См. ранее на Когита.ру:

- Профессия – политолог (Владимир Гельман). Начало. Окончание

- Вольнодумец на руководящих постах (Борис Фирсов). Начало. Окончание

- Социолог милостью Божьей (Леонид Кесельман). Начало. Окончание

- Социология как профессия и как образ жизни (Владимир Ильин). Начало. Окончание

 - Невыключаемое наблюдение и со-причастность миру людей и вещей (Игорь Травин). Начало. Окончание

- Красота. Добро. Истина / Мудрость. Ценность. Память. / Стихи и жизнь (Леонид Столович). Начало. Окончание

Баранов А.В. (1930-2015) – окончил философский факультет Ленинградского университета, кандидат философских наук, Санкт-Петербург. Основные области исследования: социология города, демография, экология. Интервью состоялось в  2007-2008 годах.

 **

Примечание Б. Докторова:

Я благодарен Марии Алесиной, предложившей провести личное интервью с Альбертом Васильевичем Барановым и все прекрасно сделавшей в первой половине 2007 года. Мое участие в этой работе ограничилось представлением ряда вопросов, которые я просил Машу задать Баранову и небольшим редактированием текста. Борис Докторов.

**

Примечание А. Алексеева:

Здесь воспроизводится (с небольшими сокращениями) первая часть устного биографического нарратива Альберта Баранова, записанного Марией Алесиной. Эту часть биогроафического интервью А.В. Баранова хочется назвать: СОЦИОЛОГ НАЧИНАЕТСЯ. Годы учебы и начала профессиональной деятельности А. Б. были чрезвычайно эмоционально и творчески насыщенными и, я бы сказал, исполнены драматизма и первооткрывательства.

Я не согласен с Борисом Докторовым, относящим Альберта Баранова к так называемому «второму поколению» советских / российских социологов второй половины XX века. А.В. Баранов – из поколения ПЕРВОПРОХОДЦЕВ, его уместно не только по возрасту, но и по существу ставить в один ряд с «отцами-основателями» (не люблю это выражение): В. Ядовым, А. Здравомысловым, Б. Грушиным, Ю. Левадой…

Другое дело, что позднейшая профессиональная карьера А. Баранова была хоть и яркой, но все же более «скромной», чем у его выдающихся коллег и ровесников, А. Б. не стал защищать докторскую диссертацию, не возглавлял крупных научных коллективов… Можно объяснять это особенностями характера, можно – стечением обстоятельств. Но пионерная роль А.В. Баранова в современной отечественной социологии для меня (да, думаю, и не только для меня) несомненна.   

«…Альберт обладал удивительным чувством нового, что позволило ему стать пионером в нескольких, в 60- гг. лишь зарождавшихся направлениях общественной науки. 32-летний, только что защитившийся кандидат философских наук выступает в 1962 г. в журнале «Вопросы психологии» застрельщиком принципиальной дискуссии, опубликовав там статью "О социальной психологии как науке".  Ему же принадлежит первый в нашей стране опыт применения контент-анализа для исследования исторического тренда ценностной трансформации советского общества от его начала до 60-х гг. (путем обозрения выборок текстов средств массовой информации).

Но все это было лишь прелюдией к выбору главной для А.В. сферы научных интересов, а именно - урбансоциологии, где им синтезировались исследования социально-демографической структуры города, городского образа жизни, социальных проблем градостроительства, социальных проблем жилища, социального планирования, социальной экологии  и других, смежных областей. Научных публикаций у Альберта Васильевича, так и не сподобившегося защитить докторскую диссертацию, не так уж и много, но как правило, они фундаментальны.

…На рубеже 80-90-х гг. Альберт (ему уже под 60) стал одним из «прорабов перестройки», активнейший депутат легендарного демократического Ленсовета 1990-1993 гг.,  не прекращавший работать в Ленинградском филиале Института социологии АН СССП (потом – РАН). Именно тогда особенно органично проявилось в нем соединение черт ученого и общественного деятеля.

…В последние годы, пока не подкосила тяжелая болезнь, А.В. все больше занимался глобальными проблемами социального мироустройства и путей исторического движения человечества, к чему был хорошо подготовлен всем предшествующим опытом  эмпирической и теоретической работы в социологии. Свою главную книгу – о путях и перспективах рода человеческого (как я бы ее определил) - он написать не успел.

Альберт Васильевич Баранов был дерзким, несколько эгоцентричным и вместе с тем глубоко отзывчивым к мнению и интересам других человеком, социологом «от Бога», пожалуй, не вполне себя реализовавшим, но таким, кем может гордиться отечественная социальная наука»

(А. Алексеев. Цит. по: Когита.ру).

**

Об А.В. Баранове на Когита.ру:

- «Никто, кроме меня, за меня не может решать…» (памяти Альберта Баранова)

- Альберт Баранов об условиях «общественной стабилизации»

 **

«А ВСЕ-ТАКИ ОНА ВЕРТИТСЯ»

(Впервые опубликовано в: Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2008. № 3.

Здесь цитируется по: Докторов Б. З. Биографические интервью с коллегами-социологами.4-е дополненное издание [электронный ресурс])

М. Алесина: Расскажите, пожалуйста, о Вашей семье, где родились, кем были родители, что Вы помните о войне?

А. Баранов: Я родился в 1930 году в городе Дзержинск, Горьковской, тогда и нынче – Нижегородской области. Это в 30 километрах от Нижнего Новгорода на запад.

Как назывался раньше Дзержинск?

Вопрос очень хороший, это – город, построенный в годы первой пятилетки. Дзержинск создавался как центр химической промышленности. На этом месте были деревни Нижегородской губернии, ближайшая деревня, которую мы ещё посещали школьниками, называлась Старое Растяпино.

Город – это три больших завода, территориально разведенных, но предполагалось, что между ними будет рабочий поселок, довольно большой. Я не могу сказать, сколько тысяч жителей было, когда я родился, но три многолюдных завода уже полностью работали.

И окуривали вас с трех сторон?

Это была химическая промышленность, и она была очень «человекоопасной», поскольку это все делалось впервые. Во всяком случае, лес, который окружал наш город, умер, сосновый лес... я помню его умирающим. Город официально возникает первого апреля тридцатого года. На седьмой день творения я рождаюсь, чуть ли не первым ребенком в роддоме этого города. Мои родители – бывшие крестьяне, которые пришли на новостройки первой пятилетки. Отец из Ульяновской, или (Симбирской), а мать – из Нижегородской губернии. Отец был рабочим на заводе, он 1909 года рождения, мать работала буфетчицей, домохозяйкой дома приезжих. Приезжие – это специалисты – инженеры из Европы, возможно, из Германии, из США, но в основном, из Германии.

Они вводили в строй оборудование на этом заводе?

И учили рабочих. Словом, инженеры. Тогда своих в стране не было, а те, которые были, уехали в эмиграцию. <…> Таким образом, я рождаюсь и живу в доме для приезжих инженеров.

Самое раннее воспоминание о детстве – рассказы матери. 30-е годы: коллективизация и голод по всей стране. Были введены хлебные карточки, они, по-моему, до 33-го года точно были. В 34-м, может быть, их отменили. Самое раннее воспоминание моей жизни сохранилось в памяти со слов матери. В три года я принес хлеб в дом.

Карточки?

Я нашел не до конца отоваренные хлебные карточки и принес матери. Таким образом, в три года я принес первый хлеб в дом. Это надо обязательно знать и учитывать как важнейший фактор жизни страны – недоедание, полуголодное существование населения. Не только в период, описанный историками, голод на Украине начала 30х годов. Я был голоден с рождения и до 49-го года.

А поступили в Университет Вы в каком году?

В 1948-м.

Вы мне рассказывали, что и здесь с питанием было не очень. Про конфеты-подушечки Вы рассказывали и про стипендию. Так что 49-м годом дело не ограничилось.

Когда я был студентом, у меня был рацион на день: одна буханка, по-видимому, килограммовая, черного хлеба и сто грамм подушечек. Это была норма сытости. А были дни, когда у меня не было хлеба вообще, и я ждал посылки от матери, каких-то рублей, чтобы купить хлеб. Был праздник, когда я получал этот денежный перевод, мизерный, разумеется, и мог купить батон. Помню, как, получив перевод, я сбежал с занятий в Университете, чтобы купить батон и тут же его съесть. Такова жизнь до девятнадцатилетнего возраста.

Это я уже про студенческие годы рассказываю.... Где-то в 49-м или 50-м, не помню ощущения голода. Мне уже было 19 лет. Вот такое детство. Отец погиб на войне на Орловско-Курской дуге в 1943, мать умерла в 1953, по-моему, одновременно со Сталиным, то есть 3 марта. (Официальная дата смерти И.В. Сталлина – 5 марта 1953 г. – Ред.) Она болела раком, жила у меня здесь, в Петербурге, я уже был женат. Здешние врачи не могли ее спасти, она поехала домой и там умерла. Я ездил на похороны. Когда я туда приехал, сообщили, что и Сталин умер. Когда я ехал обратно поездом, то в момент похорон Сталина – вынос тела и собственно захоронение – по всей стране была объявлена минута молчания. Поезд остановился, и непрерывный гудок. Все заводы и поезда гудели. Это было очень сильно, торжественно, эмоционально.

Я ехал в общем вагоне, и в соседнем купе, напротив, сравнительно молодые мужчины, трое, громко разговаривали, это в минуту траура, и даже вроде, ну: «выпьем за то, что сдох усатый». По-видимому, что-то такое было произнесено. Для меня Сталин был кумиром, естественно, у меня никаких интеллигентских штучек в голове не было... А это наложение двух смертей, мать и отец, именно так я воспринимал, и даже сказал, похоже, этим ребятам, которые выпивали, что мне не нравится, не надо так говорить, пожалуйста, все-таки траур. Они испугались, извинились. Я говорю: «Всё нормально, парни, не волнуйтесь». Они фактически провожали меня, как я выходил из поезда. Смотрели, не пойду ли я сдавать их в милицию. У меня таких намерений не было, мне просто было все это неприятно.

Итак, папа был рабочим до того, как началась война?

Да, он ушел на войну рабочим, мать оставалась примерно в той же должности, нет, уже там этого буфета не было, после войны мать варила мыло. На заводе брали химикаты и варили дома мыло. Продавалось оно на рынке. Запах мыловарения мне хорошо известен. Мы жили как все, т.е. нищими и голодными. И ни о чем другом не думали.

Во время войны там оккупации не было, но к вам приезжали эвакуированные?

У нас учительница математики в пятом классе была, Валентина Николаевна. Любимая. Она интеллигент из Москвы, где она была аспиранткой, по-моему, в Университете. Но бежала из Москвы в декабре 41-го и остановилась у нас. Это моя первая любовь. К человеку женского пола, но не как к женщине, а как к умнице… Вот такое чувство. Видишь, я помню: учительницу первых классов – Надежду Игнатьевну, и эту.

Как вы узнали о войне?

Услышал то ли по громкоговорителю, то ли кто-то сказал: «Началась война. С немцами». Информация как выстрел. Началась война с немцами. И у меня такое ощущение, я пытаюсь понять, что это значит, и как будто отлетаю, и вижу себя сверху стоящим, маленький человек пытается понять, что он узнал. Я застыл. Вот это стояние и отлет, я себя видел сверху: раздвоение мощное. Удар был сильный.

Было очень тяжело, хлеб меняли на тряпки. В возрасте 13 лет, примерно, мать берет меня, и мы едем в деревню вверх по Оке, высаживаемся на берег, идем в деревню, и многие едут с нами из города. Первое, что я не могу забыть, это когда мы сошли на берег, все расходятся по разным деревням. Один человек на одну деревню.

Чтобы охватить больше...

... нет, иначе не подадут. Мы идем, как бы, почти милостыню просить. Помню, с нами поехал Виктор, мы учились в одном классе, он из Ленинграда был. И мать говорит: «Витя, ты должен идти в другую деревню». Он один, ему тоже столько лет, как мне, менять тряпки. А обратно мы с матерью шли уже к вечеру, и я нес картошку. Мешок. Мать несла мешок. Тяжелый. Я по дороге выбился из сил, не мог дальше идти, вечерело, а пароход уйдет! Мать говорит: «Хорошо. Поставь мешок, садись на него и жди меня. Я отнесу свой мешок на пристань и вернусь за тобой». Я остаюсь. В поле, даже не поле, а луг и лес, и никого. Я дождался, бегом вернулась мать, взяла мой мешок, и тогда я стал идти.

Голод сопровождал меня до 19 лет. Когда отменили карточки? 49 год– это поменяли деньги. А карточки отменили в 48-м, хлеб стал продаваться. Так что это очень интересное эмоционально время. Народ жил вполсилы, в полусонном состоянии. На быстрое движение, настоящую работу не было сил.

Один раз меня бомбили немецкие самолеты. Они летали бомбить автозавод в Горьком, но у них остались бомбы. И, по-видимому, летчик был гуманистом. Пролетая над Дзержинском, а это непрерывные заводы и жилье, он сбрасывает бомбы не на дома, а на лес. У нас посередине нашего города такой лес, парк, в нем мы бегали, ребятишки. Смотрим: самолет летит. Самолеты немецкие, низко, у них такой гул: «Уууу-ууу-ууу...». Вдруг начинается свист, они сбросили бомбы. У меня было ощущение, что прямо в меня сбросили. Мы с криком бросились бежать в направлении от них, но впереди, по ходу лёта. Я бежал, и сзади меня падали. Я считаю, что летчики <…> сознательно сбрасывали бомбы на лес, не на жилье.

Как Вам в голову пришло в Университет ехать, в Ленинград, и вообще на философский?

Нужно сказать, кто же я был к этому времени, когда поступал. В возрасте, у девочек это, по-моему, в 15 лет происходит, у мальчишек позже, – психологическое созревание, ломка психологии. И вот у меня это было где-то в 16 – 17 лет. Особенно остро – девятый класс школы. В то время я решал философские вопросы: в чем смысл жизни, что такое смерть… Эти вопросы были передо мной поставлены мною же, я сам их формулировал. На меня произвела очень сильное впечатление поэма Лермонтова «Мцыри». Я до сих пор знаю наизусть оттуда огромные куски. «Старик, ты хочешь знать…», в общем, мальчик говорит: «Ты жил. Я тоже мог бы жить». И вот этот вопрос: «Что такое жизнь?» – провоцировался не просто психологией и возрастом, это школьная программа.

Словом, пришло время ставить философские вопросы: «Зачем живешь?», «Что такое жизнь?» и так далее. И у меня этот процесс происходил бурно, например, в девятом классе, в первую четверть, у меня не сложились отношения с преподавателем литературы, я помню его прозвище, Горбонос, это небольшого роста еврей, и у него не было ко мне никаких плохих чувств, но меня понесло. …Я вообще-то хорошо учился тогда, очень хорошо, мне все легко давалось. Он вызывает меня к доске, я говорю «А я не выучил сегодня, я не готов». Двойка. На следующий день он опять меня спрашивает. «Я не готов». То ли кол, то ли двойка. И тут уже началось противостояние. Он каждый день меня спрашивал. Я с каждым днем все решительнее говорил, что я не готов, я не учил. У меня было семь колов и одиннадцать двоек в первой четверти по литературе.

Плохой он был учитель, хотя он перед этим мне нравился, потому что мне нравилась литература. Но он на меня давит – и я сопротивляюсь, и чем сильнее он на меня давит, тем сильнее я сопротивляюсь. Это пример того самого года, когда я вызываю своего товарища по классу, Николая Шубина, на дуэль, стреляться на пистолетах. Пистолеты у нас были.

Ну да… тогда конечно.

Я проспал время дуэли... я не чувствовал позора. Я просто проснулся, вспомнил: «Так я же должен был быть там, в лесу, е-мое!» И вот это бурление, это не брожение, это бурление психики целый год продолжалось. А затем мне надо было решить вопрос, например, «Бог существует или нет?» Я не рассказывал?

Нет.

Главное событие семнадцатилетнего возраста было – спор с Богом. Мать говорила по отношению к Богу так: «Я не знаю, есть Бог, нет Бога, какой Бог. Но я точно знаю, что что-то есть!» И я придерживался такой же версии. До 17 лет. Почему? А потому что в августе 44-го года женщины, включая мою мать, гадали: круг, чашка ползает по кругу и дает ответы. Ну, руки на стол и вызывается медиум, и ему задают вопросы. Главный вопрос был – о наших отцах. Мать спросила, жив ли он. Повестка-то у нас была.

Похоронка?

Он летом 43-го… Да, похоронка была. И все-таки … Они спрашивали про мужей, но задали и вопрос, в августе 44 года: «Когда кончится война?» – Они получили ответ: «Война кончится в мае 45-го».

Как это – ответ?

Блюдце ползает, и там буквы …, как-то постепенно выстраивается ответ. В августе 44-го мать мне сказала, что они гадали, война кончится в мае 45-го. Клянусь, что я не выдумываю. Вот такое запомнилось на всю жизнь. Поэтому у меня не было однозначного мнения – есть Бог, нет Бога, какие-то, так сказать, другие силы, потому что вот это – было. Было ещё событие … Была женщина, очень нервная, соседка. Я сказал про нее: «Но она же сумасшедшая!» Через месяц она сошла с ума. Тоже запомнил это. Я боялся говорить.

Но Вы же видели, что у нее тенденция-то была?

Я же не говорю, что я чудотворец. Просто я говорю, какое сильное впечатление на меня это произвело. Я сказал – и она стала. Это же ужас. А потом у меня вообще сильно развилось это чувство, например, возвращаясь после летних каникул в университет, мы встретились в трамвае с Толиком, был такой тоненький мальчик. Он спросил: «Ну, как лето прошло?» Я говорю: «Хорошо, только что-то со мной происходит» – «А что происходит?» – «Я очень много знаю» – «Что значит – «много знаю»?», – смеется он. Мы едем на трамвае, я говорю: «Ну, например, как зовут людей, кто они…» – «Ну да! Ну, давай! Вот на той площадке» – мы – на задней, а на передней – стоят девчушки, щебечут между собой – «Как зовут вон эту?» – «Галя» – «Я сейчас пойду, спрошу!». Бежит туда, спрашивает – Галя! Идёт назад: «А ты ее что, знал?» Я говорю: «Нет, я не знал, но я знаю, как зовут». Вот такое было. Я не рассказывал, как я нашел свою любимую?

Нет.

Я голодал до второго курса, и это очень усиливает психическую подсознательную деятельность. Мне нравилась булочница в магазине, где я покупал хлеб, на Сенной площади. Она хорошенькая, молоденькая, наверное, тоже лет 19–20. Мы познакомились. Я ее пригласил на студенческий бал по поводу окончания первого курса, на Фонтанке, где сейчас Молодежный театр, Измайловский сад.

Мы были с ней и задержались. Я ее провожал, а трамваи уже не ходили. Проводил до Кировского завода. Налево стояли три или четыре многоэтажных дома сталинской постройки. Она сказала: «Дальше не ходи, могут увидеть, мама ищет, наверное, ночь уже. Так что простимся здесь» – на трамвайной линии у Кировского завода. Она пошла домой, я пошел назад. Когда через пару дней я захотел ее увидеть, то побежал в булочную, а ее нет. «Где она?» – «У нее сегодня выходной». А мне невмоготу. «Где она?» – «Дома, наверное». И я поехал к ней. Доехал трамваем до Кировского завода, сошел и пошел в сторону домов. Иду как локатор и ищу её. Прохожу первый дом – «ее здесь нет». Второй дом, прохожу первый подъезд – нет, второй подъезд – я остановился: «она здесь». Захожу, как сомнамбула, в подъезд, и поднимаюсь: на первом этаже: «ее нет», на втором: «нет», третий этаж, квартира, звоню. Она открывает дверь. Это было абсолютно так, как я рассказал.

Постоянная сенсибилизация…

Был случай, когда я напугал до смерти курьера из Москвы в Смольный. Я ехал в поезде из Москвы. уже была перестройка, и я развлекался: могу сказать имя человека, где родился, какая у него семья. Вот такие вещи я научился говорить незнакомому человеку.

То, что Вы стали есть досыта, не повлияло? Это чувство развилось на всю жизнь?

Постепенно исчезло. Но прошло много лет, <…> и я еду из Москвы поездом, в купе. Пожилая женщина, молодая женщина студенческого возраста, я и человек лет тридцати, спортивно-военного вида, в темном костюме, элегантный, очень спокойный. Такой, я бы сказал, КГБшник. Когда я в хорошем настроении, я очень легко общаюсь в поезде. Завязывается беседа, выходим из купе с этим великолепным человеком… Да, я помню, у него чемоданчик-дипломат. Я болтаю о том, о сем, рассказывал вот эти случаи. И то ли он задал вопрос, то ли я сам сказал, я говорю, что знаю, что Вы, например, едете с поручением, везете документы, мне кажется, в Смольный.

Ну что Вы!

Шок у него абсолютный… «А от кого Вы? Вы что, за мной следите? Приставлены, что ли, ко мне?» – «Да нет же! Это я просто Вам продемонстрировал, что могу легко разгадать людей» – «Не может этого быть. Вы просто… За дурака меня считаете, что ли?» – «Ну, хорошо, спросите меня про других людей, я буду Вам рассказывать про них всё, что я знаю…». Убедил его, что можно. «Ну, вот про эту давай», про молоденькую девчонку. «Ну, кто она?» – спрашивает он сердито. Я говорю: «Во-первых, у нее есть мать и отец, оба с высшим образованием, у них хорошая квартира, во всяком случае, у нее отдельная комната. Да, и у нее высшее образование. Всё. Спроси». Спрашивает. Всё совпало. Тогда он немного успокоился, но до того момента, пока мы не разошлись после поезда, он все оглядывался, не иду ли я…

Итак, Вы решили ехать в Ленинград…Это внезапно или Вы долго собирались? Именно в Ленинград?

Нас было четверо друзей в классе, мы считали себя элитой. После тех двоек в девятом классе меня оставляют на второй год, и я, конечно, ухожу из дневной школы в вечернюю. И заканчиваю вечернюю. Но друзья из моей школы остались, и мы считали себя самыми умными. Я читал энциклопедии, Брокгауза и Эфрона, у одного из приятелей был домашний комплект.

Кончилась школа, что делать? Поступать всем надо. А куда? Конечно, в самый лучший ВУЗ. Где лучшие ВУЗы? В Москве. Вечером, гуляя, мы принимаем решение, поехать в Москву и посмотреть, куда нам поступать. Поезд идет в 11 вечера с чем-то. В 10 часов мы приняли решение, гуляя в том самом парке, где меня бомбили, что надо поехать в Москву. Ну, хорошо, деньги у тебя есть? Рублей 20 есть. А билеты? Какие билеты, поезд ходит каждый день, туда-сюда. Билеты! «Всё, поехали!» Это Сергеев Саша, самый смелый.

Решено, время у нас есть, вокзал рядом с домом. Берем по 10 рублей, залезаем в поезд и сидим в тамбуре. Не помню, чтобы проводник нас выгонял. Идет контролер, два контролера: «А вы что здесь в тамбуре?» – «Так мест нет» – «А билеты есть?» – «Нет» – «Ага. Понятно. Ну, давай, сваливай» – «Мы едем поступать в институт. Только что школу кончили. Откуда у нас деньги? Денег нет, а поступать надо. Едем в Москву, выбирать там, куда…» – «Ну, вы даете, ребята! Хрен с вами, я выписываю штраф, возьмите квитанцию и езжайте дальше. Если пойдут контролеры, скажете, что вы уже заплатили штраф, что два раза штраф платить не надо». И ушли. Мы доехали до Москвы. Пошли по институтам, разумеется, только в элитные институты.

А Вы прежде где-нибудь бывали?

Только в Горьком, в Москве – впервые. Москва меня поразила! На Курском вокзале огромное количество мешочников, из деревень, из других городов. Это мне сразу не понравилось. Но Саша нас повел: «По институтам надо, зачем приехали? Чтобы вокзал посмотреть? Пошли!» В Бауманское училище, в Университет, он – в Институт международных отношений. В общем, походили… Мне не понравилась Москва. Едем обратно. Познакомились. Задача выполнена.

Мама знала, что Вы едете?

По-видимому, знала, деньги-то у меня от нее. Один день мы там питались, и возвращаемся обратно. Это было такое время, когда все позволено, потому что почти ничего невозможно.

На обратном пути нас так же «штрафовали», то есть выписали квитанцию – и всё. Это интересно; прожито 77 лет, и никто повторить мою жизнь не сможет. Мы вернулись, и я подаю документы в Горьковский университет, на исторический факультет. Подал. Возвращаюсь в Дзержинск и встречаюсь с учительницей немецкого языка. Я не помню, кто она была… Во всяком случае, скорее всего, не немка, потому что она свободно себя чувствовала, а немцы… Словом, она встречает меня: «Как у тебя дела?» Я учился немецкому языку прилично. «Вот, – говорю, – съездили в Москву, не понравилась Москва, подал документы в Горьковский университет на исторический факультет» – «Да, Москва мне тоже не нравится, – говорит она, – но вот Ленинград! Это мечта. Если ты хочешь учиться, езжай в Ленинград. Это правильное решение».

Почему Вы на исторический подавали, а не на математический, физический…?

Дело в том, что четверка наша, особенно я и Саша Сергеев, считали, что мы – абсолютно свободные люди, которые могут всё и сами должны сделать свою жизнь. Никто не может за нас принимать решение. Если я хочу в Московский университет – я поступлю в Московский университет. Если на международные отношения, в дипломаты, поступлю в дипломаты.

У меня такое ощущение, что в то время у людей должно было быть ощущение, что они ничего не могут, все решается за них.

Понятно. Так вот, у меня, я говорил, что в 17 лет, девятый класс, буйство. С преподавателем я на равных...

Это школьная безответственность, внутри школы...

Человек взрослеет. И он проходит это, все люди нормальные проходят этот бурный период, созревание половое…

После школы уже принятие взрослого решения, куда поступать. Это совсем не то, что внутри школы!

Ощущение взрослости. У меня только мать, отца нет. Я должен принимать решения как мужчина. Поэтому… да, и младший брат, который практически у меня стерт в памяти. Он был конкурентом, он на два года моложе меня…

Ничего Вы про него не рассказывали.

Почти никогда не рассказываю. Почему? У меня возникло его психическое отторжение, когда ещё в более раннем возрасте мы о чем-то поспорили и стали драться, и он меня моментально уложил. На два года меня моложе. И вот это ощущение своего бессилия. ... После этого как будто у меня его и не было.

Сколько Вам было лет тогда?

Ну, 13–14... Он – сильный, а я – слабый, и всё. Он закончил Политехнический, сначала техникум, а потом Политехнический институт в Горьком. У нас прекрасные отношения, потом, все это было потом, когда он уже вернулся из армии. То есть, его не было, я в Питере, он там, и всё как-то устаканилось. На чем мы остановились?

На истфаке.

Забираю документы из Горьковского университета и говорю матери, что еду, буду учиться в Ленинграде. «Как? Где я остановлюсь?». Эта самая учительница немецкого языка говорит: «Остановишься у моей племянницы, в Шувалово, у них квартира, для начала. А потом в университет, в общежитие». Вопросы решены! Я беру документы, договариваюсь с матерью, еду. Тогда поездов было мало, пассажирских вагонов мало, и ходил дополнительный поезд, товарные вагоны. Я еду в Ленинград, учиться, в товарном вагоне. Нормально. Солдатский. Теплушка. Приезжаю, выхожу с Московского вокзала. Людей мало, по сравнению с Москвой. Естественно, сразу накладывается впечатление: на Курском вокзале мешочники, деревня, Москва – это деревня. Здесь я выхожу на Невский и сразу иду по Невскому. Меня ошеломляет этот проспект. А он ещё полуразрушенный. Дома…

Нарисованные стояли?

Не-не, не было рисованных. Просто разрушены стены, обвалены, окна пустые. А этот дом целый. Город полуразрушенный, в полном смысле этого слова. Но я иду и уже глаз не могу оторвать. Пройдя пол-Невского, я знал, что я буду не только учиться, но и жить здесь, и только здесь. Окончательно и бесповоротно. Доехал до Шувалова, сказал, что я такой-то, приехал, буду учиться. «Где?» – «Ещё не знаю. Пойду, посмотрю. Но гуманитарный». Я посмотрел Горный институт, доехал, что-то не то. Конечно, минералогия, да, но что-то не то. Зашел в Театральный институт, на Моховой… Конец июля, то есть, два дня у меня оставалось для подачи документов. Мне нужно было принимать решение немедленно. В театральный зашел, в вестибюль, а там молодые ребята, абитуриенты, изображают что-то. – Нет. Иду в Университет. Там много факультетов. Прошел геологический, меня тянуло на горный, я прошел по главному коридору. На исторический, всё. Подаю документы – «общежития нет». А где же я буду жить? На каком факультете есть? На философском. Хорошо, поступаю на философский. Я поступил на философский, желая поступить на исторический, только потому, что на философском давали общежитие.

Философский факультет был как «подфакультет исторического», в одном здании, они и сейчас там. Общежитие было в аудиториях, пока сдавали экзамены, жили в аудиториях.

Там же, на истфаке?

Да. Людей помню с Украины, был парень красивый, выше меня, тоже хотел на философский. Был в оккупации.

Приняли на философский?

Фиг, это был единственный повод отказать. Его даже не допустили до экзаменов. Так что с этой системой я встречался… с рождения. Но ничего не поделаешь. Мне было очень жалко, что он, не я. Но эта система – я ее научился принимать как объективную реальность. Не переживать. В общем, сдал экзамены, но у меня была четверка, поэтому я не получил первую стипендию. Голодал, ну, я тебе рассказывал …

Нам преподавался марксизм-ленинизм и читали материалистические книжки. Материализм, эмпириокритицизм, и прочее, и прочее. По истории философии я должен был читать Гегеля. Я попробовал, мне он жутко не понравился. Я несколько раз пытался, открывал – нет! Гегель – это не мой человек. Словом, от философского факультета и от учебы на философском факультете в Ленинградском государственном университете имени Жданова я вынес только одно приятное воспоминание: я поступил в хор. Туда меня привел Андрей Здравомыслов, который раньше меня вошел в университетский хор. Там я был до окончания университета. И это единственное позитивное воспоминание об учебе в Ленинградском университете.

Третий курс университета. Строки из моего стихотворения того года:

На мудрость книжную оттачивая глаз,

Мы скоро растеряем молодость и силу.

И скука тусклая проводит нас

До самой до могилы.

Поэтому хор – это хорошо, самодеятельность. Меня избирают старостой хора. Причем – первым старостой университетского хора, до этого не было такой должности. Так, что ещё про университет… По-моему, больше ничего хорошего я сказать про него не могу.

Потом Вы оказались в аспирантуре… Фамилия руководителя выскочила у меня из головы.

Тугаринов.

Вы видели Тугаринова во время обучения в университете, на факультете?

Нет, его не было. Он пришел позже. Я учился в 1948–53 годах. Итак, 1948 год, последний год, так сказать, нормальной жизни; 1949 год – начало Холодной войны. Наши грозят атомной бомбой, и вообще мы живем в преддверии войны, и ленинградское дело... Колеса крутятся, и все это идет через нас. На философском факультете не остается ни одного профессора. Остаются только партийные агитаторы, которые выступают нашими учителями. Поэтому я их не очень любил, мягко говоря. Они мне отвечали примерно тем же. М.В. Серебряков был изгнан, человек 20-х годов, старый профессор. Профессор Свидерский, физик, преподавал, соответственно, философию физики, тоже убрали. А всё остальное было – безлико. После окончания университета идет распределение: обязательные три года. Я решил, что сам себе делаю жизнь: «Вашей помощи мне не нужно, поэтому не надо меня никуда распределять, я сам распределюсь». «Это не положено. В Воронеж». «Ну, пишите направление в Воронеж».

А кем?

Преподавателем философии в университет. Написали мне это распределение, я написал в Воронежский университет, есть ли у них место? Нет места. Я – свободен. Другие двое туда поехали, семейная пара, они стали учителями в сельских школах.

И куда Вы делись?

Я пошел в военно-морское инженерное училище имени Дзержинского, в адмиралтействе. Говорю, что я свободный преподаватель, могу преподавать … на кафедре истории партии, на кафедре марксизма-ленинизма. Полковник говорит: «хорошо! Философский факультет, что надо! Будешь – завкабинетом марксизма-ленинизма, у тебя будут два лаборанта в подчинении и комната». – «Великолепно! Буду». Так началась моя педагогическая карьера, которая закончилась в 1956 году, в декабре. Зарплата сначала была вполне приличной, примерно 1200 рублей …

Это много!

Это много, заработок среднего рабочего.

Военное заведение.

Потом понизили, XX съезд, понижение зарплаты, и я переселился в Инженерный замок. У меня был кабинет в Инженерном замке. Замок принадлежал тоже училищу. Там проводились занятия… Помещения огромные, шикарные. Я, например, имел Рафаэлевский зал в качестве кабинета марксизма-ленинизма. Это был 57 год. На стенах были копии картин Рафаэля из Ватикана. Лет через 10–12 их сняли каким-то образом со стен и перенесли в Эрмитаж. У меня был такой кабинет.

Хорошо!

Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего. Дело в том, что прошел XX съезд партии. мы слушаем письмо Хрущева о культе личности Сталина. Хрущев сказал, пусть это письмо прочитают всем коммунистам по стране. Вот и читали коммунистам. А я был завкабинетом марксизма-ленинизма, поэтому я слушал, не будучи коммунистом.

Вы в училище в партию вступали?

Нет. Зав. кафедрой марксизма-ленинизма, капитан первого ранга, такой добродушный человек. Говорит: «Ну, вступишь в партию, все это потом сделаем, ты же только что закончил, какие требования, молодой человек, перспективный – давай». Я хорошо входил в контакт с курсантами, а после письма Хрущева стал некоторым объяснять, что не всё так хорошо. В это время – в Алжире какие-то демонстрации, давай напишем письмо! Привет алжирским инсургентам… Была такая инициатива. Письмо от имени курсантов училища. Самомнение у меня было еще не растоптано. Таким образом, я проявляю активность, надо жить активно. Готовы ехать в Алжир, защищать Алжир от французов, тогда была франко-алжирская война. Чем плохо? Вице-адмирал, начальник училища, вызывает. «Что это Вы с курсантами начали беседовать об Алжире?» Я ему и объяснил: «Почему? Они должны хотя бы мысленно быть готовыми, что надо идти на помощь пролетариям всех стран» – «А что ещё Вы говорили?» Говорю, что у нас тут тоже было не всё в порядке, надо теперь перестраиваться, ну, слово «перестраиваться» – это я сейчас говорю, потому что не могу вспомнить весь разговор. Во всяком случае, вице-адмирал понял, что перед ним романтический мальчишка, совершенно искренний, и он просто дружит с курсантами, потому что одного почти возраста, и они его уважают, потому что он общительный, поэтому жалоба парткома, что я вредно влияю на курсантов, была похоронена. Но предупредил: «Не надо».

XX съезд – это февраль месяц. Значит, в Алжир не поехали. Но в ноябре наши войска оккупируют Будапешт, ты помнишь?

56 год, помню-помню.

Ну и как же я могу, я же на стороне венгров! Наши войска входят– моя реакция… В это же самое время начинается война Израиля с Египтом.

По поводу Суэцкого канала?

Совершенно верно. Так вот, я ничего не могу сделать по поводу Венгрии. У меня протест по поводу нашей оккупации Венгрии, но я ничего не могу сделать. Ну как же так! Пишу два заявления. Одно – в Министерство вооруженных сил СССР: «Прошу послать меня на войну в Египет». Тогда мы дружили с Египтом. Там армия была наша… Значит, я готов поехать на войну в Египет. Второе заявление – тот же самый смысл, в Министерство иностранных дел. Я готов поехать, ничего мне не надо, тапочки свои возьму… Мне надо было уехать из страны! Я больше не мог в ней жить! А это – повод. За казенный счет. Ни тот, ни другой министр мне ничего не ответили. И тогда в декабре я добровольно ухожу из училища. С 3 января я начинаю искать место работы, на заводах, учеником рабочего. Я был на Кировском заводе, в отделе кадров: «Что-то подозрительно. Давайте позвоним в милицию».

Запрещено было брать людей с высшим образованием на рабочие места...

Да, но я этого не знал… В конце концов я поступил учеником рабочего на аккумуляторный завод, на Петроградской стороне, там, где монастырь. Я пришел в отдел кадров: «Что ты, так не бывает!». Я говорю: «Ну что значит – не бывает? Я хочу работать. Чем я хуже других? Я умею и люблю работать физически». Начальник отдела кадров звонит директору: «Здесь такой вот случай необыкновенный, как мне поступить?» – «А ну-ка пошли его ко мне!», – директору стало интересно. Поговорили немножко, после нескольких фраз: «Я тебя беру. Но при условии, что ты учишься, а потом станешь мастером в этом же цехе. Согласен?» Через месяц закончилось моё ученичество, получаю шестой разряд, работаю. Штамповщик. Пум-пум, пум-пум – больше ничего не надо, элементарно. Рабочие меня приняли хорошо. Через три месяца я стал бригадиром, мне подчинялись люди, мужчины и женщины, в том числе один из тюрьмы, из лагерей. Он мне впервые рассказал о том, что есть лагеря и там свои законы, воровские.

Он был политический?

Нет... Таким образом, я стал рабочим классом, у меня сохранилась трудовая книжка, шестой разряд по холодной штамповке металла, это высший разряд – потому, что я стал бригадиром, освобожденным бригадиром штамповочного участка аккумуляторного завода имени Попова. Но Светлана Иконникова говорила: «Время уже не то!», 57 год к концу подходит. «Время другое, надо учиться, давай вместе поступать в аспирантуру». И я подал документы в аспирантуру и сдал экзамены. У меня всё получалось, так сказать, как у отличника. Всё было хорошо.

Да, когда я подал документы в аспирантуру, с завода, после окончания философского факультета, мной заинтересовались…

Я поссорился с Андреем Здравомысловым, который работал после окончания факультета в Караганде и вернулся, и мы по политическим вопросам не сошлись. Он был классический коммунист, а я сказал, что нет, извини, какой я коммунист вообще? Газета «Правда» – это неправда, ложь. В общем, мы даже подрались немножко около Публичной библиотеки, и он написал об этом в факультетскую парторганизацию.

Что у Вас антимарксистские взгляды?

Он искренний человек, он верил, что у меня взгляды не марксистские.

Вы в аспирантуру поступали, а он? Он работал, или он тоже в аспирантуру поступал?

Он приехал из Караганды, и, по-моему, сразу получил работу в университете. Во всяком случае, он был преподавателем на философском факультете. А я в аспирантуру поступал. И по его заявлению на завод была направлена комиссия во главе с А.А. Галактионовым.

Проверять вашу политическую сущность?

Да, но заводская дирекция, парторганизация характеризовали меня как великолепного работника, который не ведет никакой антисоветской пропаганды среди рабочих, рабочие его уважают, он – заслуженный бригадир. Галактионов мне это сам рассказывал. Они это передали в партком университета, и мне разрешили поступить в аспирантуру.

А теперь про Бога. В 17-летнем возрасте мне нужно было выяснить основной вопрос. Я помнил о том, что мать гадала, и были предсказания. Есть какая-то сила, как сказала мать, не знаю – какая, Бог или что, но что-то есть. А факт, доказательство – вот это предсказание, когда кончится война. Я тогда выяснял все личные отношения, что такое любовь, что такое дружба, всё. Все вопросы я решал сам. Значит, последний вопрос – с Богом.

Вот говорят, что он очень суровый, если его не слушаться, то наказывает, Бог, наказующий за неправильное поведение. Какое неправильное поведение? Ну, самое надежное – хула на самого Бога. Поэтому я принимаю решение. Неделю я ругаю Бога, как только возможно, и потом предлагаю ему дуэль. Я поеду в Горький по делам на пригородном поезде, и это время, когда я ему предоставляю каким-то образом проявиться: ну, поездки – всегда определенный риск. Любой сигнал я буду искать, слушать, пытаться услышать сигнал. Можно самый жестокий: «Я готов на всё. Я считаю, что тебя нет. И нечего, так сказать, морочить мне голову, я должен жить сам по себе, без Бога, не надеясь на тебя, и вообще, если ты есть – явись. Если не явишься, я буду считать, что тебя нет».

Все мои представления о Боге были – что Бог не добрый, а наказующий. Он не вознаграждает за добрые поступки, он наказует неправильные поступки. Поэтому я строю мою дуэль следующим образом: «Я предлагаю тебе, открытым текстом, в самый удобный момент показать свою власть – когда я буду садиться на поезд. Вот тут я могу споткнуться, там что-то… А незадолго перед этим у меня на глазах, рядом с моим домом, в Дзержинске, был случай: поезд останавливается, из вагона выпрыгивает мужчина, наверное – за билетом (поезд недолго стоит и ему надо успеть купить билет), поэтому, проезжая мимо кассы, мужчина выпрыгивает – бежать в кассу. Поскальзывается – и под колеса. И у меня на глазах останавливающийся поезд медленно переезжает ему ноги. И в это время человек ещё не осознает, что происходит, у него кепка съехала на глаза, и он поправляет кепку…

Поэтому для меня вот эта жестокая смерть была наглядна. Я ничего другого не придумал для испытания Бога: если хочешь доказать – пожалуйста, наказывай.

Бог должен прочитать ваши мысли и соответственно вашему желанию поступить? Вы ему продиктовали способ действий?

Я поставил условие: «Если ты не выполняешь, если ты мне не явишься в том или ином виде, я считаю, что тебя нет. И мы расходимся. Я тебя не знаю, ты меня не трогай. Договорились?» Хорошо. Я жду, когда тронется поезд, я Богу даю фору. Дождался, когда вагон тронется, и на ходу сажусь, за перила держусь и ступаю на ступеньку поезда. Мне было страшно почти до смерти. Я почти потерял сознание от страха. Я Бога вызвал на дуэль. Несколько минут ехал на ступеньке движущегося поезда, держась обеими руками за поручни и коленками стоя на ступеньках. Вопрос был решен раз и навсегда.

Теперь я отношусь к этому иначе, спокойно, но по-прежнему. Единственный Бог, которого я знаю – это человек. Другого Бога нет. Поэтому я высокого мнения о себе. То есть, у меня как бы подтверждение, что я и есть Бог. Нет другого Бога на Земле, кроме людей. Каждый человек – потенциальный Бог. Он, высший, принимает решения о себе, и нет выше. Отсюда высокомерие, которое вы должны чувствовать, это – от решенности вопроса. Никто, кроме меня, за меня не может решать. Я – высший судья самому себе.

А не было мысли, что Бог предоставляет свободу воли? И он остается Богом?

Нет.

(Окончание следует)