См. на Когита.ру:

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 1

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 2

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 3

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 4

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 5

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 6

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 7

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 8

**

Из книги: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Том 4. СПб.: Норма, 2005

Содержание

Глава 23. Эпистемологические дебаты

23.1.   «Прорвался ли автор к сути?!» (фельетон о «Драматической социологии...») (авт. — В. Григорьев)

23.2.   Что такое «строгое исследование»? (авт. — А. Алексеев, Б. Беликов)

23.3.   Пределы компетенции дискурсивной социологии (авт. — В. Шубкин)

23.4.   Из истории идейной борьбы вокруг проблемы социального эксперимента

(авт. — Р. Рывкина, А. Винокур)

23.5.   «Качественное знание — это своего рода маточный раствор...» (авт. — С. Белановский; А. Алексеев)

23.6.   «Case study» как исследовательская методология (авт. — В. Герчиков) 23.7.   Из болгарского энциклопедического словаря по социологии (авт. — Ст. Михайлов)

23.8.   «Скрытая камера» социолога

23.9.   На пороге экоантропоцентрической социологии (авт. — Т. Дридзе)

23.10. «Метод — не только путь, но и взгляд...» (авт. — Н. Козлова)

23.11. К вопросу о «нормальной» и «ненормальной» социологии

23.12. «Физика Логоса» и коммуникативная социология (авт. — С. Чесноков)

         23.12.1. И еще одна рецензия...

         23.12.2. Этика и наука

23.13. Введение в коммуникативную социокультурную биографику (авт. — Р. Ленчовский)

23.14. Оборона, которую считаю необходимой и достаточной

23.15. «Ключевым здесь является вопрос о жанре...» (авт. — Д. Равинский)

Ремарки:

Две «карьеры» (раздел 23.1); Кульминационный пункт памфлета (23.1); «Суди себя сам» (23.1); Суть и сущность (23.1); Ментальный конфликт «отцов» и «детей» (23.1); К вопросу о литературных, журналистских и научных жанрах (23.1); МОНОлогизм versus ПОЛИлогизм (23.1); Создатели автопортретов (23.1); ...и математика не исключает «нестрогость»! (23.2); Предрассудки «позитивной» науки (23.2); Обоснованность, надежность, экономичность, изящество (23.2); Каким быть дальнейшему научному движению? (23.2); Еще одно толкование «научной строгости»... (23.2); Мой «заочный» научный наставник (В.Н. Шубкин) (23.3); Дорого то, что сказано вовремя... (23.3); Социальный эксперимент = исследование + управление? (23.4); Живко Ошавков и Анатолий Давыдов (23.7); К вопросу о профессиональной этике (23.8); Дридзевские чтения (23.9); За «рефлексивную социологию» (Г. Саганенко) (23.9); Коллажи жизни (23.10); Внутриличностный конфликт интерпретатора с протоколистом (23.10); Вспомним М. Гефтера (23.10); «Субъект-объектная» и «субъект-субъектная» социологии (23.11); О физике Логоса (С. Чесноков) (23.12); Не только учебная версия... (23.13)

Приложения к главе 23

П.23.1.   Собеседование теории с реальностью (А. Ухтомский) (авт. — А. Ухтомский)

П.23.2.   Личностная самоотдача как преодоление дизъюнкции между субъективным и объективным (М. Полани) (авт. — А. Грицанов; В. Лекторский; М. Полани)

П.23.3.   «Из тупика на коронную дорогу интегральной социологии и психологии...» (П. Сорокин) (авт. — П. Сорокин; Н. Серов)

П.23.4.   Из истории гуманистической (интерпретативной) социологии

П.23.4.1.    Первая школа качественных исследований в социологии (авт. — В. Семенова)

П.23.4.2.    «Границы социологического познания пролегают там, где кончается интерес или изобретательность социолога...» (авт. — М. Филипсон; П. Филмер; Х. Абельс; В. Семенова)

П.23.5.   О драматургической социологии (И. Гофман) (авт. — Х. Абельс; А. Ковалев)

П.23.6.   О социологической интервенции (А. Турен) (авт. — А. Турен)

П.23.7.   «Истории жизни» и перспектива пробуждения социологии (авт. — Д. Берто)

П.23.8.   «Рутина», «события» и «загадка жизни» (авт. — В. Голофаст)

П.23.9.   Метод погружения (авт. — В. Павленко)

П.23.10. Гюнтер Вальраф — король анонимной «ролевой журналистики». Интермедия (авт. — М. Зоркая)

П.23.11. «Исповести» и «жизнемысли» Георгия Гачева (авт. — Г. Гачев)

П.23.12. Классическое, неклассическое и постнеклассическое социальное видение (авт. — В. Василькова)

Ремарки:

Движение мировой научной мысли (раздел П.23.3); Диспут между «интуитивистами» и «рационалистом» (П.23.3); «Прово-кативные» ситуации = «моделирующие» ситуации? (П.23.4); Сокрытая сторона жизни (П.23.8); Биографический метод и диалог (П.23.8); «...когда субъект случившееся с ним представляет как им инициированное, а условия, в которых ему приходится находиться, — как им созданные...» (П.23.9); Метод погружения как предельный случай включенного наблюдения (П.23.9); Погружение — диалог — постижение (П.23.9); Погружение как акт ответственности (П.23.9); Разведение или

соединение социальных ролей? (П.23.10); «Жизнемысли» и «мыследействия» (П.23.11); Социология — дальнозоркая либо близорукая... (П.23.12)

**

Приложения к главе 23

<…>

П.23.10. Гюнтер Вальраф — король анонимной «ролевой журналистики». Интермедия

Несколько вступительных слов

Гюнтер Вальраф — немецкий журналист (род. 1942), сделавший анонимное погружение в описываемую среду своим основным творческим и жизненным методом. Наиболее полное собрание его сочинений на русском вышло в 1988 г., в серии «Зарубежная художественная публицистика и документальная проза» издательства «Прогресс».

Ниже — композиция извлечений из вступительной статьи М. В. Зоркой к книге: Г. Вальраф. Репортер обвиняет. М., 1988.(Январь 2000 — июнь 2003).

Из вступительной статьи М. Зоркой к книге «Репортер обвиняет» (1988)

Человек, который проходит сквозь стены

<…> В настоящее время Вальраф — едва ли не самый знаменитый из всех авторов, пишущих на немецком языке. Его выступления, исчезновения, появления, передвижения, хроника судебных процессов, где он оказывается в довольно редкой роли обвиняемого обвинителя, — все это уже становится материалом для газетных сообщений. Таковые, впрочем, как правило, носят характер неопределенный или гадательный: всякий раз можно подозревать, что предпринятая Вальрафом и даже вынесенная на публику акция обнаружит со временем некий дополнительный смысл.

<…> Свою трудовую биографию Вальраф начал с завода Форда, где раньше работал его отец, хотя, конечно же, мог найти место повыгоднее и почище. Но рассказы знакомых об ужасных условиях труда именно на предприятиях-гигантах казались ему столь невероятными, что он решил испытать на собственной шкуре, каково приходится рядовому немцу, борющемуся за кусок хлеба от зари до зари. За два года он несколько раз нанимался на крупнейшие заводы ФРГ, задавшись вполне определенной целью: изучить индустриальный мир как систему, о которой на примере деятельности у автомобильного магната можно получить лишь частичное представление.

Обретенный опыт и доподлинные знания, интересовавшие молодого рабочего больше, нежели участие в производственном процессе как таковом, не остались без применения. Вальраф (под псевдонимом Вальман, взятом для того, чтобы тут же превратиться в безработного) сообщал о своих впечатлениях в профсоюзной газете «Металл»; материалы вскоре составили его первый сборник «Ты нам нужен» (1966).

<…> Прогрессивная критика и заинтересованные читатели заметили молодого журналиста очень скоро. В достоверном и деловом тоне его публикации (вcлед за первым сборником появились «Тринадцать нежелательных репортажей» (1969), «О том, кто отправился странствовать и узнал страх» (1970), «Новые репортажи, исследования и поучительные примеры» (1972), «Вы там наверху, мы здесь внизу» (1973) и др.) сообщали о насущных проблемах целого класса. В сочетании с непосредственностью и живостью изложения это рождало впечатление нового и свежего слова в текущей литературе.

<…> Уже после выхода первого сборника он отправился за материалом для следующих репортажей под чужим именем. Правда, это была вынужденная махинация: к тому времени во все крупные и средние предприятия успели разослать его фотографию вместе с соответствующей отрицательной рекомендацией. Что было делать? Изменить намерения или измениться внешне? Вальраф выбрал последнее. Более того — в метаморфозах обрел себя.

Фантазия Гюнтера Вальрафа поистине неистощима, реакция мгновенна. Сам барон Мюнхгаузен позавидовал бы, наверное, той ловкости, с какой он выкручивается из трудных ситуаций, моментально оценивая преимущества противника и сочиняя невесть какие небылицы о себе и о своем прошлом! Кстати, чтобы так лихо и беззастенчиво врать, нужно быть глубоко и безоговорочно уверенным в силе той правды, которой служишь.

<…> Целый карнавал масок! Министерский советник Кревер; путешественник без денег, вынужденный воспользоваться бесплатной столовой в Регнсбурге; бывший студент-художник, которому для прокорма семьи необходимо подработать в концерне «Мелитта»; безработный, умоляющий чиновника в отделе социального обеспечения помочь его голодающей семье хотя бы крошечной ссудой; швейцар в страховом концерне Герлинга…

В свое время Генрих Белль, высоко оценивший дарование молодого журналиста, писал: «У меня есть только одно возражение против метода Вальра-фа: он не сможет им долго заниматься, потому что станет чересчур знаменит». Учитель и старший коллега Вальрафа оказался прав в последнем утверждении, но не по сути: известность усложняет маскировку, но делает более весомыми результаты. За полтора десятилетия (предисловие Белля к шведскому изданию «Нежелательных репортажей» вышло в 1970-м) Валь-раф сменил десятки обличий и не собирается искать другие способы добычи информации и борьбы.

Испробовал он за свою жизнь, впрочем, многое. Первой настоящей сенсацией, когда имя Вальрафа появилось во всех, даже самых консервативных газетах, стала предпринятая им в Греции политическая акция: в 1974 году, во времена «черных полковников», он, создатель Комитета солидарности с демократами Греции, в знак протеста против режима хунты приковал себя цепью к столбу в центре Афин и разбрасывал антифашистские листовки. Дальнейшее страшно: побои, арест, суд, где Вальраф произнес яркую обличительную речь, тюрьма. Только отставка диктаторского режима и установление демократической власти спасли бесстрашного журналиста.

<…> В захватывающей книге «Раскрытие одного заговора» (1976) рассказывалось о том, как, находясь в Португалии, Вальраф связался с заговорщиками из правых кругов, готовившими фашистский переворот, и о целой серии продуманных журналистских акций, благодаря которым этот переворот не состоялся.

<…> Десять лет назад в ганноверском филиале газеты «Бильд» появился новый сотрудник — молодой, перспективный, хваткий. Его звали Ганс Эстер, он собирался сделать карьеру в журналистике. В самом деле, очень скоро на страницах популярной газеты стали мелькать бойкие заметки за его подписью. <…> Гюнтер Вальраф избрал для нового расследования весьма рискованный способ.

<…> Четыре с половиной месяца работы в «Бильд» дали материал для трех книг: «Рождение сенсации» (1977), «Свидетели обвинения. Описание «Бильд» продолжается» (1979), «Справочник по «Бильд» — до отказа» (1981). Вальраф назвал их трехтомником и утверждает, что они последовательно развивают единую тему: анамнез, диагноз, терапия. Действительно, по скрупулезности и точности в выявлении симптомов, старательности в определении конечных результатов анализа метод Вальрафа можно сравнить с деятельностью толкового и профессионального врача.

<…> В середине 80-х годов те, кто следил за деятельностью Вальрафа — и ненавистники и почитатели, — знали, что журналист работает над какой-то большой темой. Ожидалась сенсация: а вдруг это верхушка бундесвера или ведомство по охране конституции, а может быть, он где-то возле федерального канцлера. Появление Вальрафа «с самого низа» не ожидал никто.

<…> Вальраф вооружается темными контактными линзами, усами, париком и предстает перед работодателями гастарбейтером, турком. <…> Вальраф-Али батрачит, ремонтирует конюшню, вкалывает на рыбном комбинате, промышляет игрой на шарманке, стоит у плиты в дешевой закусочной, моет унитазы, дышит смертоносной пылью на асбестовом заводе — вот далеко не полное описание одиссеи по задворкам. Вальраф был турком Али два года.

<…> В одном из интервью, данном полтора года спустя, Вальраф сообщал, что тираж его книги [«На самом дне», 1985. — А. А.] перевалил за 2,3 миллиона и она переведена на двадцать один язык.

<…> За книгу «На самом дне» Вальраф получил баснословный гонорар. Но и тут надежды на развенчание дерзкого ниспровергателя устоев не оправдались. Большую часть этих денег журналист вложил в новый фонд солидарности с иностранцами и в строительство жилищного комплекса в Дуйсбурге, где будут совместно проживать немецкие и иностранные семьи.

<…> Помимо магнитофонных кассет, записных книжек и личных воспоминаний, он обладал видеопленкой на 80 часов просмотра. Из этой кинохроники жизни Али был смонтирован полнометражный документальный фильм (режиссер Йорг Гфререр), который с успехом прошел по фестивальным экранам 1986 года и стоил Вальрафу огромных издержек на очередной судебный процесс.

***

<…> Человечеству известно множество форм борьбы за справедливость, от стихийного восстания рабов до одиночного бунта, от организованной демонстрации до выступления в печати. Путь, избранный Вальрафом, глубоко индивидуален, хотя и имеет прецеденты в истории XX века. Генетически способ «внедрения в событие» восходит к глубокой древности, к самому детству человечества, к маскировке, как приему охоты с целью приблизиться к объекту, не вызывая подозрений. Близки к этому и вековые поэтические образы сказки, где герой обладает волшебным средством и делается незримым. «По-моему, маска и шапка-невидимка — это древнейший принцип искусства, — говорит Вальраф, — мечта, которая рождается у человека еще в детстве».

С завидной откровенностью он признается, что его увлекает уже сама «игра» [здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, выделено мною. — А. А.].

Да, как бы ни были высоки цели и намерения этого человека, посвятившего свою жизнь борьбе за свободу угнетенных, как бы ни забывал он о себе, как бы ни была велика сила самопожертвования — все равно Вальраф решается на операцию с принятой и обдуманной стратегией еще и в силу особенностей собственного характера. Речь идет о некоем эстетическом наслаждении, о своего рода удовольствии, пафосе риска — есть упоение в бою. <…> «В ролях я живу намного интенсивнее, становлюсь собой, осознаю самого себя… Исполнение ролей — это моя сущность» [цитата из Г. Вальрафа. — А. А.].

<…> Все великие очеркисты, от молодого Хемингуэя до Эгона Эрвина Киша, были вездесущими «ловцами событий» на месте их свершения. Полностью принимая эстафету, Вальраф вносит в профессию метаморфозу, перевоплощение как постоянный прием. Степень приближения, включения в событие неизмеримо увеличивается!

<…> «Театр Гюнтера Вальрафа» — так можно было бы с некоторой натяжкой назвать вид журналистской деятельности, о которой идет речь.

<…> В своем театре, близком к искусству переживания, а не самодовлеющей игре Вальраф всегда не упускает из виду «сверхзадачи» (К. С. Станиславский) — социального анализа c целью разоблачения общественного неравенства, гнета, унижения тех, кого жизнь опустила на дно или поставила лицом к лицу со злом. Азарт, с каким он бросается из одной перипетии в другую, вызван как личными устремлениями и свойствами, так и гораздо более общими причинами.

<…> «Когда я, находясь в анонимной ситуации, испытываю на себе несправедливость, то я теряю всякий страх…» — говорит беспокойный очеркист. Обратим внимание: в большинстве случаев Вальраф оказывается в роли страдающего [выделено М. З. — А. А.], того, кто испытывает на себе все тяготы заурядного бытия. Не сталкиваясь в своей подлинной [? — А. А.] жизни с материальными трудностями, он зато в полной мере ощущает их, играя свои рискованные роли. Не однажды в текстах репортажей встречаются слова, что будь он и в самом деле рабочим, безработным, иностранцем, ему бы не выдержать.

<…> При всех перевоплощениях и проделках Вальраф считает себя лишь «принимающим участие наблюдателем». Но его положение изначально двойственно, ведь, играя роль, он выполняет две функции в обществе, свою и чужую. Еще в 1973 году в одной швейцарской газете остроумно писали, что он одновременно мститель за обездоленных, благородный разбойник и — Франкенштейн, который всегда не прочь отхлебнуть чужой крови [! — А. А.]. Другое дело, что Вальраф позволяет себе вмешиваться только в профессиональную жизнь своих врагов, частное, личное для него «абсолютное табу». Он никогда на стал бы использовать свои методы против индивидуума как такового <…>. «А против аппарата власти других возможностей нет». В этом он категорически убежден.

Вопрос о правомочности методов Вальрафа возникал, разумеется, не один раз. Федеральный суд, как об этом писала пресса в 1987 году, постановил, что цель оправдывает средства в том случае, когда обнародование разоблачительных фактов идет на пользу обществу. При этом понятно, что понятие общественной пользы можно трактовать весьма произвольно.

В свое время Генрих Белль, выступавший в Кельнском суде свидетелем по очередному делу Вальрафа (после издания репортажа «Концерн Герлинга», разоблачающего финансовые аферы последнего), нашел иные аргументы в защиту. Он доказывал, что написанное Вальрафом есть литература и, как ясно каждому, она нуждается в фактах. Существуют разные способы познания действительности, один из них открыл для себя неутомимый очеркист, что и отличает его публикации от «журналистики фасадов». Если признать его методы криминальными, то литература вообще <…> лишится огромных возможностей.

<…> В своих теоретических суждениях он [Гюнтер Вальраф. — А. А.] стоит на позициях строгого реализма, считая самым надежным литературным приемом точность в описании фактов, чтобы читатель понимал: «…такое не придумаешь, такое не под силу воображению, это все происходило на самом деле».

Современный журналист, считает Вальраф, имеет, как правило, дело с уже отобранным или «профильтрованным» материалом. Одна из главных профессиональных целей для него — преодоление данного положения вещей, поиски нового пути для получения информации «не через третьи руки», стремление к документальной подлинности и достоверности сообщаемого. Выдвигая тезис о том, что со временем литература как явление вовсе отомрет и на смену ей придет непосредственное сообщение, он, как это ни парадоксально, отдает приоритет в правдивости информации художественному в сравнении с публицистическим [выделено М. З. — А. А.]. Художественное — это пережитое, прочувствованное самим автором, это порождение его собственного духовного опыта. Журналистика имеет дело с обработкой чужой информации, а следовательно, не обладает столь действенной, всепроникающей силой. Однако, ставя самого себя в центр изучаемой жизненной ситуации, автор ролевого репортажа превращает «чужую информацию» в индивидуальный опыт.

Этот процесс для Вальрафа не менее важен, чем результат — написанный текст. Вот почему в его очерк как правило, включена «закулисная сторона», что-то вроде сценической истории: каким образом ему пришла в голову мысль совершить тот или иной поступок, какие средства пришлось пустить в ход. Текст Вальрафа выглядит современно и броско, он вольно перебивается юридическими документами, выдержками из газет, ссылками на справочные издания, всякого рода цитатами, напоминая коллаж. Его репортажи не назовешь, как писал Белль, ловкими или изящными.

<…> В его ранних очерках видны следы работы над словом, образом. <…> Со временем Вальраф перестал заботиться об эстетическом наслаждении, которое должен испытывать при знакомстве с его книгами читатель. Как автор он блистательно выполнил другую задачу — стал доступным миллионам. <…> Безусловно признавая содержание главенствующим над формой, он вовсе не старается следовать чему-либо иному, кроме конкретности факта и вывода. Зато доказывая важную для него мысль, он не страшится настойчивых повторений, что особенно бросается в глаза в трех книгах о «Бильд».

<…> Нельзя со всей уверенностью утверждать, что его репортажам суждено будет войти в литературно-художественное наследие нашей эпохи. Но зато в его палитре найдутся все краски времени, и с их помощью будущий историк воссоздаст подлинную картину нынешней общественной жизни и социальной борьбы. <…>

М. Зоркая

(Цит. по: Г. Вальраф. Репортер обвиняет. М.: Прогресс, 1988, с. 5-22)

Ремарка: разведение или соединение социальных ролей?

Был ли Гюнтер Вальраф в свое время образцом (разумеется, недосягаемым!) для социолога-испытателя? И да, и нет!

Главный пункт поведенческого различия «драматической социологии» и анонимного «ролевого репортажа» — отсутствие или же наличие метаморфозы, т. е. разведения социальных ролей. Г. Вальраф — гений социально-ролевой метаморфозы.

Социолог-рабочий этого не только не умел, но и не хотел… И пытался как-то (удачно или нет — другой вопрос!) соединять разные роли в своем социальном поведении. (Декабрь 1999 — июнь 2003)

П.23.11. «Исповести» и «жизнемысли» Георгия Гачева

Несколько вступительных слов

С книгой писателя, философа, культуролога Георгия Дмитриевича Гачева «Семейная комедия. Лета в Щитове (исповести)» (М., 1994) мне довелось ознакомиться уже когда была закончена и ждала выхода в свет «Драматическая социология» (1997).

К сожалению, и других произведений Г. Гачева (например, из серии «Национальные образы мира»), — на менее «интимные» темы, но в той же манере написанные — до тех пор не читал.

Не говоря уж о множестве идейных, экзистенциальных созвучий, прикосновение к «исповестям» Г. Гачева было для автора этих строк, одновременно — и открытием, и «узнаванием» знакомого жанра.

…Вот и опять, думал: сам изобрел — перепечатывать тексты прежних лет, не редактируя, а лишь аранжируя их, и иногда комментируя себя, прежнего, «из сегодня» (диалог с самим собой, развернутый во времени).

А оказывается — и тут меня опередили! (А может и у Г. Гачева были предшественники? Не знаю…).

Встреча с жанровым прецедентом — обрадовала. Значит, опять — «творческая парапсихология»?! Это во-первых. А во-вторых… Когда «белая ворона» не одна — глядишь, и не заклюют…

Ниже — композиция извлечений из упомянутой работы Георгия Гачева. Оговорю, что здесь будут представлены лишь немногие «первичные» дневниковые записи писателя и философа (отобранные мною, в качестве примеров, достаточно произвольно), а упор сделан — на фрагментах, содержащих в себе обоснование метода и объяснение жанра.

В скобках указаны страницы по названному изданию, а также датировки записей. (Май 2000 — апрель 2005).

Бытие нельзя познать, им можно лишь быть.

Георгий Гачев, 1969

Из книги Г. Гачева «Семейная комедия. Лета в Щитове» (1994)

Приглашение к доверию

Человечество в нашем веке так измызгалось в гекатомбах и океанах лживого слова, что даже слово художественной литературы — как вымысел — уже нам неправдою дышит: настолько стали чутки к придуманности. И, реактивно к этому, — влечет просто правда, факт, документ. А в литературе — честное, исповедальное слово писателя. А то взял себе позу учителя жизни: срывает все и всяческие маски — с других людей, а сам, мэтр вальяжный, непроницаемый, гражданин хороший!.. Не верим тебе — такому чистенькому! Всех поучаешь, а сам-ка ты как учишь себя? — раскройся!..

И вот, чуя такую потребу времени и душ наших, всю жизнь вглядываюсь в себя, охочусь за собой: уловить честно, что аз есмь? — и в этой работе стараюсь вычищать себя от мусора злобы и мнимых понятий и ложных прицелов в душе на ценности эфемерные…

Но все равно — увы! — образ выходит — и себя самого, как бы ты ни старался то, что есть на самом деле, фиксировать. И это — как рок — даже всякой исповеди. Но само усилие — дойти до самой сути, до предела возможного чистосердечия и откровенности, обстругивать болванку самого себя — есть достойный труд честности, и он заслуживает и фиксации, и чтобы читатель с волнением следил за этим борением проницающей в себя и свою жизнь — мысли. На этом пути многие завоевания в понимании человека совершаются.

Так что и самое что ни на есть факто-исповедное записание — все равно образ творит, персонаж выходит, то или иное представление, как и в сознательно нацеленной на вымысел литературе. Каков я на самом деле — Бог весть. Но по Сократову призыву «Познай самого себя!», человек призван усердно штурмовать и эту неизвестность — себя самого!

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно!..

Но коли ты устремился в эту сторону — исповедания — и вот даешь плоды этой внутренней работы над собой подсмотреть другим, выносишь читателю, — тут совсем другой тип, и коленкор, и климат литературы предполагается: «не художественной», где автор, забронировавшись в вымысел, поучает читателя, как вещь и предмет воздействия, а, скажем, взаимоучительной, со-беседной, где как бы на встречу собираются люди, стремящиеся к добру, заинтересованные одолеть зло в себе, искоренить его в каждом. А для того — чтоб можно было признаваться безоглядно и в самомалейших его в тебе шевелениях и просвечиваться рентгеном доброжелательного — так ожидается — взгляда со стороны. А не взгляда критика-вражины Зоила, что только и ждет, чтобы тебя подсечь и задеть и обличить и уничтожить. Такое — легче легкого высокомерно высмеять и умно омерзить.

Ты даешь беззащитный текст — и уже самим фактом исповедной записи (что на это можно пойти!) и актом предложения наружу: «читайте!» — этот жест взыскует, форсирует-стимулирует-индуцирует в душах людей иное состояние мира и ориентировку: встречную доброжелательность, а не подстерегание-подозрительность; ситуацию взаимолюбви и великодушия, а не взаимоненависти и карания. Доверяющийся — и сотворяет доверие: распространяет его силовое поле вокруг; ис-повесть заражает со-вестью.

Страх быть смешным — жуткий жупел, парализующий простодушие и доверие и к себе, и к людям. И, напротив, коли сделаешь усилие одолеть его, хотя бы в некоторой мере, — многую помощь соделываешь оздоровлению психического климата в обществе. И человек начинает чувствовать себя окруженным в мире не вражиною, а дружиною людей. 23.06.86. (3-4)

Биографический ключ

<…> Родился 1 мая 1929 г. (Телец, значит, по Зодиаку западному и Змея — по восточному) в Москве.<…>[1]

<…> А надо ли делать конфетку?

27.03.86. <…> Есть даже нечто более достоверное, чем моя зыбкая и переменчивая память: то мои записки, или, как дети мои их ласково-насмешливо именуют — «записюрьки», что я, как всю почти жизнь свою, так и тогда вел, почитая это дело главным для себя. И вот разворошил я странички — и пахнуло, и воскресло.

Часть из них перепечатал и принес в один журнал. Молодой, но уже опытный редактор-умелец, набивший руку, выпускник Литинститута, прочитал и так сказал: «Материал прекрасный, но сыр, обработать надо. Эх, конфетку можно сделать!».[2]

А я вот сомневаюсь: надо ли делать конфетку? То есть зачем? Чтобы из нервных записей на ходу жизни получились отполированные пассажи и абзацы и вышла бы нормальная художественная литература? А зачем она и в нее писать? Те записи тогда мне были необходимым собеседником-другом, совестью-разумом, кто выслушивает исповедь запутавшегося человека и надоумливает на выход и решение или успокаивает пониманием. И потому была именно жизненная необходимость их возникновения, неотменная.

А зачем сейчас я стану их переписывать, редактировать, переделывать? Нечего, что ли, мне нынче делать и нет проблем для решения и загвоздок, в коих путаешься и для чего надобно прибегнуть к помощи слова, — как тогда?.. Есть! Еще бы! И продолжаю это свое делание.

Но вот свершаются сроки жизни; писания мои в себя, в стол, помогли ее прожить в общем радостно и умно, — и вот отходить скоро, и глодать начинает — чувство вины; себе-то ты этими писаниями послужил, а людям? Эгоист!.. И действительно: сам вкушал радость вословенствования жизни — и вылечивался так. Ну а другие? Не может ли послужить этот опыт в пользу и моим ближним? И не стоит ли поусилиться: привести эти записи в порядок, чтобы они для восприятия доступны и другим стали? Тогда два дела сразу свершишь: и людям послужишь, и дело своей жизни от Леты хоть на время отодвинешь, продлишь, сохранишь…А и третье дело: и ныне текущее время радостно и вибрируя душой и восхитясь умом, препровождать станешь…

<…> Итак, прорисовывается и идея предпринимаемого труда, а с нею — и метода <…> (6-7, 10).¹

<…> Зачем мне и что за «Щитово»?

Собственно, в отношении к записям тех трех лет (1969-1971) мы с тобой, читатель, находимся в сходном положении. Я тоже впервые открываю читать эти записки. Тогда я был переживатель и «за-писатель» — и с тех пор их не читал: не было нужды. Ведь свое дело они, мысли и слова тех дней, для меня уже сделали: помогли их прожить — тем, что просветляли загвоздки и наводили на решения. А сегодня у меня другие передряги и другие мысли тут работают и слова записываются. Зачем же ворошить отжитое и отмысленное?

Да вот если вместе, читатель, то уж и мне интереснее: от тебя я заимствую сторонний взгляд на себя как вещь, а на жизнь мою — как чей-то процесс, и могу к себе же самому отнестись «онно» и объективно; а это интересно для самопознания, и для познания человека в жизни вообще, что уж есть мое постоянное дело и профессия, к чему чувствую призвание.

Ведь и жизнь свою я однажды уразумел как эксперимент!.. Не знаю, чей: кто или что его надо мной ставит? Но важно тут, осознав себя неким подопытным существом, не юлить-прятаться-увиливать от роли этой, но принять, и исполнять ее честно, и добросовестно вести журнал наблюдений. Тогда и я встаю в свободное отношение к себе самому, возвышаюсь над процессом только существования в его удовольствиях и мучениях, способен становлюсь к пре-возможению страданий и ударов: они — тоже опыт! научают!.. А при чувствительности натуры моей и при одиночестве души помощь думы и слова становится прибежищем, выходом и спасением!..

Но во что выход? А в самообслуживание! Сам я себе становлюсь и экспериментатор, и прибор, и объект — это если извне подходить. А если изнутри: я сам становлюсь абсолютно живущий, полностью отдаваясь ее (жизни) толчкам и тягам (уповая, что во всем смысл есть и изо всего что-то будет, выльется, что затем уловит «прибор», и сомыслит разум мой же), то есть субъект своего существования.[Выделено мною. — А. А.]

Так что я не согласен с распространенным (с романтизма XIX века) суждением, что рефлексия, включение разума в поток жизни, бледнит ее цвет и не дает переживать, и любить, и страдать, полностью этому отдаваясь. Возможно и это, и оно было, есть, бывает. Честно же исповедание Фауста («Сцена из “Фауста» Пушкина) и Печорина лермонтовского. Но и другое возможно: усиление вникания и внимания. Как в радиотехнике, ум в этом случае выступает как тяга и усилитель чувства, уловитель волн-волнений, — и с мыслию живешь полнее и разнообразней, чем без нее. И именно просвещенный разум в развитии своем приводит человека к восценению тонкой жизни сердца, к «оправданию» любви и всех чувств.

Ну что же? Все интереснее начинает представляться перспектива предстоящего плавания: в 17 лет назад, на юго-запад от Москвы, где было место деревеньки Щитово. Это будет не просто воскрешение того, что было (перепечатка записей), но и встреча, и исследование, и опознавание: меня ныне живущего, 57 почти лет отроду, и меня тогдашнего, 40-еще-летнего. Кто он мне? По возрасту — в сыновья годится. Но ведь он же — раньше меня, ныне живущего, он мне предшествует на шкале времени, так что он мне — отец, я ему сын. Вот воистину где «нераздельно и неслиянно». Понял, как это просто может быть… Так что — выходим на очную ставку отца с сыном. Тот мне докладывает, как он жил: раскладывает записки — и в них полный и честный ответ. Я же исповедаюсь ему, что из меня вышло и к чему в итоге привели его тогдашние борения, потрясения и старания выжить — и стоила ли овчинка выделки?.. Померяемся — и силами, и оценками, и соображениями. Потягаемся!..

Но нет, не та интонация; делить-то нам нечего и спорить. Территория-то одного человека из нас! А вот спокойно осознаваться и беседовать — и стоит, и любопытно.

Итак, что за Щитово и зачем, и как оно вошло в мою жизнь? Или выразимся иначе: ведь не Щитово для меня, а я для Щитова, — чтоб вот его, ушедшее, восписать, и может воспеть. <…> (10-12; текст датирован: 27.03.86)

[Далее — «Слово тогдашней жизни», по выражению Г. Гачева. Записи 1969-1970 гг., иногда комментируемые их автором 15-20 лет спустя. — А. А.]

***

Лето 1969 Ум, пьяный деревней

<…> 23.05.69. Совершенно невозможно думать про волю, разум, свободу = пустоту сию (читать Фихте и Шеллинга), когда под солнцем утренним капля с листка, когда глаза жмурятся, многоптичье звучит, и верещит благо-вонно зеленый, теплый… «мир» — уже хочется не этих общих категорий, а слова простые и частные изыскивать.

Лень что-либо делать: родилось во мне сие священное состояние. Млею под солнышком: отогреваю косточки, за холода промерзшие. Лето — сон (сладостный). Зима — сон же (лучше ее в спячке, не ощущая, провести). Климат блаженства… Осень и весна — бессоница; но тоже не деятельность, а ожидание грядущего со-бытия: с бытием соития. Осень — это тоска, весною — надежда.

Шумит, шумит ветр и листва — и смывает, и сметает божественным венком мою коросту — заскорузлые затверженности слов, понятий, усвоенных мною за городскую жизнь.

Да, шевелятся кроны ракит у меня в мозгу и храм облаков студенистых = фантомов-призраков мыслей-мнений разгоняют.

А звонкие высокие фиоритуры = звуковые орнаменты, звучащие листики и веточки, висящие в воздухе, оттесняют кошмары равномерных городских тарахтений, дребезжаний.

Прерывисты, в ритме дыхания воздуха, мотивы птиц: завиточки, виньеточки. Все так вьется, орнамент по канве воздушных волн — приливов-отливов — вышивается.

И все — причуды (=при чуде, значит, находимся), вместо моторно-рав-номерного гула города. <…> (20-21).

<…> [Фрагмент без названния. — А. А.]

31.5.69. Теплота есть поглощенный, связанный свет; свет есть свободная теплота (из натурфилософии Шеллинга).

«Теплота» применяется к душе, «свет» — к уму. Значит Душа (сердечность, доброта) есть поглощенный ум (ср. «ум сердца» у Толстого). Ум же есть свободная (от тела и тел и их взаимных отношений, что и именуется «добротой» и «сердечностью», самопожертвованием) душа — ее парение, «вольный сын эфира». (Это — «ум ума»: Платон, Плотин).

Женщина = теплота, душа (Наташа Ростова «не удостаивает быть умной»). Мужчина = свет, ум.

Уразумеваю также, что помехи к покою — суть нам благодать, стимул жизни. По Шеллигу, смерть = равновесие, покой; ее химический процесс — это стремление вернуться в нарушенное равновесие (т. е. «энтропия», по-нынешнему). Жизнь — равновесие не восстанавливается, а все вновь нарушается, и потому борьба сил остается постоянною: все новые препятствия к восстановлению входят в наш круг. И это — организм, жизнь.

Но про то же и поэт: «Покоя нет, покой нам только снится». А сон = предвестие, близнец смерти. <…> (23-24).

<…> Глагол Природы, или нахожу метафизику в физике

 7.06.69.

«Колебания с частотной характеристикой ниже этого диапазона (от 2000 до 20000 герц — зона слуха человека. — Г. Г.) уже не воспринимаются слухом как звук, а ощущаются как прикосновение (Хаксли Дж., Кох Л. Язык животных, М.: Мир, 1968, С. 23. Далее при ссылках на это издание указываются только страницы).

То есть: слух переходит в осязание. А на верхней границе, наверное, звук начинает переходить в свет. Вот единая шкала чувств и органов — локаторов бытия и движений в природе: она — по длине волн = ударов вещества по пространству.

«Песни многих маленьких птичек очень близки к верхней границе человеческой способности восприятия, и старые люди могут их вовсе не слышать. Пресмыкающиеся, видимо глухи к высоким тонам» (с. 24).

Маленькая птичка издает уже звук-луч, как фотон. Старик глохнет = отдаляется от вещества. Но и слепнет = от света отдаляется. Но все же тенденция — к свету и дали: молодой близорук, старый дальнозорок. Притяжение дали и того света сильней.

«Тот свет» — это только Царствие Небесное? А про ад с тьмой кромешной как сказать? «Мир иной»?

Но «тот свет» — уже не свет, это «тот еще свет!» — иронично, т. е. тьма.

Перед в нас воспринимает высоту (верх), зад — низ.

«У кузнечиков и, видимо, у всех сверчков есть два типа органов, приспособленных к восприятию различных частот: подобные «уху» органы, расположенные на ногах и чувствительные к высоким звукам, и волоски, расположенные на выростах заднего конца тела и чувствительные к низким звукам» (с. 23).

Ухо — круг, шар, блюдце, как и глаз. Высота и верх тянутся быть шаром, точкой, как глаз, солнце, звезда? А низ-зад тяготеет быть линией, длиной, путь-дорогой, далью, ногой, рукой, туловищем, стволом, ветвью — конечностью.

Волосы у нас — для восприятия тончайших касаний: дуновений. Волос — сам волна и волны ловит длинные, перешедшие с орбиты круглости на вы-тянутость и вышедшие из зоны слуха и грехопавшие в зону осязания.

«Трудно сказать, являются ли эти волоски истинным органом слуха или они воспринимают только вибрацию… Можно с уверенностью сказать, что у каждого животного есть собственный мир звуков, зрительных восприятий и запахов, в котором оно живет» (с. 24).

Вот: склад Я рождает внешний мир, «Не-я», прямо по Фихте!

Слух переходит в дыхание: «В ухе позвоночных барабанная полость связана с дыхательной системой через евстахиеву трубу, идущую из полости рта в среднее ухо» (с. 24).

Дыхание (дух) — связь между издаванием звуков и слышанием их, тогда как у животных неизвестно: издающие звук — слышат ли? Ибо у них тело — связь: одни части издают звук, а другие, с теми не связанные сразу, — воспринимают.

Следовательно, Дух (дыхание) — канал между телесным…

Бывает: звук издается для других видов (напугать), а сам автор не воспринимает это свое колебание как звук. То есть нет самосознания, отдачи, рефлексии, обратной связи.

Но можно и так понять: в общем организме, теле, туловище Природы одно животное = язык-голос, другое = ухо-слух.

«Обитатели леса больше надеются на свои уши, чем на глаза или нос… Прекрасные летуны — стрекозы, бабочки, пчелы, осы или мухи — полагаются в основном на зрение. Для тех, кто главным образом ползает, как, например, муравьи или жуки, важно обоняние… Но кузнечикам, чья жизнь проходит в зарослях трав, приходится полагаться на звуки» (с. 24).

Итак, звук — в толще вещества (в лесу иль в траве) связующий, но где сама материя в форме длин и волн: стебли, стволы — готовые вибранты. Глазу в этой сети нечего делать.

«Наше внутреннее ухо не только орган слуха, но и орган равновесия» (с. 31). И у рыб тоже.

Значит, звук — самочувствие формы в ее отношении к силе тяжести; звук — сигнал массе нашего тела. Вес и звук так соединяются и переходят друг в друга.

Змеи не слышат (= язык сам не слышит): «При заклинании на змей действует не звук дудочки заклинателя, а его движения» (с. 33)

Ибо змея сама есть только волна. (41-43)

Объяснение с читателем

29.03.86.

Читатель, чувствую, утомлен: хочется ему повествования, описания событий: как и что происходило с людьми, а тут ему все мысли да мысли подсовывают!..

Но почему «отвори потихоньку калитку» и как кто ступил ногами иль обнял рукой, иль нож всадил, иль выстрелил — нам интереснее и сказуемее, чем как кто и о чем думает — и почему?.. Ведь это: понимания — тоже суть события — да еще какие! Целый эпос в них внутренней жизни души и сознания. Его и пишу — в связи лишь со внешними передвижениями и случаями жизни текущей.

И кстати: все эти уразумения, новые понятия о свете и тьме, о материи как матери нашей, о руке и языке вещества, что я прописывал доселе, — ведь в них явный след Щитова: воздействие сего благоуханного места, где в меня прямиком вливалась природа и ее сомыслы с нами, на соображения моего ума. Воистину искомое и желанное преображение моего разума и сознания в эти дни свершилось — в сих записях зафиксировано. <….> (43-44).

<…> Моя жизнь = моя «система»

Алексей Федорович Лосев (философ), когда я ему изложил, чем живу (и про «воплощение рассеянного бытия с обратным рассеянием» и проч.), сказал: «Надо писать систему».

Но система есть образ Целого. А что во мне наиболее приближается к целому бытия и есть мое целое? Разве ум мой, логос, слово? Это все — часть. Жизнь моя вся — вот мое целое. И я ее делаю ручкой Целого Бытия: ему вручаю — да пишет мною и самосознается. И тогда дух мой, слово и логос (поскольку уже они на службе у целого бытия) чрез целое моей жизни наиболее способны за срок-течение жизни моей явленный чрез меня образ Целого и начертать.

Это и будет моя «система». А не то, что я сейчас выложу и возведу-выстрою логикой, сведя концы с концами.

Хотя это — задача! Большое усилие… Но тогда это дело отменит Жизнь, ее надобность… Да и сам ум опасно выхолостится — боюсь. Нет, верю Жизни, что — вразумит… <…> (54; текст датирован: 9.06.69)

<…> Ученичество

Как хорошо учиться, а не «творить»! Как благостно постигать, а не чувствовать обязанность каждый раз выжимать из себя, а если нейдет — тогда смерть (Пушкин), самоубийство (Маяковский). Какая претензия и неблагость!

Приложения к главе 23                                                                                       277

Вот я читаю Лао-Цзы и Гегеля, учу греческий, вглядываюсь в травинку, постигаю и существую = по существу шествую — нет, пребываю в сутях, а не стремлюсь лишь к ним.

Как хороши мелкие констатации, а не усилие перевернуть и все постигнуть! Это значит: при том, что мне дарована благодать ощущения целого, в предмете ума и зрения иметь могу дробность и вытягиванье Бытия — в вещи; ну да, как вон в стебель оно втекло и, им извиваясь, втекает дале в зерно, семя. Реки: из родника — в море. А в воплощении рассеянного бытия — обратное течение: океан умаляется в реки (стебли) и далее уплотняется в вещь, родник, атом.

О, радость! Я снова — как дитя и школьник: учу языки и вещи, знание естества и знание слова.

Читал Гегеля (Логику), движим потребностью определить свое дело и точку. И вот: ученичество, вечное, последовательное вопрошение (наивное, как у Сократа) и переживание точек зрения — не метафизическая ли это позиция? И не она ли пристала человеку — как ученику Бытия и Бога, жизни и истины?

До сих пор я изучал языки (слова) и мышление (как мыслить?), т. е. все — предпосылки познания. А пока ведь я ничего не знаю. Теперь надо начать узнавать. А пока я лишь инструментом познавания овладевал. <…> (72-73; текст датирован 2.09.69).

<…> [Фрагменты без названия. — А. А.]

[1969. — А. А.] <…> Европейское мышление есть «я»-мышление. С Декарта это осознано, далее Кант, Фихте, Гегель и т. д. И все время учет точки наблюдения и поправка на нее (относительность Эйнштейна): где нахожусь я-наблюдатель. И в «60 днях в мышлении»[3] этот же я-подход явил. И до сих пор: путь моего «я» в миропонимании фиксирую.

А вот добыть бы «внеяйное» сознание — к этому переходить буду.

Естествознание и наука Запада — все отношения исследуют: солнце ль вокруг меня, я ль вокруг солнца?.. Все — раздвоенное сознание, в раздвоении, рефлексии и взаимоотражениях черпающее бесконечность мыслей и идей: внутри этого раздвоения на субъект-объект, на «я» и предмет наблюдения. И вся природа сознания, мышления исследованы Кантом — Гегелем как только при «я» возможные.

Ну а если без этого, по-другому как? По крайней мере, для начала исследовать возможность «ты»-мышления, «оно»-мышления, «он(она)»-мышле-ния <…>. Значит, безличное, без идеи лица — такое понять мышление.<…>

<…> 16.09.69.

Знающий не доказывает, доказывающий не знает» — эту мудрость Лао-Цзы и Толстой включил в «Круг чтения».

А европейская мысль поставила доказуемость условием знания и потому знает доказывание, разные его способы — и не верит прямому знанию-ведению. Платон же не доказывает, а провозглашает. А софисты — доказывают. Итак, — отринуть доказуемость и угождение принципу доказательства. <…> (93-95).

***

Лето 1970

3.04.86.

Поверх груды моих записей этого, 1970 года, лета — листки, школьно-девичьим почерком исписанные: это дети Ивана Лобача ко мне приходили часто к столику под ветлой и, видя, как я маракую, похотели и сами пописать.

— Дядя Георгий! А можно мы тоже будем писать? Про что можно?

— Про что хотите. Вот бумага — берите.

— И вы это в книжке своей используете?

— Конечно, когда-нибудь введу.

И вот пусть их эти письмена будут как «Введение в Щитово 1970». Так оживительно звучит их речь простодушная при моем мудреном слоге — воистину будто весенне-летние зефиры после трудного и мрачного зимнего Борея. И ни слова, ни буквы править не хочется — ведь понятно же все и с милыми ошибками.

Как уст румяных без улыбки, Без грамматической ошибки Я русской речи не люблю.

Прислонюсь к Пушкину.

***

«Наша деревня очень маленькая. Маленькая она оттого что во время войны ее разгромили. Сдесь было очень много домов, но сейчас осталось всего 5 домов. Сдесь была школа во много этажов. Сейчас эту школу перенесли в деревню Шубино. Мы в этой школе учились, а сейчас учимся в Свитине. Наша учительница хорошая ее зовет Татьяна Дмитриевна (как Татьяну Ларину! — Г. Г.), а ее фамилия Устинова. Моя мама работает в совхозе по наряду. Мой папа тракторист. У нас в огороде растет лук, капуста, морковь, свекла, огурцы, репа, редиска, редька. Я читала книги особенно мне понравилась «Партизанка Лара». Понравилась она мне тем как Лара мужественно боролась с немцами. Летом у нас весело, мы играем в разные игры. Особенно мне нравится игра в двенадцать палочек. Летом мы ходим в лес за грибами, за малиной, ягодами. У нас в деревне есть козы и одна корова. Скоро в саду поспеют яблоки, крыжовник, смородина, и у кого малина.

У меня есть сестра Галя она учится в 6-ом классе. У меня еще есть три брата. Одного брата взяли в армию. Мы жили в деревне Юдановке. У нас дома есть телевизор. Я каждый день смотрю кино. Больше всего мне нравится кино «Четыре танкиста и собака». Это кино я смотрела всего два раза. Я учусь в четвертом классе. У нас каникулы 30 мая. Для пятого касса у меня есть все книги. У нас есть котята.

У меня есть подруга ее зовут Наташа она учится в четвертом классе. Мы с ней учимся с первого класса и вместе с ней сидели. У меня есть сестра она учится в шестом классе. Она отличница. Ее вывесили на доску почета. Ей дали почетную грамоту и книгу «Босоногие годы».

Сейчас расцвели ландыши. У нас есть пчелы. К нам в деревню приехал дачник. Он мне нравится он очень добрый. Он привозил к нам артистов. (Это я им открытки из города привозил. — Г. Г.). Сейчас у нас уже больше тридцати. Мы ходим в кино. В клубу бывают интересные кина.

Мы посадили картошку. Я ходила в лес за ландышами.

Мой брат прислал нам свою фотографию у него 4 значка.

Он служит в городе Клайпеде

Рая Лобачева».

***

«Я учусь в Свитинской школе. Там всего 20 учеников.

У нас в деревне есть турник.

К нам в деревню приехал дачник. У нас уже засвили яблоки, груши, сливы, вишни. У нас в деревне очень много сломанных домов. От чего они сломаны. Ребята разбили окна и отломали двери. У нас летом, весной, и осенью очень жарко. У меня есть сестра Галя она учится в пятом классе. (Рая писала, что в 6-м. Видно, перешла в 6-й. — Г. Г.). Ей дали почетную грамоту и книгу босаногие годы. У нас в деревне есть магазин. Я перехожу в 3 класс. У нас был диктант, я написала на 3. Я ездила на эликтрички.

Почему солнце бывает молодым потому что через год солнце меняется и становится опять молодым. (Это мы с ней философствовали. — Г. Г.). Ваня Андриянов провел своих солдат в поход. А в доме Андреяновых жили фашисты. Так Ваня Андреянов помог выгнуть фашистов. и 13 летнего мальчика наградили красной звездой.

На улицы хорошая погода. В Шубене всего 4 дома. У нас взошла расада. В Шубене есть школа. Весной все деревья стоят зеленые. У нас взошол лук. У нас в деревне есть козы, овцы, коровы. Весной мы играем в хоранички («прятки» так красиво названы: от «хорониться». — Г. Г.), в салочки. Я смотрела сказку Бреятовую руку. Я читала книгу кто колечко найдет, кто с крелечка сойдет. У нас есть магазин. Летом ходим за грибами, ягодами и за малиной. Осенью поспевает сад. Я очень люблю яблоки…

У меня есть сестра Рая она учится в 4 классе. Она очень любит читать книги. Моя мама уходят на работу в 8 часов, а преходят в 5 часов. У нас есть карова. Сейчас цветут яблони, груши, сливы, вишни. Я люблю свою маму. Я умею прыгать. У нас уж маленький крыжовник. Нашей Гали дали почетную грамоту. У меня брат служит в армии. Этот город называется Клайпееда. В нашей деревне добрый дачник. Мы учимся в Свитено. У нас в школе звать учительницу Татьяна Петровна. У нас на огороде стоит чучило как его сделали? Шили круглый мешок и напихали соломы, сшили нарукавники и напихали соломы и пришили к тулве-щу. И так же сделали ноги. У нас на плотинке очень чистая вода. Мы ходим купться в Сви-тень. Там очень опасно, и глубоко.

Почему выростает трава поэтому что в земле есть маленькая трава и из маленький травки выростают корни. (Тоже философствовали. — Г. Г.).

Зимой мы катаимся на лыжах, на салазках. Я читаю книги. Зимой деревья стоят голые. Зимой дачник уезжает. Летом 30 мая нам дают кониклы. Я ездила в Музей Ленина. Я видела Ленина. Там очень красива. Я читала книгу о Мальчише Кабальчише и Лару партизанку. Эти книжки очень хорошие. Может и вы знаете эти книги.

Таня Лобачева».

3.04.86.

И так две милые привратницы щитовского рая очень приветливо встретили нас и толково ввели в курс местной жизни и дел. <…> (114-117).[4]

<…> [Фрагмент без названия. — А. А.]

21.05.70.

Встаю — и нет у меня сегодня исследовательского напора. А сел на крыльцо и жду подсказа от бытия, от природы.

Но ведь это значит: сама жизнь моя отдана, есть орудие бытийственного эксперимента, мною он ставится, так что мне надо лишь прислушаться, а не усиливаться на отвлечение от жизни в некую проблемную трубу иль скважину, как тем, у кого жизнь сама собой, мысль — сама собой. [Выделено мною. — А. А.]. (137).

Жертвуя правдой, служу истине

Как это? А вот как. 6 с лишним лет я фактически обманываю свой Институт мировой литературы: получаю зарплату, ничего им не давая и не заявляя открыто, что совсем на них работать не могу и не собираюсь, а только на Истину. И за это время, обманывая частное (государство, науку литературоведения), т. е. нарушая «правду» и «справедливость» (а они — в измерении кесаревом), служу Богу, Целому. Истину ищу, вырабатываю неориентированное мышление, и в поисках Абсолюта написал ряд сочинений вольного и чистого мышления.

Бочаров⁵⁴ меня осуждает: раз ты в чужом монастыре, то должен считаться с его уставом или уходить, т. е. он за правду под предлогом ратования за тождество правды и истины. На самом же деле любит людскую правду — недаром так нравится ему экзистенциалистская интерпретация фразы «Платон мне друг, но истина дороже»: «Раз Платон мне друг, пожертвую истиной», иль повторяет Достоевского: «Если мне предложат выбрать: с истиной или с Христом? — я останусь с Христом».

Я ж уровнем правды, добра и зла пожертвую за уровень истины, святости и греха — потому допускал себя до совершения неправды и зла. <…> (137-138); текст датирован: 21.05.70.).

<…> Распредмечивание Бытия (считаться с читателем и предметом?..) <…> Итак, очертилась ситуация: бебрежное и сверхпредметное поле Истины, где предметы и слова — локальные ее блестки. Читатель — тоже отдельность и на правах предмета. И недаром он требует, чтобы «держались предмета мысли», а не растекались бы мыслию по древу», хоть бы Древу Жизни или Познания. В уважении к предмету он видит (и справедливо) уважение к себе, ибо это есть уважение ко всему этому уровню человеческих твердых рассечений бытия на части, на субъекты и объекты. Меня ж постоянно упрекают за то, что я не предмет строго трактую, о котором вроде пишу, но беру его поводом для, как они говорят, «самовыражения» (тоже на том же уровне субъект-но-объектном меня пришпиливая — как избыточного субъекта), а я чувствую: для проникновения чрез предмет за него: в порождающее его лоно Целого — и потому позволяю себе играть предметами, смешивать, разрывать их грани. (139-140; текст датирован 22.05.70).

На лекции Аверинцева

Подобное же упрекновение предъявляют Аверинцеву ходящие на его лекции. Вот и в субботу после лекции, внешним предметом которой был Древний Рим, его самочувствие и культура, говорили так: так ли, правильно ли он протолковал Катулла — как примитивнейшего из древнеримских лириков, «а я так думаю, что в нем есть и другое» и т. д. и что он неточно о предметах и не все верно говорит, но — интересно. Другие, напротив, восхищаются точностью знания предметов, о которых он говорит: верным в них вживанием и передачей — как медиум. Так, Б. Шрагин об Аверинцеве: он гениален в своей способности передать любой предмет, проблему культуры, мыслителя адекватно, как бы изнутри его самого.

Я так думаю, что Аверинцев, конечно, имеет дело со всем семантическим полем мирового духа, культуры, сразу оно все в нем дышит — и лишь те или иные его (поля) внутренние значения и вопросы лучше вскрываются на тех или иных предметах (эпохах, произведениях, писателях), и он на них их и показывает выпуклее. Но не сами предметы — цель (хотя изящество и глубина их истолкования — его тоже цель и гордость). Так, из римской любовной поэзии: появление «я» и «ты», причем «ты» как чужое «я» и воля, и оттуда предел, тогда как греческая поэзия не знала любовной лирики, но — эротику, где настроение — безлично (будь оно вожделение телесное или духовное, Платоново…).

Итак: проникнуть через предмет как канал и скважину — в глубину. И там плавать, уже из зоны сутей предполагая возможные предметы — как воплощение этих пред-положений. Вот смысл того, что у божеств ум, мысль равны воле и делу, т. е. творческая сила сама по себе (мысль) без рук совершается: подумал — и это уже где-то сделалось, предметилось. <…> (140-141; текст датирован 22.05.70).

<…> Cадим картошку

У Деда в доме — как в храме толковости и неспешности. Поносил я ему мешки с картошкой на поле, и он позвал:

— Лапши поешь?

Сели обедать. Лапша на густом козьем молоке.

— Свининки принести нарезать?

— Как ты, смотри сам.

— Я-то не буду.

— Ну и не надо.

— Потом тогда, когда кончим…

(Тогда самогончику пьставит и за свининкой в погреб слазит). Едим тихо. Вглядываюсь в окно.

— Это что за птица?

— А? Плесница. А здесь говорят «трясо-гузка»: все хвостом трясет. По-нял?

Чай пили.

— Спасибо говорю, — хватит.

— Пей, вода дырочку нàйдет. Деды, бывало, три чайника по три литра выпивали. Зайдет — просит «пару чая».

Сидим.

— Так, — говорю.

— Так дело, не ходи бело.

И вот школа вдумчивости и медитации с Дедом. Время перестал чувствовать. Кряхтит сзади: портянки, солдат, наматывает. Скоро лошадь запрягать — будем за ней картошки в борозду кидать. <…> (148; текст датирован: 22.05.70).

<…> В начале была цель…

29.05.70.

Вчера соседская девочка Таня Лобачева, 10 лет, ко мне:

— Дядя Георгий! А вы мне обещали объяснить, что это вы там все пишете?

— Ну давай попробую. Вот мы живем. А зачем?

— Чтобы не умереть: кушаем, одеваемся.

— Но и животные так. А чем мы от них отличаемся?

— Животное — зверь. А мы — человеки.

— А что это такое?

— Мы дом большой строим и огород сажаем, а зверь — в берлоге: в ней места мало, а у нас и люди, и мебель, и животные в доме могут.

— Ну вот живем — и умрем. А отчего?

—  Состаримся, заболеем.

— А есть что не старится, а всегда одинаково?

—  ?

— Ну вот солнце например. Разве оно не одно и то же всегда?

— Как же одно и то же! Оно тоже то молодое, то старое.

— Как так? И как часто меняется?

— Ну, раз в неделю.

— В неделю? (А ведь похоже: воскресенье-то раз в неделю бывает, а Христос — Солнце. И на многих языках это день, посвященный солнцу: англ. — Sunday, немецк. — Sonntag).

— И еще весной оно одно, а осенью, зимой — другое.

— Значит, еще и каждый год меняется?

— Да: оно устает, старится, а потом новое солнце приходит, как Новый год.

— Ну вот видишь, мы уже с тобой и говорим о том, над чем я думаю: откуда все? почему?.. Вон травка — откуда?

— Из корней.

— А корни откуда?

— Ну, это я не знаю. Скажите!

— Как же я скажу, когда сам над этим думаю и, может, не знаю.

— А я придумала: в земле белые маленькие волоски-корешки, а от них корни, и из них трава вырастает! Видите вот эти волоски? — и, выдернув травку, показывает.

Ну, думаю хватит загонять ее в дурную бесконечность, и говорю,

— Вот это уже нравится мне. На тебе листок бумаги — возьми и запиши об этом.

— Из чего трава?

— Да, и про солнце: очень мне понравилось, как ты его объяснила.

И так мы с Таней Лобачевой уперлись в причину и цель — в «целевую причину» («энтелехия» Аристотеля).

Так, по причине Волга образуется из родника на Валдайской возвышенности. По цели же (по второй части энтелехии) Волга образуется Каспийским морем, куда она впадает: ибо вакуум, созданный морем, его жаждой, всасывающей зéмли, стягивающей равнины вниз к себе, и сделал наклон и тягу, в силу чего потечет — образуется желоб Волги. И Каспийское море подхватывает каплю на Валдае и, володея уж ею, тянет в себя. Ибо не было б Волги без этого стока (как и не было б без материи капель воды). <…> (158-159).

<…> [Фрагмент без названия. — А. А.]

7.06.70.

Проходили с Васькой мимо куста сирени. Сорвали.

— Умеешь, Вась, счастье искать?

— Умею.

Ищем. Я тоже. Не нахожу. Да и верно: я ж в счастье живу, так что мне не его искать. Мне уж истину — вот искать. А счастье — при мне. (Тьфу-тьфу!) Так что мне: «Счастье — хорошо, а истина (не правда) — лучше». <…> (163).

<…> «Не судите! = не делите»

19.06.70.

А ведь Христова заповедь «Не судите, да не судимы будете» буквально: «не делите». («Мэ кринете ина мэ критхете» — в то лето я читал Новый завет медленно, ибо по гречески, так же как в предыдущее я переписывал в день по главе из Лао-Цзы, а в 68-году успокаивал себя, переписывая в день по песне «Бхагавадгиты». Такие вот стадии духовно-религиозного развития. — 19.04.92).. То есть это заповедь целостности и есть принцип и способ всем сохраниться и пребывать целым и с Целым. Не делить(ся) не раз-личать, вообще никакого «раз», ибо раз = рас(кол), и «раз» влечет за собой «два» (диа-вол — «диа-болос»

— «рас-кольщик», «разбросавший надвое» буквально, по гречески. — 19.04.92), а далее — всю автоматическую маршировку средь множеств: «раз — два», левой

— правой! Кстати, недаром в воинстве эта четкая Двоица — в команде шага: этим застолбляются устои существования: да — нет, мужское — женское… Они как бы культовым заклинанием в мир вгоняются, гвозди Двоицы вколачиваются шагами-сапогами-молотами. И от нее уже эхо лишь падает на «три» как опадание: «раз — два — три…» (пауза) — на четыре.

«На «три» нет счета в воинстве, в социальности, в государстве (лишь в танце: вальс, мазурка, менуэт…), а на 2 или на 4. Тетрада (четверица), квадрат — число расчлененного, выявленного Целого (ибо когда оно — Единое, оно неразличимо и непознаваемо): когда оно внутри расчленилось, раз-ли-чилось (на 3 — три лица Троицы) и снова замкнулось, завершилось — в совершенстве пребывает, чего знак (совершенства и полноты) — Четверица. Знак сделанности.

Вообще, Двоица и Четверица — ургийны, кинетичны, трансцендентальны, явлены. А Единица и Троица — потенциальны, сокровенны, тайны, трансцендентны. Двоица — та вообще только для напорождения Множества сотворена: ее руками, Эросом — Яростью все вещи, существа насечь из Целого мира, расчленить и закрепить в членораздельном состоянии. Это как руки Целого-Единого, как слепые его, тупые орудия, как сторукие Котт, Бриарей и Гийес вызваны Зевсом в битве богов с титанами.

Двоица — очень понятна и очевидна во всем. Но Троица — уже таинство, сворачивание Двоицы назад, вворачивание в Единое, а не курс разворачива-нья во Множество — все вперед и в прогресс (= «вышагиванье вперед» буквально, по латыни. — 19.04.92). Троица — опять немота и тишина. Двоица — гвалт и скрежет Эроса, притяжений-отталкиваний, движение матери(и), ее содрогания. Троица — снова покой: мир, благоволение, гармония — не рав-но-весие: это из зоны Двоицы, как и сим-метрия. Троица — шар (3 измерения в нем) и кривая. Двоица — прямая и плоскость (площадь) — линии социальности.

И недаром Троицы нет в военном марше (где структура рассечения надвое, как и суть военного дела, убийства: усекновение, рассекать мир, расчленять; и потому война — Эросное дело объятия, соития — «рукопашный бой», и любовь сравнивают с битвой и наоборот), но есть в танце. А танец — хоровод, круг, представитель космоса в Социуме людей, образ вращения сфер, где — гармония. Как и в искусстве все — сверхсоциально: оно — представитель Космоса, его строения и воли, Единого, Целого. <…> (183-184).

<…> Быть счастливым

12.10.70.

Последнее время много общаюсь (с давними сопутниками жизни, В.В. Ивановым; с Пятигорским встречался под самогон наедине)⁵⁶ и должен был себя формулировать.

На вопрос: счастлив ли? — «Да», — отвечаю твердо, как и на вопрос: как живешь, — «Хорошо».

Так действительно чувствую. Правда, странно, что вот «достиг я высшей власти», т. е. потолка желаний человека: «быть счастливым» — и (а все еще) продолжаю жить и это состояние для меня буднично.

Но ведь быть счастливым — это не все.

Счастлив — значит: с частью. Да, я добыл свою часть, свой удел. Но тем сильнее жажда — к Целому.

Ты счастлив = Ты сыт? Но ведь это же не все: поверх сытости живет духовная жажда. Так и: быть счастливым — это лишь предпосылка поднятия и постижения чего-то высшего.

Счастлив, — значит, свободен от того, что вяжет нас, людей, и могу идти дальше.

Но то же — и к свободе относится. Объясняю свой принцип: жить в обществе — и быть свободным от общества. Вот я уж более десяти лет живу и думаю и пишу свободно. Перефразируя Козьмы Пруткова формулу: «(Если) Хочешь быть счастливым — будь им!» = «Если хочешь быть свободным, будь им!» То есть не думай, что она — предмет вне тебя, некая вещь, которую надо «взять» (у кого-то), «добыть» (как руду на гора); она сотворяема, ее бытие не вещное, а творческое, ее производят, так что не ной об «условиях и предпосылках», а будь, сразу! (281).

***

 <…> Четверть века спустя

13.06.93

<…> Считываю «Лета в Щитове» — 1969 и 1970-й. И не хочется вторгаться в текст c нынешним своим. Сейчас я вроде бы вышел из кишения страстной жизни и попроще и полегче и мое существование, и душа, и вопросы уму. То и тогда — интереснее, напряженнее. Больше нерешенности. А сейчас уже все состоялось и необратимо — и в жизни, и в понятиях. Больше решенного. Драмы нет. Все просто и примитивно со мной стало: выжить бы, продлиться, здоровьишко хоть какое удержать (глаз, рука…), семейка из жены и дочек чтоб цела, и все длились. Ну и чтоб книжечки мои выходили, печатались.

«Нет проблем!» Неужто и я могу так сказать, как бодренькие американцы оптимистично на всякий вопрос и загвоздку сим реагируют: мол, «будет сделано, все ясно!»?

Ну а чего ж бы ты хотел? В свои 65 лет — как Фауст быть: искать смысл жизни и свой путь, «в дебрях неясного и нерешенного» пребывать? Уж жизненные вопросы должны быть решенными для тебя — предыдущим ходом жизни и пути. А коли не решил ты, то смерть за тебя решит и в каком состоянии тебя застанет — так и зафиксирует и приложит.

Вот тут-то заволновался и я нынешний. Сказано: бодрствуйте, ибо не ведаете часа… И в каком душе-и-умонастроении застанет тебя конец, в том и навечно останешься.

Ну, а «судьбы России»? Пути истории, цивилизации, человечества?.. Они уж — как есть, сами собой, Божьими путями, неисповедимыми мне, двинутся мимо меня.

Да, это раньше я, молодой, спаивал свой путь и выбор с общим и во оправдание своего именно такого понятия, настроения или поступка турусы миропо-строений приводил. <…>

Улыбаюсь и доволен, как корабельщик, что миновал Симплегады (Симплегады — скалы Сцилла и Харибда: пролив между ними еле прошел Одиссей у Гомера).

 или мыс Горн с воронками их и ураганами. И доволен, что не отлынил от труда страстей и проблем, много их пришлось решать. И что благополучно вроде — для тебя и вовлеченных тобою в жизнь — все разрешилось: жены, дети — на хороших путях, не изуродовал ты, а мог бы… Так что некое благословение Господне и на своем жизнепрохождении ощущаю. А и доклад о пути-шествии своем многопроблемном оставил: судовой журнал ежедневно заполнял.

<…> Да, теперь еще больше восцениваю свой дневник за жизнь: он вскрывает динамику под статикой: каждый атом и миг предстает не как статуар-ность, а поле напряжений. Каждый ответ — как драма, действо вопросов.

То есть мое делание — сродни физике XX века, раскрывшей микро под всяким макро. И наоборот: бешеные скорости — света! — в жизни ничтожно малых частиц и состояний элементарных. Так и вроде бы «элементарные состояния» нашей будничной жизни: встал, обнял жену, повел ребенка в лес — какие там вихри небесные и адовы могут крутиться. <…> (340-343).

<…> Что Бог подаст

14.06.93.

<…> Очами Светланы напоследок окинул текст… «Все было не так!» — небось, скажет. Да, если бы иметь ее записи тех времен и параллельно соположить в тексте — вот диалог бы получился! Но ей тогда такой субъективной рефлексией заниматься на ум не приходило, потребы не было: знай-ус-певай существенное делать: дочь растить — кормить, работать, читать, объективное продумывать — писать!..

Пожалуй, эти утренние два умозрения (вчера и сегодня, пока считываю «Щитово») можно будет дать в текст — как ему «Постскриптум». Еще и умозрение на Троицу подключить — удачное. И так естественная точка будет поставлена в этой подлинно открытой книге, потенциально бесконечно длящейся… — бы… (346)

(Г. Гачев. Семейная комедия. Лета в Щитове (исповести). М.: Школа-Пресс, 1994)

Ремарка: жизнемысли и мыследействия.

Книга Г. Гачева — это «приключения мысли», «записи человека, который вдумывается» (с. 8).

В ней мало описаний («…Ну ладно. Хватит информативно-описательного текста. Скучно мне его писать…» — обрывает себя Г. Г. на полслове; с. 16). Здесь нет внешней фабулы (как, скажем, в моей «Драматической социологии»…).

Но есть — драма!

Просто здесь действие (по крайней мере — в период, когда создавались Га-чевым эти записи-«жизнемысли»), обращено преимущественно вовнутрь. Мысль, размышление — тоже действие!

Возникает другая интрига — интрига действенной мысли. (Ср. у К. Свась-яна: «Школа Гете — школа действенности…»).

И — жизненный эксперимент: «…не знаю чей: кто или что его надо мной ставит…» (Г. Гачев).

В жанре «исповестей» и «жизнемыслей» написаны почти все произведения Гачева. Здесь удержусь от библиографической справки, ввиду ее объемности, с одной стороны, и общедоступности с другой.

По тонкому замечанию Ч. Айтматова, «Гачев пытается привить древо познания к древу жизни…». (Апрель 2000 — апрель 2005).[5]

…И, наконец, философия есть, в сущности, дневник. Отсроченность во времени, существенная для дневника, представляющего… технику власти над временем, — эта отсроченность оказывается существенной для генезиса самосознания, культуру которого и предлагает философия. Как писал Ю. М. Лотман, одним из наиболее константных признаков культуры, признаком, который можно считать универсалией культуры, является потребность в самоописании. Самосознание задается самоописанием. Потребность в самоописании и реализуется в создании автодескриптивных текстов метакультурного уровня, которые можно считать грамматиками, создаваемыми для описания самой себя. (Лотман Ю.М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1973, с. 4-5]. Таким образом тот язык, который выступал как внешняя «тотальная коммуникация», создается не где-нибудь, а в самом дневнике. Ведь любой официозный текст порожден субъективностью, а потому прошел дневниковую стадию…

К.С. Пигров («Дневник: общение с самим собой в пространстве тотальной коммуникации»).[6]

П.23.12. Классическое, неклассическое и постнеклассическое социальное видение

Из книги В. Васильковой «Порядок и хаос в развитии социальных систем (1999)

<…> В настоящее время социальная теория в целом находится в тисках мощного парадигмального кризиса, касающегося осмысления общепринятой «картины социального мира» (с его сквозной тематикой эволюционно-структурной упорядоченности) и метода, породившего эту картину мира. Этот кризис есть выражение тех кардинальных сдвигов в стиле мышления и понимании мира, которые знаменуют переход от классической парадигмы знания к неклассической и постнеклассической парадигме.[7] Суть проблемы сводится к тому, что классические объяснительные принципы и схемы не способны в полной мере ответить на те вопросы, которые ставит современная эпоха постнеклассичности. Используя терминологию А. Дж. Тойнби, можно сказать, что современная социальная теория ищет Ответ-на-Вы-зов современной эпохи.

Интерполируя подобный парадигмальный сдвиг <…> на социальное знание, мы можем так охарактеризовать основные черты классической парадигмы социального знания.

1. Социальная история развивается линейно, поступательно, без альтернатив, ориентируясь на высшую конечную историческую или постисторическую цель. Социальное развитие предсказуемо и «ретросказуемо»: настоящее определяется прошлым, а будущее — настоящим и прошлым. Таковы концепции провиденциального типа (включая концепции последовательного развертывания в материальной истории надчеловеческой духовной идеи), социального прогресса, формационного развития общества, отчасти — ци-вилизационного.

2. Случайность как отдельное событие или проявление свободной индивидуальной человеческой воли элиминируется в той или иной форме: в первом случае (случайность как событие) она отдается на откуп описательной истории как совокупности эксцессов и жизнеописаний, во втором случае (случайность как проявление индивидуальной воли) рассматривается лишь как почва, мозаичный материал, из которого складываются «узоры» макроистории — ее целесообразные закономерности.

3. Предметом истинного социального знания и критерием его подлинной научности являются общие, повторяющиеся процессы и явления. Отсюда — обязательная черта классических концептуальных построений — вычленение необходимой стадиальности или этапности общего исторического развития. Основа вычленения таких стадий и этапов — воспроизводство повторяющейся эволюционной матрицы в различающихся условиях.

4. Классические социальные и исторические концепции основаны, как правило, на идее универсальной историчности, осмысливающей исторический процесс в его единстве и общей направленности. Разнообразие исторической и социальной реальности рассматривается лишь как инварианты такой эволюционно-структурной целостности.

5. В центре классического понимания социума находится интерпретация «ставшего» (бытия как постоянства), но не «становящегося» (бытия как незавершенности). За таким пониманием стоит признание надисторического и надсоциального (трансцендентного) универсума — идеального прототипа, прафеномена, прообраза порядка и гармонии, сообразно которому должна организовывать себя «земная» жизнь человеческих сообществ. Отсюда вытекают, во первых, принципиальная объективация социального знания (позиция внешнего наблюдателя, противоположение субъекта и объекта), и во-вторых, преимущественный теоретический интерес к проблемам устойчивости, равновесности в социальном мироупорядочении.

Переход к неклассическому социальному видению в конце XIX — начале XX вв. был связан с появлением таких философских течений, как философия жизни, феноменология, возрождением интереса к герменевтике в ее социальной интерпретации (Х. Г. Гадамер). Исторически и тематически этот переход совпал с этапом кризиса естествознания и явился его методологическим инвариантом. Данный кризис в общеметодологическом и философском плане инициировал интерес к проблемам становления, необратимости развития (т. е. возможности развития как регресса), динамике организации и дезорганизации. Но главным образом были подвергнуты пересмотру эпистемологические основания классического знания, произошел перенос гносеологических акцентов на субъективную интерпретацию, релятивизм, многомерность истины. Субъективизация познания означала бунт познающего субъекта против классического рационализма и объективизации. В центре мыслительного мира встал живой человек, укорененный в процессах живой жизни. Стала размываться характерная для классического философствования позиция познающего субъекта как внешнего наблюдателя, поднятого над реальностью и способного оценивать и судить ее.

Все эти изменения самым существенным образом сказались на принципах построения социальной теории и на образе социального мироустройства. В частности, применительно к философии истории стало возможным даже говорить о ее завершении, точнее о завершении ее «классического проекта» как постижении единой всемирной истории в ее целостности, предопределенности, общей направленности и смысле. Если познающий субъект находится внутри истории и способен через субъективную интерпретацию фиксировать разные ее срезы и придавать им разный смысл, то история никогда не будет завершена. Как писал Я. Ясперс,

«…история не завершена, она таит в себе бесконечные возможности; любая концепция познанного исторического целого разрушается, новые факты открывают в прошлом не замеченную нами раньше истину. То, что прежде отпадало как несущественное, обретает первостепенную значимость. Завершение истории кажется нам невозможным, она движется от одной бесконечности в другую…» (Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991, с. 276-277).

+++

Включение исторического человека в смыслообразование истории меняет и образ будущего — будущее общества предстает в его открытости спектру возможностей, реализуемых людьми, в вариативности и альтернативности. Поэтому, как замечает Ю. В. Перов, философия истории в XXI в. вряд ли сможет стать монистичной. Она будет скорее всего выражаться в различных теоретических «проекциях», совмещение и наложение которых могут приблизить нас к искомому результату, хотя исчерпанность подходов никогда нельзя предполагать. Впрочем, вопрос о совместимости таких мыслительных конструкций — дело будущего. (Философия на рубеже веков. СПб., 1996, с. 158-160).

Аналогичный методологический разворот мы наблюдаем в социальной философии и теоретической социологии, в связи с появлением герменевтики Х. Г. Гадамера и понимающей социологии М. Вебера.

<…> Понимающая социология, возникшая как противопоставление позитивизму и натурализму в социологии, опиралась на идеи В. Дильтея о принципиальной специфике социального познания: социальное знание основано на понимании, прямом постижении, тогда как естественным наукам свойственно непрямое, выводное знание = знание как объяснение.

М. Вебер, пытаясь смягчить эту методологическую оппозицию, с одной стороны, признавал специфику социального действия как имеющего субъективный (переживаемый) смысл, с другой стороны, рассматривал понимание лишь как источник формирующихся научных положений (гипотез), которое должно быть верифицировано сугубо научными методами. Таким образом социология понимает социальные действия, интерпретируя их.

Одним из последних и наиболее продуктивных выражений понимающей социологии явилась феноменологическая социология, которая в настоящее время выступает наиболее действенной альтернативой классическому социальному знанию (ведущим концептуалистом здесь является А. Шюц). В рамках феноменологической социологии общество понимается как явление, созданное и постоянно воссоздаваемое в духовном взаимодействии индивидов, в процессах межиндивидуальной коммуникации. Социальный мир осмысливается в его сугубо человеческом бытии — повседневном, индивидуальном. В поисках истинных оснований социальной жизни акцент переносится с макромира объективных процессов на микромир повседневности. Вместе с тем, вводимое феноменологической социологией понятие интерсубъективности позволяет увидеть, если можно так выразиться, вертикальную динамику в становлении социального знания — от единичных субъективных значений, которые формируются в потоке переживаний и опыта индивидуального субъекта («конструкты первого порядка», до высокогене-рализированных, интерсубъективно-обоснованных конструкций науки об обществе («конструкты второго порядка»). <…>

Так наука связывается с повседневностью, а научные понятия обретают истоки и фундамент в повседневном знании и деятельности. При этом наука не обладает правом на исключительную объективность и истинность в суждениях о социальной жизни. Она является всего лишь одним из «миров опыта» (другие подобные миры — мир художественной фантазии, мир религиозной веры и др.). В каждом из этих миров группируются данные определенного опыта, каждый из них обладает своим «когнитивным стилем».

Естественно, что при провозглашении такой многомерности и «многомир-ности» социальной действительности возникает вопрос о социокультурной соизмеримости различных пластов социального опыта, рассматриваемых в качестве уникальных, самоценных и несводимых друг к другу. Ответ на этот вопрос предлагает так называемая социология повседневности.⁶⁴ Именно сфера повседневной жизни человека с ее синкретичностью, нерасчлененностью, слитностью познания с практической деятельностью выступает реальным социально-онтологическим обоснованием культурной соизмеримости. <…>

В целом феноменологическая (неклассическая) ориентация в социологии, перенося исследовательский акцент на социокультурное многообразие, позволяет преодолеть «теоретическую дальнозоркость» классических глобальных социальных концепций, обращает внимание на те пласты жизни, которые прежде ускользали из круга теоретического анализа. Но что не менее важно, неклассический взгляд на проблемы социума стимулирует новую методологию социального познания — систему «мягких» методов и «смыслосберегающих» интерпретаций.

Обозначим в общих чертах методологическую альтернативу классической и неклассической социальной теории.

В отличие от универсальных классических социальных концепций, охватывающих все стороны общественной жизни в единой теоретической схеме, феноменология утверждает универсальность субъективности. В строгом смысле феноменологическая социология не теоретична, она часто сводится к повествовательному описанию отдельных сторон социальной жизни, из которых складывается относительно целостный, но мозаичный образ…

⁶⁴Козлова Н. Социология повседневности // Общественные науки и современность, 1992, № 3.

Ремарка: социология — дальнозоркая либо близорукая…

Если классическая социология страдает таким «дефектом зрения», как теоретическая дальнозоркость, то неклассическая, пожалуй, страдает своего рода «теоретической близорукостью». Откуда следует, что необходимо соотнесение «социальных картин», получаемых той и другой, иначе говоря — взаимодополнение и интеграция разных способов социального видения.

В чем, кстати, видел выход «из тупика на коронную дорогу интегральной социологии и психологии» Питирим Сорокин (см. выше: раздел П.23.3). (Январь 2004).

…Если в рамках классической познавательной традиции критерием научности выступает построение особой реальности идеализированных объектов, то феноменология ищет истоки и аргументацию для своих теоретических моделей в повседневном жизненном мире.

В то время как классическая социология разделяет социальные действия на рациональные и нерациональные (в соответствии с заданной ею схемой средств и целей), феноменология пытается исследовать различные формы рациональности, за которыми она усматривает различные варианты человеческого поведения.

Если классическая социология ориентируется на строгость и однозначность своих понятий, то в феноменологической традиции любое понятие обладает «открытым горизонтом значения» и вследствие этого — определенной смысловой «непрозрачностью».

Группируя подобное сопоставление классической и неклассической парадигм социального познания, Н. Смирнова уподобляет их законодательному и интерпретационному разуму:

«Законодательный разум самодостаточен и вещает с позиций абсолютного превосходства, интерпретативный же ведет диалог и заинтересован в его продолжении. Осуществление подобных «диалогических» функций в условиях нестабильного социума соответствует реальностям и потребностям современной жизни» (Смирнова Н. Классическая парадигма социального знания и опыт феноменологической альтернативы // ОНС, 1995, № 1, с. 137).

Постмодернистский (постнеклассический) этап в развитии методологии социального познания, ставший в последнее время на Западе своеобразной интеллектуальной модой, есть вариант некоего методологического экстремизма. В его рамках осуществляется отказ от фундаментальных гносеологических категорий (например, объекта и субъекта), а стихия языка и «языковые игры» полагаются единственной реальностью социально-философского исследования.

«Ему соответствует и картина социального мира, разорванного на множество плохо совместимых, наплывающих друг на друга фрагментов. Его олицетворяет и мелькание картинок перед взором субъекта, блуждающего по каналам телевизионных программ или компьютерных игр» (Смирнова Н. Социально-культурное многообразие в зеркале методологии // ОНС, 1993, № 1, с. 81).

Современный этап в развитии отечественной социальной теории, отражая общенаучную ситуацию, имеет некоторые особенности. Как и в естест

веннонаучной эвристической палитре, в современных науках об обществе перемешаны и сосуществуют методологические установки классического, неклассического и отчасти постнеклассического обществознания (хотя последнее еще слабо приживается в отечественной социологии и социальной философии).

Причем такое промежуточное положение, когда новая социологическая парадигма еще не утвердилась и не получила достаточного рационального обоснования, а старая продолжает удерживать ключевые позиции (особенно в образовательной практике) — это положение порождает как ряд кризисных проблем, так и открывает широкие прорывные возможности в развитии социальной теории. С одной стороны, как отмечает В. Алтухов,

«…происходит противоречивое смешение токов, идущих от разных парадигм, и этим обусловлены необычайная внутренняя разнородность современных знаний, мощная их релятивизация, доходящая до крайних форм методологического и гносеологического анархизма» (Алтухов В. Смена парадигм и формирование новой методологии (попытка обзора дискуссии) // ОНС, 1993, № 1, с. 99)

С другой стороны, нельзя не отметить, что сложившаяся ситуация чрезвычайно благоприятна для новационного методологического поиска — идет не просто освоение всего спектра современных социологических теорий, не просто плюралистический перебор объяснительных моделей и концепций, но начинается работа по выработке реального, рационально обоснованного мировоззренческого и методологического синтеза, базирующегося на выработке общих принципов соотношения, соизмеримости и взаимодополнительности различных методологических и общетеоретических подходов. <…>

Вкратце

Далее автор рассматривает современные обращения, в частности, отечественных исследователей к концептуальному кругу синергетики, как способу выработки некоего «теоретического компромисса» между классической и неклассической парадигмами социального знания.

…По нашему мнению, еще рано говорить о возникающей целостной философии социальной самоорганизации или теории социосинергетики. Но уже сейчас можно определить те методологические основания, которые позволяют синергетическому социальному видению синтезировать классические па-радигмальные наработки и неклассическую интерпретацию социума и таким образом обозначают основные очертания целостной концепции развития общества как самоорганизующейся, многомерной и нелинейной системы.

Ключом к новому социальному видению является, на наш взгляд, проблема соотношения бытия и становления, ставшего и становящегося.

<…> И. Пригожин, обосновывая конец эпохи «безапелляционных суждений и взаимоисключающих позиций», обращается к трудам М. Мерло-Понти, признавая, что новая познавательная ситуация была раньше осознана в социологии как постулирование «истины в данной ситуации». В книге «Порядок из хаоса» приводится следующая цитата из работы М. Мерло-Понти «Философия и социология», ставшая программной для познавательной позиции синергетики:

«До тех пор, пока мой идеал — абсолютный наблюдатель, знание, безотносительное к какой бы то ни было точке зрения, моя ситуация является лишь источником ошибок. Но стоит лишь мне осознать, что через нее я связан со всеми действиями и всем знанием, имеющим смысл для меня, и что она постепенно наполняется всем могущим иметь смысл для меня, и мой контакт с социальным в ограниченности моего бытия открывается мне как исходный пункт всякой, в том числе и научной, истины, а поскольку мы, находясь внутри истины и не имея возможности выбраться из нее наружу, имеем некоторое представление об истине, все, что я могу сделать, — это определить истину в рамках данной ситуации» (Цит. по: Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой. М., 1986, с. 371).

Сам Пригожин обозначил эту проблему как дилемму «актер и зритель». Он считал, что общество, как и природу, нельзя рассматривать «извне», с позиций зрителя. Такое описание должно разворачиваться как диалог, коммуникация.

Однако синергетическая методология не есть субъективистский релятивизм. Само возведение проблемы становления в ранг универсальной сохраняет объективные основания познания, ориентацию на поиск устойчивости, повторяющихся «структур порядка» в неустойчивом, стохастически организующемся мире.

Возникает новая и, на наш взгляд, весьма конструктивная исследовательская позиция — «становящийся» познающий субъект в «становящемся» познаваемом мире [выделено мною. — А. А.]. Истина не дана, она формируется и изменяется в процессе познания. Поэтому безапелляционность в суждениях должна сменяться большой осторожностью в оценках.

Говоря словами Н. Моисеева,

«…все наблюдаемое нами, все, в чем мы сегодня участвуем, — это лишь фрагменты единого мирового синергетического процесса… Все развитие нашего мира выглядит сложной борьбой различных противоположных начал и противоречивых тенденций на фоне непрерывного действия случайных причин, разрушающих одни устойчивые (точнее — стабильные) структуры и создающие предпосылки для появления новых» (Моисеев НН. Алгоритмы развития. М., 1987, с. 63).

Если же человек начинает воспринимать себя как существо, погруженное в единый мировой процесс самоорганизации, но вместе с тем и как существо, постигающее логику этого процесса, то его оценка социального мира расширяется, но не сужается. Он вступает в живой диалог, коммуникацию со своим историческим временем, со всеми элементами своего социума — и дружественными, и враждебными. <…>

(В.В. Василькова. Порядок и хаос в развитии социальных систем (Синергетика и теория социальной самоорганизации). М.: Лань, 1999, с. 195-206)

[Я вполне солидарен с представленной здесь проницательной историко-науч-ной и эпистемологической рефлексией петербургского социального философа. – А. А.].