

П.23.4.   Из истории гуманистической (интерпретативной) социологии

П.23.4.1.    Первая школа качественных исследований в социологии (авт. — В. Семенова)

П.23.4.2.    «Границы социологического познания пролегают там, где кончается интерес или изобретательность социолога...» (авт. — М. Филипсон; П. Филмер; Х. Абельс; В. Семенова)

П.23.5.   О драматургической социологии (И. Гофман) (авт. — Х. Абельс; А. Ковалев)

П.23.6.   О социологической интервенции (А. Турен) (авт. — А. Турен)

П.23.7.   «Истории жизни» и перспектива пробуждения социологии (авт. — Д. Берто)

П.23.8.   «Рутина», «события» и «загадка жизни» (авт. — В. Голофаст)

П.23.9.   Метод погружения (авт. — В. Павленко)

П.23.10. Гюнтер Вальраф — король анонимной «ролевой журналистики». Интермедия (авт. — М. Зоркая)

П.23.11. «Исповести» и «жизнемысли» Георгия Гачева (авт. — Г. Гачев)

П.23.12. Классическое, неклассическое и постнеклассическое социальное видение (авт. — В. Василькова)

Ремарки:

Движение мировой научной мысли (раздел П.23.3); Диспут между «интуитивистами» и «рационалистом» (П.23.3); «Прово-кативные» ситуации = «моделирующие» ситуации? (П.23.4); Сокрытая сторона жизни (П.23.8); Биографический метод и диалог (П.23.8); «...когда субъект случившееся с ним представляет как им инициированное, а условия, в которых ему приходится находиться, — как им созданные...» (П.23.9); Метод погружения как предельный случай включенного наблюдения (П.23.9); Погружение — диалог — постижение (П.23.9); Погружение как акт ответственности (П.23.9); Разведение или соединение социальных ролей? (П.23.10); «Жизнемысли» и «мыследействия» (П.23.11); Социология — дальнозоркая либо близорукая... (П.23.12)

**

Приложения к главе 23

<…>

23.7. «Истории жизни» и перспектива пробуждения социологии

[Ниже — композиция извлечений из работы французского социолога, одного из лидеров современной гуманистической социологии Даниэля Берто. — А. А.]

Из статьи Д. Берто «Полезность рассказов о жизни для реалистичной и значимой социологии» (1997)

<…> Биографический подход прошел большой путь с 1960-х годов, когда он считался ненаучным. В 1976 г. я использовал понятие «approche biographique», чтобы выразить потенциал рассказов о жизни для социального исследования. Я был убежден, что рассказы о жизни — это не всего лишь еще один из инструментов сбора данных. Я даже написал короткую статью под заголовком «comment l’approche biographique peut transformer la pratique sociologique» («Как биографический подход может изменить социологическую практику. — фр. А. А.). С тех пор прошло 20 лет и практика социологии действительно значительно изменилась, но все же, на мой взгляд, она изменилась недостаточно. Биографический метод еще не занял в ней центрального места, которое, на мой взгляд, принадлежит ему по праву.

<…> Рассказы о жизни, собранные методом интервью, таким образом, могут быть использованы социологами для получения очень полезной, в значительной степени, объективной информации о структурирующих силах, лежащих в основе социальных феноменов. Если это сделано должным образом <…>, тогда можно получить если и не полностью объективное описание и объяснение таких феноменов (я убежден, что это безнадежная задача, учитывая природу социальных процессов), то, по крайней мере, качественные «плотные описания» (‘thick descripions’), по Клиффорду Гирцу, социальных феноменов и лежащих в их основе процессов. Такой исследовательский дизайн позволяет развить хорошо обоснованную интерпретацию социальных процессов и даже выдвинуть предположения об их последующей эволюции, основанной на внутреннем знании их внутренней динамики.

<…> Биографический подход может получить поддержку через новое прочтение Макса Вебера. Он является отцом-основателем социологии, который, в отличие от Огюста Конта или Дюркгейма, находился под сильнейшим влиянием историков и германского различения естественных наук и ‘Kulturwissenschaften’. Такая традиция заставляет его построить все свое рассуждение на понятии человеческого действия. Поскольку человеческое действие никогда не является полностью предопределенным, это исходное положение защитило Вебера от искушения рассматривать социальные явления как простые выражения скрытых законов.

В акционистской перспективе, каузальность рассматривается в совершенно другом свете, в центре внимания оказывается роль случайности. Каузальность предстает не как эффект воздействия одних переменных на другие, как это имеет место в ньютонианской физике или в опросных исследованиях, когда они подражают ньютонианской физике. Они рассматриваются как процесс, погруженный в историческое время, при котором прошлые события и действия обусловливают возможности для более поздних действий и событий. Эта обусловленность не всегда является необходимой (т. е. другие события могли бы также создать похожие условия) и практически никогда не является достаточной, поскольку между одной причиной и ее следствием проходит не только взаимодействие множества других причин и влияний, но также посредничество человеческого действия, которое всегда до известной степени оказывается непредсказуемым.

Если придерживаться веберовского подхода, который может быть назван «со-конструктивистским», то окажется, что лучшим способом понимания данных феноменов будет рассмотрение процессов, которые их воспроизводят (всегда в несколько измененном виде). В центре этой концепции — пристальное внимание к значениям, которые изменяют течение действий, предпринятых деятелями (акторами). При последовательном проведении такой взгляд ведет к схватыванию сложности реального мира, поскольку социальные действия всегда являются взаимодействиями. Таким образом, между Вебером и интеракционизмом существует потенциал конвергенции. И самое лучшее определение этой потенциальной точки конвергенции было дано Ч. Райтом Миллсом, когда он писал, что «социальная наука должна изучать социальную структуру, историю и их взаимодействие в рамках биографии». Такая концепция социального исследования остается сегодня столь же валидной, как и 36 лет назад, когда Миллс опубликовал эти слова. Для Миллса они были теснейшим образом связаны с потребностью в предназначении (need for commitment), всегда присущем социальному исследованию. Если социологи не помогают своим современникам лучше понимать мир, в котором они живут и который они конструируют каждый день, то кто это будет делать вместо них? Будет ли это задачей кабинетных интеллектуалов или, еще хуже, журналистов и политиков?

<…> В заключение я хотел бы обратиться к проблеме, чрезвычайно значимой для социологов: что мы должны делать? В каком направлении, в какой тип исследования мы должны инвестировать нашу интеллектуальную энергию, наш профессионализм?

Это старый вопрос, на который давались разные ответы. Но поскольку большинство этих ответов сейчас кажутся устаревшими, надо заново рассмотреть эту проблему.

Самый общий ответ всегда имел научный характер: социологи должны стараться выявить законы общества. Этот ответ сейчас кажется абсолютно устаревшим: таких законов просто не существует. Это знали и Вебер, и Элиас. Можно обнаружить повторяющиеся способы действий, сформированные нормами и/или интересами и ценностями. То, что происходит в социальной исторической реальности, не является предопределенным, оно лишь обусловлено. В конечном итоге историю делает действие.

Кроме того, социологическое знание является исторически обусловленным. Его валидность ограничена культурным контекстом, в рамках которого оно развивается. Иллюзии сциентизма утрачены, кажется, навсегда. Конструкционизм или, скорее, со-конструктивистская реалистическая перспектива кажется на сегодняшний день разумным подходом. Каков бы ни был используемый подход, единственно, на что может рассчитывать социология, — это пролить некоторый свет на данный социально-исторический процесс.

Но для чего? Ответ большинства отцов-основателей постоянно заключался в следующем: чтобы сориентировать этот общий метапроцесс или, по крайней мере, некоторые из его компонентов в «правильном» направлении, сделать общество несколько лучше, более свободным и более справедливым, более мирным и демократичным. И Маркс, и Дюркгейм думали и действовали именно таким образом, так же, как Прудон, Фурье и Сен-Симон. Той же ориентации придерживался Вебер в свойственном ему духе. Сегодня такие социологи, как Турен, Бурдье, Хабер-мас или Гидденс — все таким же образом трактуют предназначение социологии. Остается только неясным, каким образом социологическое знание становится социальной силой, оказывающей влияние на историческое развитие. По этому поводу вновь мы видим, что старые ответы стали внезапно устаревшими.

По Марксу, четкое понимание внутреннего механизма политической экономии, идеологии, политической и социальной борьбы должно было помочь мировому пролетариату сбросить с себя цепи (‘йmancipation des travailleurs serа l’oeuvre des travailleurs eux’memes’) (Освобождение трудящихся станет делом самих трудящихся — фр. А. А.). Теперь, однако, кажется, мировой пролетариат инвестирует свою энергию в нечто другое.

По Дюркгейму (который однажды сказал, что социальное исследование не стоило бы и часа боли, если бы оно не доказало свою полезность на практике), социальным агентом, который может управлять превращением социологических идей в социальные силы, является Государство. Но со времен Дюрк-гейма мы научились доверять государству не полностью. Если не государство, если не пролетариат, может быть, действующим лицом (актором) должна быть революционная партия? Спросить так сейчас, в 1996 году, и здесь — в бывшем Ленинграде — и есть дать отрицательный ответ на этот вопрос. Может быть, политические партии могут заменить спонтанные, искренние и активные социальные движения? Таков был ответ Алена Турена, однако ни одно из движений, которые он изучал, не ответило его высоким ожиданиям.

Я уверен, однако, что ответ на этот вопрос существует, что существует социальный актер [актор. — А. А.], который позитивно ориентирован и имеет структурное соприкосновение с социологией. Это любопытный актер, это не социальный класс, у него нет устойчивого статуса, иногда он даже как будто исчезает надолго. Этот актер — то, что обычно называют гражданским обществом. <…>

(Д. Берто. Полезность рассказов о жизни для реалистичной и значимой социологии / Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ. Материалы международного семинара. Санкт-Петербург. 14-17.11.96. СПб.: Центр независимых социологических исследований, 1997, с. 14-15, 19-21)

П.23.8. «Рутина», «события» и «загадка жизни»

Из статьи В. Голофаста «Три слоя биографического повествования» (1996)

<…> Можно выделить три слоя биографического повествования. Первый слой — рутина, личный, семейный, групповой быт, область устойчиво воспроизводимых действий, мыслей, чувств и обстоятельств. Социологу обычно важен семейный, но также и институциональный, статусно-профессиональный обиход. Отметим неявно-нормативный характер соответствующих явлений. Он обнаруживается по эмоциональным реакциям, которые сопровождают инерцию обихода, или, напротив, явные разрывы, провалы в повторяющемся мире повседневности. Так или иначе приходится очертить круг людей, которые сохраняют, разделяют и поддерживают коллективный обиход, которые живут этой рутиной. Обычно она редко удостаивается слова, вербализации, индивидуального, а тем более коллективного внимания. Она есть, она само собой разумеется, она на своем месте, как правила туалета, иерархии, кулинарии, застолья, собрания или фольклора. С той только разницей, что дело не в правилах, а в сути того, что может ими регулироваться. <…>

Две опасности подстерегают исследователя при интерпретации рутины. Первая — неопределенность обобщения. Нужно определить контекст (или серию контекстов: эпоха, место, социальная общность), где данная регулярность привычна, обыденна, сложилась и есть. Вторая опасность — сверхобобщение, всякая генерализация требует дополнительной проверки и аргументации. <…>

Второй слой автобиографического повествования — событийная культура. Личные и общественные события — обычный предмет анализа биографий. Отметим, что события — это тоже, как правило, рутина, но макроструктуры жизни — семейной, местной, городской или социетальной. Рядовой человек редко попадает в переплет общественных событий, оставаясь на втором — третьем плане. Если же это случается, то оставляет в нем неизгладимое впечатление. И все же поразительно, как мало событий [по-видимому, имеются в виду общественные события. — А. А.] включает ординарная биография. Если теория жизненного цикла индивида, семьи или группы позволяет сравнительно легко структурировать любое биографическое повествование, то молчание о событиях макропланов, институциональных, секторальных или социетальных — принуждает ввести понятие горизонта индивидуальной жизни. Что бы ни демонстрировал нам телевизор новостей и развлечений, немногое входит в нашу жизнь как событие. Но, может быть, дело в том, что мы не знаем кукловода, или телевизионные поколения еще не писали своих биографий? Или граница между символическим и реальным еще отягчена инерцией традиционного?

Как бы то ни было, нередки и неординарные биографии: в них повышена степень индивидуализации хода жизни, рефлексия личного отношения ко всему важному, исключительному. <…>

Итак, интеграция личных и общественных (групповых, институциональных…) событий — это особый параметр связи индивидуальной жизни и социальной истории, который может быть предметом анализа и сравнения биографических повествований. <…>

Третий слой биографических повествовательных структур — это тайная, скрытая сторона жизни, ее загадка, малопонятное или безнадежно

непонятное, пугающее, неожиданные совпадения, провалы. Естественно было бы связать эту сторону с многообразием форм социального контроля: табу на вербализацию секса, болезни, смерти, помешательства, на этническое, социальное, физическое неравенство или страдания и унижения, на стыд и срам, на стигматизацию и насилие, вообще на проявление моральных крайностей…

Ремарка: сокрытая сторона жизни.

Пожалуй, социальные исследователи уже научились преодолевать эти «табу», не говоря уж о современной тяге людей к личностному «самообнажению» перед телевизионной камерой и т. п. (Вспомним хотя бы популярную телепередачу В. Комиссарова «Моя семья» и другие, вроде «Окон», «Девичьих слез» и т. п.).

Однако само по себе методологическое различение не просто «внешней» и «внутренней» сторон жизни, а именно: (а) эксплицитной и (обычно) предъявляемой и (б) латентной и (иногда) замалчиваемой, представляется эвристически ценным. (Январь 2000 — октябрь 2003).

…Но проблема шире. Согласно принятым теориям, индивид — это поле столкновения социально-культурного детерминизма и свободы, случая, биологической нужды и социальной настоятельности, рефлексии и заблуждения, догадки и неведения. Сама идея социальной науки [принятых в ней теорий? — А. А.] состоит в признании факта неспособности индивида (или общества) свободно или незаинтересованно читать или направлять свою жизнь. Впрочем, самоанализ не только усиливает ощущение драмы существования, но нередко и умиротворяет.

Стандартная техника прояснения скрытых сторон жизни — их активная тематизация в биографических интервью или в сценариях биографий, что резко повышает уровень диалогичности биографических текстов, а также опасность появления артефактов.

Когда же дело касается спонтанных автобиографий, мотивы которых обычно не вполне ясны, очевидность третьего слоя проявляется при появлении первых же вопросов: «почему», «зачем», «что случилось», «чем вызвано»? <…>

Подобные вопросы при анализе одной биографии [биографии как таковой, выдержанной в режиме монолога. — А. А.] могут так и остаться без определенных ответов, но вряд ли их можно окончательно выяснить путем прямых обращений к автору биографии. Такие вопросы развивают исследование и требуют новых материалов, а может быть и способов изучения…

Ремарка: биографический метод и диалог.

Один из возможных путей решения этой проблемы видится в расширении диалогического круга: не только диалог исследователя с субъектом биографии, но и включение в него (в этот диалог), очно или заочно, других лиц. Эти «другие» нужны даже не столько в качестве информантов, сколько в качестве (информированных) интерпретаторов и экспертов: соотнесение разных «версий» одной жизни. (Январь 2000 — октябрь 2003).

<…> Привычное, хорошо знакомое нередко экранирует анализ, препятствует обнаружению обусловленного разнообразия, правила, закономерности. Но, с другой стороны, структурный анализ биографических данных является их фундаментальным свойством, позволяющим сразу отбросить нереалистические гипотезы. Другим важным качеством биографических текстов является укрупненный взгляд на действительность, характерный для здравого смысла и обыденного языка, что, конечно, не всегда помогает быстро продвигаться к сути дела, но зато сохраняет ценность биографического повествования для «простого читателя». Биография как жизнь без литературных украшений притягивает магией возможного, на самом деле, для другого, а значит — в опасности или успехе — и для себя.

Трехслойная структура всякого биографического повествования — только один из возможных разрезов в структуре социально-культурных координат. В дальнейшем я предполагаю искать и другие тропинки в сплетении культурных оппозиций, характерных для всякого связного текста. Можно предположить, что любой достаточно длинный текст состоит из разнородных, более или менее крупных частей, построенных на отдельных группах оппозиций, различающихся хронологическим или событийным ритмом (см. упоминавшееся выше различие обычной и макрорутины). Кроме того, для данной культурной традиции желательно было бы выделить стилистические (лингвистические) маркеры вступления в зону теневого, скрытого, неясного содержания, в которых, вероятно, действует своя логика сопоставлений и чередований.

В. Голофаст

(Цит. по: Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ. Материалы международного семинара. Санкт-Петербург. 14-17.11.96. СПб.: Центр независимых социологических исследований, 1997, с. 23-26).[1]

П.23.9. Метод погружения

Из статьи В. Павленко «К вопросу об исследовании аксиологических структур социальных субъектов», опубликованной в журнале «Телескоп» (2003)

[Здесь опущен первый раздел статьи, посвященный теоретико-методологической постановке вопроса об исследовании аксиологических структур социальных субъектов: «Аксиологические пролегомены». — А. А.]

<…> 2. От методологии к методике

<…> Попробуем поставить проблему фиксации ценностного сдвига в аксиологической сфере социального субъекта. Начнем с индивида-в-социуме — человеческой личности. Во взаимодействии с внешним миром она демонстрирует два своих наиболее устойчивых модуса: внутренний — собственную идентичность, внешний — индивидуальный стиль жизни.

Идентичность личности — это ее «что», т. е. ее содержание, выстроенное на каркасе ценностей, обладающих атрибутами качества, количества и иерархии, следовательно, некоторой структурой. Другими словами, идентичность личности есть индивидуальная ценностная структура, определенная система ценностей.

Стиль жизни личности — это ее «как», т. е. форма ее проявления вовне, способ реализации идентичности, ценностно ею детерминированный. Идентичность и стиль жизни личности как результат первичной социализации достаточно тесно взаимоувязаны в рамках единого аксиологического континуума, поэтому с большой долей уверенности можно предположить, что при надлежащем методическом подходе (о чем ниже) возможно через анализ стиля жизни индивида исследовать ценностную структуру его идентичности и, наоборот, анализ иерархии ценностей индивида может позволить спрогнозировать те либо иные линии его поведения в изменившихся условиях.

Однако на этом пути исследователя ожидают две большие трудности. Во-первых, о чем уже упоминалось выше, специфика первичной социализации индивида приводит к тому, что ее результаты — его идентичность и стиль жизни

— им просто получены, им не отрефлектированы (а если и будут, то в достаточно зрелом возрасте, post factum), осознание им собственной иерархии ценностей весьма смутно, рационализация самих ценностей ситуативна, основанием выбора служит зачастую принцип «нравится — не нравится».

Вторым естественным препятствием на пути исследования ценностных детерминант поведения социальных индивидов является их вторичная социализация, фактически продолжающаяся до конца их жизни. Степени ин-териоризации результатов первичной и вторичной социализации не сопоставимы: результат первичной — сущностная идентичность, естественный стиль жизни и конститутивная ценностная структура, результат вторичной — масковые, ролевые идентичности, театральный стиль жизни и ситуативно-парадные социальные ценности.

Сознательным утрированием результатов вторичной социализации индивида нам бы хотелось предостеречь тех исследователей, которые слишком легко приходят к выводу о ценностных трансформациях, чуть ли не синхронных социальным изменениям в стране последних десяти лет.

<…> Непроясненность для самого индивида собственной аксиологической конституции и ситуативно-ролевой ценностный набор, выработанный прагматикой зрелого периода его жизни, к сожалению, не единственное препятствие в исследовании ценностной статики и динамики. Тематика индивидуальных ценностей, если она обсуждается не в ситуативно-ролевом контексте, но в индивидуально-экзистенциальном плане, интимна и закрыта для посторонних.

Сложность и деликатность проблемы ценностей следует из того, что носителем ценностей является личность. Если в процессе исследования личность тем либо иным образом опредмечивается, то она с необходимостью перестает быть носителем нравственных ценностей и превращается в социальный муляж человека, но тогда теряет смысл и сама постановка проблемы ценностей социального индивида.

Избежать опредмечивания личностей можно, согласно М. Шелеру, через участие в них, «лишь осуществляя вслед за ними и вместе с ними их свободные акты, «идентифицируя» себя, как мы обычно говорим, с волением, любовью и т. д. какой-нибудь личности, и тем самым — с нею самой. И в актах упомянутого одного надъединичного духа… мы можем участвовать лишь благодаря соосуществлению».

Если рассматривать аксиологическую проблематику социальных субъектов более высокого порядка, то подобного рода «идентификация», по Ше-леру, возможна, пожалуй, лишь в случае реальных социокультурных групп, будь то семейно-родственный клан либо объединение лиц типа «Gemeinschaft».

Реальный аксиологический сдвиг происходит в социуме со сменой поколений. Какой бы ни была причина социокультурного изменения конкретного социума, имманентной ли, экстернальной, либо сочетанием того и другого, интернализация его качественной составляющей есть результат именно первичной социализации синхронной ему совокупности социальных субъектов. Актуальный до сих пор генерационный подход к проблеме социокультурной трансформации содержится в работах Х. Ортеги-и-Гассета, Н. Элиаса и К. Маннгейма. <…> [Здесь опущены ссылки на работы указанных авторов. — А. А.].

3. Метод погружения

Генезис метода связан с опытом применения совокупности биографических методов к проблематике социокультурных изменений. Анализ биографических текстов при полном признании важности содержащейся в них информации ставит проблему ее релевантности. Сопоставительный анализ биографических текстов и глубинных интервью с авторами историй жизни вынуждает придти к выводу, что биографический текст предполагает социальный адресат [адресата. — А. А.] и им детерминирован, предполагает ad hoc вариант рационального структурирования автором своего собственного бытия и преломления социального пространства его экзистенции, проистекающего из самого факта его (автора) в нем пребывания, [а также… — А. А.] представляет собой целостную <…> Я-концепцию, претерпевающую те либо иные изменения в зависимости от социального адресата.

В самом деле. Чем больше срок общения с автором истории жизни и возникающая при этом степень доверия автора к исследователю, тем более становится очевидной природа лакун биографического текста и природа его интенцио-нальности. Производит неизгладимое впечатление добросовестно выученного урока содержательная и, более того, текстуальная идентичность большинства фрагментов биографического текста и нарратива. В свою очередь, другие фрагменты истории жизни подвергаются той или иной степени трансформации. Следует констатировать, однако, что вариабельность истории жизни, как бы далеко она ни простиралась, оставляет нерушимой Я-концепцию. (Мы не рассматриваем в данном случае ситуацию экзистенциального кризиса нарратора).

Лакуны (умолчания) — самый естественный способ сохранения Я-кон-цепции и гармонии социального взаимодействия. Они позволяют автору (нарратору) относительно «малой кровью» быть адекватным ожиданиям актуального для него социального окружения и не исказить Я-концепцию и скрывающуюся за ней автоидентичность. Другие искажения в следующих друг за другом вариантах истории жизни одного и того же социального субъекта происходят по основанию прогрессивной самоактуализации, когда субъект случившееся с ним представляет как им инициированное, а условия, в которых ему приходится находиться, — как им созданные и т. п., а также для акцентирования смысловой значимости события или поступка, когда искажения для субъекта имеют характер невинной стилистической фигуры. Следует решительно подчеркнуть, что, исключая случаи намеренного введения в заблуждение, когда история жизни превращается просто в «художественное произведение», трансформация истории жизни происходит автоматически, полубессознательно, по законам социального взаимодействия…

Ремарка: «…когда субъект случившееся с ним представляет как им инициированное, а условия, в которых ему приходится находиться, — как им созданные…»

Вообще, очень тонкое замечание, справедливое, по крайней мере, для определенного типа личности.

Вот так и автор настоящей книги, того и гляди, выдал бы «приключения» своего героя (т. е. самого себя) за его «похождения», если бы только их «вспоминал». Однако «держали в узде»… документы, «жизненные свидетельства», которые не подделаешь. Ими и пытался уберечь себя от диктата собственной Я-концепции (хоть вполне, разумеется, уберечься и не сумел).

Отсюда, кстати, и двойственная интерпретация «эксперимента социолога-рабочего»: это — и то, что человек может сделать с обстоятельствами, и то, что обстоятельства могут сделать с человеком.

На этапе первичной социализации преобладает, понятно, второе; в последующем же обычно совмещаются (переплетаются) то и другое. И, при честной ауторефлексии, обнаруживаешь лишь… «ограниченную условиями исторического места и времени попытку жизненного самоосуществления человека…»

В принципе, то же самое можно сказать о жизни всякого человека. (Декабрь 2003 — май 2005)

.

…С учетом вышесказанного, метод исследования должен позволить наблюдать респондента в обстоятельствах его жизни, изучить его Я-концепцию, ее становление и взаимодействие с социальным окружением в изменяющихся условиях на протяжении всей жизни респондента. С другой стороны, этот метод должен дать возможность констатировать унаследованный генетический, культурный и социальный ресурс, с которым респондент вступает в жизнь, изучить все последующие трансформации этого ресурса и его трансмиссию последующим поколениям. Кроме того, проблема фиксации ценностного сдвига и изучения его механизма требует исследования ценностной динамики ряда поколений в рамках одного семейно-родственного клана. «Метод погружения» создает идеальные предпосылки для решения этих задач.

4. Описание метода

Как правило, хранителем родовой памяти является пожилая представительница семейно-родственного клана. Поэтому в качестве основного объекта исследования берется история жизни пожилой женщины 75 и более лет, живущей в семье одного из своих детей и имеющей внуков старшего школьного возраста. Этим достигается доступ к информации о жизни, по крайней мере, пяти поколений данной семьи и прочих семей семейно-родственного клана, к которому она принадлежит и с которыми она поддерживает более или менее регулярные контакты.

Пожилой человек, даже живущий в семье, практически всегда пребывает в состоянии той либо иной степени относительной социальной депривации. Поэтому предложение исследователя записать историю жизни респондента и совместно поработать над составлением генеалогии его семьи встречает, как правило, заинтересованный отклик. Еженедельные встречи с респондентом и работа с ним в течение 2-3 часов рано или поздно приводят к тому, что исследователь знакомится со всеми членами семьи респондента, которые позитивно оценивают результаты генеалогических изысканий и тот новый содержательный настрой жизни, в котором стала пребывать их мать и бабушка.

В процессе работы с респондентом над историей его жизни и генеалогией его семьи исследователь вступает в личный или телефонный контакт с прочими родственниками респондента с целью уточнения или получения новых данных о той либо иной ветви генеалогии. Постепенно контакт исследователя с респондентом как автором нарратива и основным звеном генеалогии (Ego) становится все менее формальным, история жизни становится все более эмоционально окрашенной и приобретает экзистенциальную глубину и проблемность. Непроясненные для самого Ego события его жизни и собственные его поступки обсуждаются с исследователем, который из деликатного, некритичного и заинтересованного слушателя превращается со временем в доверительного собеседника. Совместная работа превращается в общение, которое не прекращается и в промежутках между еженедельными встречами, продолжаясь по телефону.

Наступает момент, и исследователь получает от Ego приглашение в гости, обычно, на день рождения, где он оказывается представленным самому близкому Ego кругу родственников и друзей. Затем следует приглашение в гости супругу и детям исследователя, заочное знакомство с которыми респондента уже состоялось по телефону. <…> С течением времени исследователь становится свидетелем и участником почти всех значимых внешних и внутренних событий в жизни Ego и его близких: «Вы наш» или «Он свой» — он становится членом реальной социокультурной группы, к которой принадлежит, зачастую являясь ее неформальным и/или формальным лидером, Ego.

Итак, основной принцип метода погружения — вхождение в экзистенциальное поле субъекта через абсолютное без изъятия некритичное приятие его личности и совместную с ним деятельность, имеющую для него прежде всего экзистенциальную, а затем уже социальную значимость. Все свидетельства активного взаимодействия исследователя и Ego, как-то: интенсивность общения, обмен услугами, и т. п. — это внешние и мало существенные референты того факта, что и исследователь, и Ego вошли в экзистенциальное поле друг друга и сосуществуют в некотором общем для них поле экзистанса, то есть становятся друзьями с вытекающей из этого факта ответственностью, по крайней мере, со стороны исследователя.

Таким образом, метод погружения отличается от прочих антропологических методов исследования социокультурной проблематики тем, что он применяется для изучения социальных феноменов той культуры и, часто, субкультуры, к которым принадлежит сам исследователь. Благодаря этому он имеет возможность не только описывать и структурировать по произвольно выбранному формальному основанию социальные феномены, но и фиксировать конкретные существенные ценностные детерминанты и регулятивы поведения социальных агентов и функционирования социальных институтов. <…>

В. Павленко

(Цит. по: Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2003, № 5, с. 47-49)

Ремарка 1: метод погружения как предельный случай включенного наблюдения.

Всякий исследовательский метод имеет свои достоинства (преимущества) и недостатки. Описанная технология социально-антропологического (социологического? культурологического?) изыскания являет собой, как я считаю, предельный случай участвующего, или включенного наблюдения (так же, как, скажем, «социологическая интервенция», в смысле А. Турена, представляется мне предельным случаем «наблюдающего участия»).[2]

Причем обычно «предельные случаи» оказываются на грани выхода за пределы исследовательского метода как такового. Так, слишком глубокое взаимопроникновение «экзистенциальных полей» исследователя и его объекта (субъекта) таит в себе опасность утраты собственно исследовательского «угла зрения», так что искомое «тождество субъект-объекта» (выражение А. Ухтомского) может оказаться не относительным, а абсолютным.[3]

Иными словами, постулируемое В. П. в качестве основного принципа метода погружения, эмпатическое «вхождение в экзистенциальное поле субъекта через абсолютное без изъятия некритичное (! — А. А.) приятие его личности…» — грозит разрушением собственной (профессиональной) идентичности исследователя.

Пожалуй, ситуацию абсолютно идентифицированного с «объектом» (Ego, в терминах В. П.) социального аналитика можно сравнить с положением такого ауторефлексивного (размышляющего о себе) субъекта, который, при всем своем стремлении к объективности, не в силах выйти за пределы сложившейся у него Я-концепции, взглянуть на себя одновременно (или последовательно, поступательно-возвратно) — и «изнутри», и «со стороны», а стало быть ее (Я-концепцию) откорректировать.

С учетом этих соображений, можно сказать: путь исследователя здесь пролегает «по лезвию бритвы»…[4]  (Декабрь 2003).

Ремарка 2: погружение — диалог — постижение.

Здесь представляется уместным вспомнить принадлежащую нашему общему с В. Павленко покойному другу — Сергею Михайловичу Розету (1940-1994)

— эвристичную постановку вопроса о различении «субъект-объектного» и «субъект-субъектного» познания и о равноправном диалоге, как возможном и желательном способе взаимодействия исследователя и исследуемого (что моим коллегой здесь, пожалуй, подразумевается, но отчетливо не заявлено).⁴⁶

…Диалог — это, как правило, встреча двух (или более) разных индивидуальных сознаний (если угодно, экзистенциальных полей), а не «слияние» их. Доминанта «на лицо другого» (А. Ухтомский) вовсе не предполагает обязательного консенсуса.

Собственно, одним из путей обеспечения плодотворности возникающего в процессе «субъект-субъектного» познания диалога (со-беседования, взаимо-по-нимания и т. д.) и является метод погружения, предполагающий долговременную совместную деятельность и связанное с нею соприкосновение и частичное взаимоналожение (своего рода интерференцию)«экзистенциальных полей» исследователя и исследуемого (исследуемых).

Идеальную логику такого социального изыскания можно выразить следующей схемой: погружение — диалог — постижение. Пожалуй, уточню: совместное постижение! (Декабрь 2003).

Ремарка 3: погружение как акт ответственности.

Описывая свой метод, В. Павленко справедливо отмечает момент ответственности исследователя, которую тот принимает на себя установлением столь тесного контакта с «респондентом». В особенности, с учетом того, что исследователь фактически становится alter ego пожилого (как правило) человека. (Декабрь 2003).