См. ранее на Когита.ру:

- Профессия – политолог (Владимир Гельман). Начало. Окончание

- Вольнодумец на руководящих постах (Борис Фирсов). Начало. Окончание

- Социолог милостью Божьей (Леонид Кесельман). Начало. Окончание

- Социология как профессия и как образ жизни (Владимир Ильин). Начало. Окончание

- Невыключаемое наблюдение и со-причастность миру людей и вещей (Игорь Травин). Начало. Окончание

- Красота. Добро. Истина / Мудрость. Ценность. Память. / Стихи и жизнь (Леонид Столович). Начало. Окончание

- Жизнь и научное творчество «с опережением» (Альберт Баранов). Начало. Окончание

- Потребности, интересы, ценности. Социальное действие. Конфликт (Андрей Здравомыслов). Начало. Окончание

- Интеллектуальный гедонизм и социологическое любопытство  (Елена Здравомыслова)

**

…Тот редкий случай, когда своим комментарием я намерен не сопроводить биографическое интервью, а предпослать этот комментарий к публикации интервью моего друга и коллеги Бориса Ивановича Максимова.

Причиной такого композиционного решения являются некоторые особенности личности Бориса, нашедшие отражение и в самом этом интервью.

Если судить о человеке только по тому, что он сам о себе говорит, будь то в порядке самоутверждения или в порядке самокритики, можно впасть в существенное заблуждение.

Борис Максимов склонен скорее к низкой самооценке, чем к высокой, и по отношению к себе бывает зачастую несправедлив. Вот и хочется заранее предостеречь читателя от чрезмерной доверчивости к его самокритике.

Сделаю это в форме фрагмента уже из моего интервью, которое довелось в 2014 году давать другому моему дргу и коллеге Борису Докторову.

Среди вопросов этого интервью был такой:

 «Этот год богат юбилеями наших коллег: 90 лет вскоре отметит С.А. Кугель, 85 лет недавно исполнилось В.А. Ядову, вскоре столько же -  Б.М. Фирсову, немного опередили тебя в достижении 80 лет – Я.И. Гилинский и Б.И. Максимов. Мы знаем их десятилетиями, что бы ты мог сказать о них в целом и о каждом в отдельности?»

Ниже – мой ответ на этот вопрос. В основном этот ответ посвящен Борису Максимову.

«Ты назвал имена не только уважаемых мною, но и глубоко симпатичных и близких мне людей. Так уж случилось, что и для них этот год «юбилейный». Я бы добавил к списку юбиляров года еще и покойного Б.А. Грушина, 85-летие со дня рождения которого мы недавно отмечали. Для пояснения своего отношения к каждому из них воспользуюсь аналогией с родственными отношениями.

Владимир Ядов – «родитель», хоть и всего на пять лет старше меня. Без социолога Ядова вряд ли бы образовался социолог Алексеев, в его нынешнем качестве. Притом, что  его научное руководство моей кандидатской диссертацией было скорее номинальным, во всяком случае – дистанционным. Я ведь начинал свои занятия социологией еще будучи аспирантом факультета журналистики. Уже гораздо позже и относительно недолго мне довелось поработать в ядовском коллективе, к 1980-м годам изрядно обновившемся.

Борис Грушин – «дядюшка», причем, думаю, он поначалу и не знал о существовании такого «племянника». Его «Мнения о мире и мир мнений» (1967), как мне уже приходилось говорить,  были едва ли не первой моей социологической «азбукой». Моя попытка построения марксистской теории массовой коммуникации (социологический дебют!) концептуально преемственна скорее грушинскому «субъекту общественного мнения», чем ядовскому «Человеку и его работе» или «саморегуляции личности».

Еще более старшим «дядюшкой» является Самуил Кугель. Я ведь чуть не стал членом его команды в конце 60-х. Меня от этого удержала, только необходимость смены профессиональных интересов: социологии прессы на социологию науки.

Борис Фирсов – «старший брат», хоть в социологию мы пришли почти одновременно. И на протяжении десятилетий всегда активно сотрудничали, будь то социология средств массовой информации, социология театра или другие профессиональные сюжеты. Кстати, моя собственная комсомольская и партийная «карьера» 50-х – 70- х  гг. была как бы ослабленной копией его.

Яков Гилинский – брат «двоюродный». Мы познакомились относительно поздно (уже в годы перестройки). Его профессиональные интересы (преступность, негативнее девиации) мне не близки, хотя, особенно в последнее время Яков проявляет себя не просто как девиантолог, а как социальный мыслитель. В отличие от его исторического пессимизма, я – исторический оптимист. Но это различие никак не противоречит нашему «родству».

Наконец, Борис Максимов. Здесь хотелось бы высказаться подробнее. Юбилей Бориса – 27 марта - в этом году, к сожалению, прошел практически не замеченным коллегами. Надо сказать, что сам Борис, с его чуть ли не гипертрофированной скромностью, этому поспособствовал.

Я считаю Бориса  одним из самых ярких и глубоких социологов своего поколения. Человека, который бы лучше знал предмет своих изысканий изнутри, я затрудняюсь назвать. Его книга «Рабочие в реформируемой России (1990-е – начало 2000-х годов)», вышедшая в издательстве «Наука» в 2004 году, - произведение, к которому и через десятилетия будут обращаться как историки социологии, так и историки общества.

В отличие от меня, с моим плюрализмом профессиональных занятий и интересов, он всю жизнь сохраняет верность своей главной теме: жизнь и труд рабочих, людей физического труда, социология труда, индустриальная социология. Его авторитет в этой исследовательской сфере, незыблем с 70-х гг. Руководитель социологической лаборатории Кировского завода, глава секции заводских социологов Северо-Западного отделения Советской социологической ассоциации (это в те времена). А вот в академических учреждениях его карьера складывалась непросто. Случилось так, что мы с ним в 80-х гг., после Института социально-экономических проблем, оказались работниками одного и того же завода – «Ленполиграфмаша», только я - в качестве рабочего, а он - в качестве инженера отдела НОТиУ (научной организации труда и управления). Причем я-то ушел из института на завод добровольно, а его - скорее «ушли». Как-то «белой вороной» воспринимало его тогдашнее институтское и партийное (а Б. М. был беспартийным) начальство. (Кстати, примерно тогда же этот институт вынуждены были покинуть и некоторые другие мои «родственники» - Ядов, Фирсов).

В своем интервью, которое Борис давал Тебе несколько лет назад (Телескоп, 2007, №  4) он много пишет обо мне и даже сравнивает нас двоих, причем как бы не в свою пользу. В подглавке своего интервью «Драматический социолог в драматической социологии», он полушутливо0-полусерьезно замечает:

 «…Он (Алексеев) хлебнул драматизма положения класса-гегемона, стоящего на нижней ступеньке, я – драматизма пролетариев умственного труда, как будто бы «командиров производства», но тоже не избавленных от драматизма, а проще – идиотизмов, одним из которых было кручение вхолостую, или скачки на месте. По идее, я должен был тоже написать свои «письма из отдела НОТ». Но мой драматизм, и таковой же заводских ИТР остался втуне, я ничего не написал. Меня даже в КГБ ни разу не вызвали, до сих пор гадаю – почему? Ведь я тоже читал «Письма» Алексеева, встречался с ним непосредственно у его знаменитого станка в то время, когда он (не станок, понятно) – прямо на заводе – писал свои «клеветнические измышления». У меня тоже, наверное, как у всех социологов, кое-что можно было обнаружить, если нагрянуть с обыском; и я постарался спрятать кое-какие материалы. Смешно вспомнить – одним из них были тексты докладов конференции по героической советской эпопее – строительству БАМа. Возможно, дело в том, что Алексеев написал, совершил действия – и потерпел, я не написал – и не потерпел. Но я-то прихожу к неутешительному для себя умозаключению – видимо, посчитали меня недостойным внимания столь крупного органа государственной безопасности. Может быть, действовали по схеме: Максимов – это рядовое критическое существо, боящееся высунуться, его привлекать – это всех привлекать…».

Такое едва ли не самоуничижение (вообще говоря, характерное для Бориса) неоправданно. Кстати в разгар гонений на мою персону (1986) не кто иной, как Борис Максимов явился – незваный – на заседание бюро отделения Советской социологической ассоциации (где предполагалось -  да и состоялось! - показательное исключение меня из этой ассоциации), явился  - чтобы опального Алексеева защищать.

Ну, а насчет «написал / не написал» о СВОИХ приключениях, то никто как Борис, уже в 1990-е - 2000-е годы оказывался  во всех «горячих точках» рабочего движения, будь то Горбатый мост (с шахтерами), будь то Пикалево, «Письма с Кировского завода» (в пору полного развала заводского производства середины 90-х гг.), участие рядовым интервьюером в социологической экспедиции в сельскую глубинку, работа переписчиком в последнюю Всероссийскую перепись населения, и даже – еще в перестроечные времена - депутат легендарного Ленсовета 21-го созыва. Его депутатство было, кажется, последним «драматическим» периодом жизни, собственной и общественной, которую он не проанализировал письменно, в своем профессиональном качестве социолога. А все остальное – это типичное НАБЛЮДАЮЩЕЕ УЧАСТИЕ  (если воспользоваться моим термином), которое предполагает «познание через действие», через свое личное участие.

Причем все это – в возрасте уже за 60, когда персональная пассионарность могла бы и спадать.

Так вот, возвращаясь к «родственной» аналогии, Борис Максимов мне как бы  «брат-близнец». У каждого своя жизнь, но «родство душ» какое-то особенное, не сводимое к жизненным параллелям и пересечениям, общность жизненной позиции и масса общих черт «жизненного мира» и ценностного ядра личности.

Кому этот «комплимент» - мне или ему? Борис, скажет, что ему. Я считаю, что сделал себе комплимент.

Есть, впрочем, и различия в глубинных личностных характеристиках: Борис, пожалуй, «простодушнее», мягче,  я же - более изощрен, жёсток, колюч, язвителен. (Недаром в свое время проходил в оперативном деле Ленинградского управления КГБ под кличкой «Аспид»).

Но дай Бог каждому иметь в личностном ядре такой же твердый внутренний стержень, как у мягкого, сверхсовестливого Бориса. Хочется верить, что в этом мы также сходимся».

А. Алексеев, социолог 20.04.2014».

**

Максимов Б.И. – окончил философский факультет ЛГУ, кандидат философских наук, ведущий научный сотрудник Социологического института РАН, Санкт-Петербург. Основные области исследования: промышленная социология, политическая социология. Интервью состоялось в  2007 году. 

МАКСИМОВ Б.И.: "СОЦИОЛОГ КАК ЛОШАДЬ, СКАЧУЩАЯ В СТОЙЛЕ"

(впервые опубликовано в: Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2007. № 4. С. 2–14. См. также: http://www.socioprognoz.ru/files/File/history/Maksimov.pdf)

Драматический социолог в драматической социологии

Б. Докторов: Довольно странное название ты дал своим воспоминаниям. И разговор о драматической социологии тоже выглядит несколько неожиданным для меня...

Б. Максимов: Да, монополию на драматическую социологию имеет у нас, как известно, А.Н. Алексеев [1]. Его уникальные приключения в социологии, отраженные в не менее уникальных многотомных сочинениях – это неповторимый вклад в социологию, ее историю, а сам Алексеев – инноватор в социологии. На его поле и его лавры – с репрессиями пополам – я не претендую. Драматичность, о которой я говорю, несколько иного свойства.

Алексеев пишет о гонениях на него и социологию. В этом плане судьба социологии так же драматична, как, например, генетики, отраженной В. Дудинцевым в романе «Белые одежды». И Алексеев, пожалуй, поболее всех нас испил чашу гонений, не книжных – в настоящей жизни. Тогда никто не мог предсказать перестройку и связанные с ней кардинальные изменения; не видно было ни малейшего проблеска в туннеле. Советская система казалась железобетонной, и исключение Андрея из всего, из чего можно исключить, выглядело невозвратным, хотя герой и предпринимал (и в этом плане) титанические усилия для реабилитации. Потом Алексеев сделал эту драму предметом своего лонгитюдного, длиною в целую жизнь, наблюдения и анализа, сотворил новую отрасль в социологии, изобрел в ней оригинальные подходы, методы и не менее оригинальный жанр писания. Ты помнишь, с чего все начиналось? С «Писем любимым женщинам»: у него было более полутора десятка любимых женщин, и писал он им… о методологических подходах в социологии, о бюрократической переписке с отделом ОТК, главного технолога, описывал техпроцессы и т.п. После заводских приключений он стал воспринимать и обычную жизнь как драму, иногда даже сознательно проблематизируя, драматизируя ее для своего «познания через действие». Его социология приобрела качество драматичности вследствие драматичности самой жизни, которую непосредственно отражала.

Не от него ли ты заразился драматизмом? Ведь ваши жизненные пути пересекались?

Да, раз уж я заговорил об Алексееве, можно вспомнить, что моя жизненная траектория, действительно, пересекалась с его «линией» в самый драматический период последней, и это «точка» моей биографии, на описание которой ты меня направляешь. И не только в эпизоде исключения Андрея из Социологической ассоциации, в протокольном описании которого он меня упоминает [2], но и во время его героическо-драматической работы на воспетом им типичном (и передовом) советском предприятии. Ведь я тоже трудился в этот период на том же заводе.

Андрей находился на нижнем этаже производственной структуры, в среде рабочих, я – на верхнем, в составе заводоуправления. Он хлебнул драматизма положения класса-гегемона, стоящего на нижней ступеньке, я – драматизма пролетариев умственного труда, как будто бы «командиров производства», но тоже не избавленных от драматизма, а проще – идиотизмов, одним из которых было кручение вхолостую, или скачки на месте. По идее, я должен был тоже написать свои «письма из отдела НОТ». Но мой драматизм, и таковой же заводских ИТР остался втуне, я ничего не написал. Меня даже в КГБ ни разу не вызвали, до сих пор гадаю – почему? Ведь я тоже читал «Письма» Алексеева, встречался с ним непосредственно у его знаменитого станка в то время, когда он (не станок, понятно) – прямо на заводе – писал свои «клеветнические измышления». У меня тоже, наверное, как у всех социологов, кое-что можно было обнаружить, если нагрянуть с обыском; и я постарался спрятать кое-какие материалы. Смешно вспомнить – одним из них были тексты докладов конференции по героической советской эпопее – строительству БАМа. Возможно, дело в том, что Алексеев написал, совершил действия – и потерпел, я не написал – и не потерпел. Но я-то прихожу к неутешительному для себя умозаключению – видимо, посчитали меня недостойным внимания столь крупного органа государственной безопасности. Может быть, действовали по схеме: Максимов – это рядовое критическое существо, боящееся высунуться, его привлекать – это всех привлекать; а вот Алексеев – выдающийся «критически мыслящий субъект», его следовало «подстричь».

Про Андрея Алексеева понятно, а в чем заключается драматизм именно твоей жизненной ситуации?

Если вести речь о драматизме гонений, то могут сказать – да, был советский драматизм, но сейчас-то – полная свобода, которая, хотя и пришла голой, но позволяет писать что угодно, даже ругать первое лицо в государстве, кое, хотя и не королева, но все же… если, конечно, не подстрелят, как Анну Политковскую. Действительно, сейчас свобода – пожалуй, еще никогда не бывавшая в России. Даже страшно как-то. Вдруг придет Владимир Жириновский, который, несмотря на его дешевое актерство, уже подобрался к третьему месту в рейтинге. Да, сегодня социологов не сажают. Но…

И все же мой драматизм, повторяю, несколько особого рода. Про себя я когда-то сочинил: «Я – лошадь, скачущая в стойле / Кусаю с хрустом удилов железо / Бьюсь головой о стенку перед мордой / И пена хлопьями со взмыленных боков / Храплю и ржу, выкрикивая душу / И все на месте, в том же самом стойле…» Относительно самого меня эти строчки точно отражают суть моего социологического мироощущения и поведения. При внешнем спокойствии и даже как будто бы благополучии моей жизни, внутри она полна драматизма. Здесь я имею в виду, прежде всего, жизнь в социологии (или – с социологией?); о прочей жизни не будем и говорить, тут у меня все, как и у прочих российских граждан, не входящих в новоявленную элиту. И главный драматизм состоит в том, что, с одной стороны, я прилагаю усилия, вылезая из кожи вон, чтобы как-то реализовать плоды своих исследований, «принести пользу отечеству», оправдать зарабатываемый хлеб, с другой – все понапрасну, и я, как ни скачу – все в том же стойле. На том же заводе Алексеева, когда он боролся с системой, я пытался внедрять социологию в жизнь передового коллектива, в частности, содействовать прогрессивным методам бригадной организации труда среди рабочих. И хотя меня, как я говорил, не вызывали в КГБ, не били постоянно по морде, но зато и вниманием не баловали, а точнее – просто игнорировали. А перед этим я 10 лет внедрял социологию на доблестном флагмане индустрии (Кировский завод. – Ред.) – и примерно с таким же успехом. То есть мой драматизм состоит в невостребованности меня самого и в моем лице социологии, которой я занимался. Мне кажется, что и у некоторых других социологов, связавших свою судьбу с этой своеобразной дамочкой, служащей якобы существу среднего рода – обществу и добивающейся любви у существа женского рода – власти, жизнь тоже драматична в упомянутом плане. И опять же – при внешнем благополучии.

Более того, мне представляется, что приведенные строчки про лошадь можно отнести и к социологии в целом, по крайней мере – российской. Повторяю, главный драматизм в моем понимании, наряду с драматизмом гонений, состоит в том, что, с одной стороны, социология пытается что-то сделать, все скачет и скачет, перепрыгивая самое себя, с другой, ничего у нее не выходит, и остается она все в том же стойле.

Не кажется ли тебе, что ты слишком прибедняешься, да и социологию принижаешь?

Наверное, это мое чрезмерно субъективное восприятие. Но, увы, оно таково. Певица Татьяна Буланова в своей любимой песенке поет: «Серая лошадка где-то в поле скачет…» Хорошо скакать в поле, даже будучи серой лошадкой! А каково в стойле, которое и есть социологическое поле, да еще и «молча»?!

Возможно, моя мысль о драматизме нереализованности вообще не очень понятна и убедительна, тем не менее, я имею право на субъективное видение и претендую на имидж драматического социолога. В моем случае личная драматичность соединилась с драматичностью социологии, и получилась драматичность в квадрате. К этому присоединяется и мое стремление применять драматизацию (проблематизацию) жизненных текстов как прием, что отчасти перекликается с алексеевским приемом драматизации для познания.

В советское время хоть репрессивное внимание проявлялось, что давало ощущение причастности к жизни общества. Ты либо служишь, либо борешься. По выражению англичан, препятствия нужны для рождения энергии. Завидую тем коллегам, которые и не помышляют ни о каком служении; более того, ориентацию академической социологии на актуальные проблемы считают принципиально недопустимой. Я, видимо, просто рожден быть социальным инженером. Спасибо, что ты даешь возможность выплеснуть душу, так сказать, «поржать», правда, в своеобразном жанре и в замкнутой сфере социологического сообщества, но все же много более широкой, чем персональное стойло. Вот ты говоришь, что я принижаю социологию… А какие преобразования она внесла в судьбоносный, как говорят, перестроечный период? Кто из социологов был призван во властные реформаторы? Вон, экономисты сколько наворочали – и отношения собственности изменили, и производство повернули лицом к потребителю, и могучую социально-ядерную энергию предпринимательства раскрепостили… Конечно, результаты неоднозначные… но хоть какие-то есть. А что в активе у нашей братии?

Возможно, социология и не должна была заниматься конкретными разработками, проектами?

Допустим, она должна была давать информацию по типу обратной связи о самочувствии общественного организма, когда к нему применяют шоковые методы, режут по живому. Социологи и пытались осуществлять эту функцию, начиная от отдельных ученых и кончая целыми институтами, используя, в том числе, такие мощные каналы информации, как общероссийские мониторинги. Помню, читал весьма впечатляющий доклад Института социологии РАН о ситуации в социальной и экономической сфере… Но кто обращал внимание на тревожные сигналы социологов?! Или социология, академическая, по крайней мере, вообще не должна касаться суетной быстротекущей жизни, существовать в девственной чистоте от злободневности?

Пожалуй, лучше я обращусь к этой теме еще раз попозже, а то, чувствую, что перебрал со своей драматичностью невостребованности.

Познать общество конкретно!

Да, перейдем к собственно биографии. Расскажи, где ты родился, о родительской семье, о годах юношества. Помнишь ли ты свои мечты о будущем? Кем ты хотел стать? Ты, кажется, рано начал работать, так ли это?

Так то так, но я не хотел бы выпячивать свою автобиографию, по крайней мере, начинать с нее. Во-первых, полная автобиография – это необъятно, во-вторых, я человек скромный. Разумеется, мне не обойтись без автобиографического стиля, но я хотел бы ограничиться приключениями в сфере социологии. Говорить хотя и о себе, но через социологию, и через себя о ней в основном, личное подавать через социологическое (или наоборот). А где родился и кем мечтал быть – это в моем случае для других сочинений. Не знаю, кто вообще будет читать эти сочинения, но уж точно – про В.А. Ядова [3] прочтут, а про Максимова – вряд ли…

Не соглашусь с тобой. Нам так долго твердили: «Скромность украшает человека», что убрали из нас и из системы воспитания такое качество, как «достойная самооценка». Она у нас, как правило, низкая. В стране, где я живу, с детства формируют высокую самооценку… Каждый в чем-то или чем-то хорош… Далее, я собираю интервью для того, чтобы прежде всего показать судьбы советских социологов. Историю потом напишут. Важно запечатлеть персональные судьбы тех, кто следовал непосредственно за самыми первыми… Следующие поколения приходили и будут приходить в социологию иначе. Уверен, прошлое будет крайне важным для них...

Возможно. Соглашусь также с мыслью, что мы сами себя сечем. Видимо, прибедняться свойственно российскому человеку. У нас даже богачи любят «косить» под бедных, а не выставлять себя напоказ, как в вашей Америке.

Эти мифы – от Михаила Задорнова. В действительности в Америке не придают такого внимания внешнему виду, как в России...

...Но начну я все же не с биографического рождения, а с момента вступления в социологию в 1964 (или 65?) году. Это и есть мое рождение для социологической жизни. Кстати, оно было совсем неплохим. Моими крестными отцами были сами В.А. Ядов и А.Г. Здравомыслов [4] – прародители новейшей российской социологии; крестной мамой была, пожалуй, Генриада Ивановна Хмара, историк КПСС по базовому образованию, преждевременно скончавшаяся, мало попользовавшаяся свободой. Значительную часть своей социологической жизни я носил кличку «заводского социолога», а потом – «бывшего заводского социолога». Это – когда сама заводская социология канула в Лету, притом в благословенные, казалось бы, времена, с приходом свободы и актуализацией «социального заказа». Но мало кто знает, что еще до того был период, когда я работал просто социологом, или «вузовским социологом». Мое вступление в социологию совпало, вероятно, с реанимацией ее самой, отчего ее злоключения и взлеты были и моими порханиями и падениями, хотя я и «шел за самыми первыми». Точнее, даже не реанимацией, а рождением заново, ибо реанимировать-то было некого. В то время, в знаменитые шестидесятые, буквально в воздухе висел социальный заказ: познать общество конкретно, преодолевая схоластические догмы, официозно-идеологизированные построения истмата, политэкономии социализма, истории КПСС, да и просто истории, изнасилованной в советский период, наверное, как никогда раньше (насилование, разумеется, продолжалось и в позднейшие, более демократические времена, я говорю просто о степени овладения). Кстати, прекрасной иллюстрацией к состоянию обществоведения того времени может служить судьба той же упомянутой моей крестной мамы. Хмара – историк КПСС, писала докторскую диссертацию по какому-то периоду истории партии. Первый вариант был написан в дохрущевские времена. Но она не успела защититься, грянула хрущевская «оттепель». Аде пришлось переписывать диссертацию. Но и этот вариант она не успела защитить. Ею тоже овладела жажда построить историю на конкретных фактах. И тут оказалось, что диссертацию вообще невозможно защищать. Кажется, новоявленная социологиня так и осталась незащищенной.

Новые изыскания так и назывались: конкретные социологические исследования. И в эту отдушину ринулись несметные массы обществоведов; энтузиазм конкретного познания охватил всех, многие стали называть себя социологами. Я помню первый социологический симпозиум, проходивший в Ленинграде, в здании Академии наук в 1967 (или 1968) году. Огромный конференц-зал был набит до отказа, люди – часами! – стояли в проходах, толпились в примыкающих помещениях. Атмосфера была почти праздничная. Доклады и выступления, в которых сообщалось, например, о реальном составе читателей библиотек, слушались как откровения, сопровождались аплодисментами, бесконечным числом вопросов, необъятным количеством желающих самим выступить.

В Ленинграде главным социологическим центром была лаборатория социологических исследований при Ленгосуниверситете под руководством уже тогда корифеев В.А. Ядова и А.Г. Здравомыслова. На заседания лаборатории в запущенном Меншиковском дворце стекалась масса народа, словно на публичное мероприятие; комната была забита, обычно еще толпа стояла в прихожей. И никого не выгоняли. Даже моя жена, студентка матмеха, иногда приходила на заседания и – до сих пор рассказывает как сказку – возражала Ядову. И он слушал, не одергивал девчонку. И в эту лабораторию мне посчастливилось попасть, на должность, кажется, младшего лаборанта, с окладом в 60 с чем-то рублей.

Я знал Люсю по матмеху, когда она еще не была твоей женой, работал на полставки в одной из математических лабораторий, размещавшихся в Меншиковском дворце, но ничего не слышал про те ядовские семинары. И что тебя толкнуло в социологи?

Скажу, с каким настроем я пришел в лабораторию (и социологию), но здесь мне придется выйти за рамки сферы социологии. Я пришел с производства, только не из социологической службы, – тогда их не было и в помине, – а из технического отдела завода, куда распределился по собственной инициативе, рассчитывая стать производственным психологом. Меня обуревала жажда оптимизировать человеческие отношения, то есть все то, что потом стали называть расплывчатым словом «человеческий фактор». Я был убежден, – и видел подтверждения тому на каждом шагу, – что социальная сторона производства определяет его эффективность, но никто ее не ценит, не занимается ею, что кадровики – это вообще почти надзиратели, бывшие кагэбэшники. На каждом шагу я натыкался на равнодушие, безответственность, откровенную халтуру и т.п., на то, что Андрей Алексеев назвал «разгильдяйством».

Памятником разгильдяйству, стоявшим посреди завода, был огромный агрегат (станок), закупленный за валюту, привезенный на территорию завода много лет назад, но так и не установленный, даже не распакованный, точнее сказать, распаковываемый, раскурочиваемый с боков всеми кому не лень. Каждый день мимо станка проходили сотни людей, в том числе начальство… На заводе была первая в стране психологическая лаборатория на производстве. Заведующий, по фамилии Цурковский, был изобретателем какого-то (забыл, как назывался) уникального прибора, записывающего на барабан, подобный шарманке, состояние, психологические данные человека по нескольким параметрам. Это было чудо научно-технического прогресса! Но в лабораторию мне попасть не удалось, поместили меня как молодого специалиста в отдел главного технолога, в группу механизации вспомогательных работ. И я, выпускник философского факультета ЛГУ, с упоением окунулся в механизацию, скоро даже обогнал в росте инженеров с техническим образованием, меня повысили в должности до старшего инженера и поручали самые сложные устройства. А все вследствие энтузиазма, желания что-то изменить, улучшить, внедрить.

В одном цехе я обнаружил допотопный сборочный стенд гидравлических цилиндров. Я тут же подал рацпредложение по его усовершенствованию; это было очередное из более чем десятка предложений, уже поданных мною. В ответ мне принесли пачку чертежей, составленных каким-то институтом, с полной механизацией сборки. За изготовление сложного агрегата никто не брался. Я тоже отставил чертежи и принялся за реализацию своего рацпредложения. В различных цехах я высматривал забракованные, а то и просто плохо лежавшие узлы, стаскивал их в центральную лабораторию, принадлежащую отделу, и здесь компоновал в задуманный мной стенд. Освоил работу на станках, электросварку, не говоря уже о слесарном деле... можешь поверить?! – бегал по территории – настолько велико было мое нетерпение сотворить собственное детище. Я, конечно, действовал неправильно, воспользовавшись уходом начальника в отпуск – не дело инженера заниматься физическим изготовлением агрегата, что мне было и указано, за что и получил в качестве благодарности выговор. Но стенд стоял и действовал! Тогда только так и можно было двигать научно-технический прогресс. Фотографию стенда я храню до сих пор как свидетельство о реально сотворенной вещи, не единственной ли в жизни инженера, ученого-социолога?

Вот с таким настроем я пришел в социологическую ядовскую лабораторию (и социологию). И, кстати, в ответ на твой вопрос: «Что меня толкнуло в социологи?» скажу, что я – подобно многим – стремился познать общество конкретно и что-то конкретное сотворить в области общественных отношений, доминирующих и крайне нуждающихся в переделке, подобно моему сборочному стенду. Как видишь, «толстым обстоятельством» у меня было, наряду с познанием, как у других, еще и неуемное желание вторгнуться в социальную сферу в качестве инженера. Правда, тогда нужно было проектно-конструкторскую деятельность сочетать с исследовательской, ибо результатов исследований, по крайней мере, для подведения научно обоснованной базы под реорганизацию, тоже не было. Но это сочетание познания с практическими действиями даже больше вдохновляло.

...И чем ты начал заниматься?

Первое, на что меня бросили, это изучение мнений телезрителей о передачах Ленинградской телестудии. Это было, пожалуй, в 1965 году. Кем-то уже было собрано более тысячи анкет, предстояло их обработать. Подготовка у нас тогда, сам понимаешь, была какая. Университеты мы хоть и кончали, но социологов, кроме Маркса, Энгельса, Ленина, ну, может быть, еще Плеханова, не проходили. В анкете был открытый вопрос на целую страницу. На этом вопросе я чуть не свихнулся. И сейчас-то обработка открытых вопросов – дело хитрое, тогда же для новичка это была та еще головоломка!

Какую же конкретику я увидел? Надо отметить, что в то время телевидение рассматривалось, прежде всего, как орудие идеологического воздействия на население, в том числе через средства культуры. Соответственно, телестудия находилась под эгидой партийной организации, обкома КПСС. И, естественно, ожидалось, точнее, считалось – так должно быть и не иначе: ленинградцы в первую очередь смотрят общественно-политические передачи, ну, в качестве культурного потребления просматривают лучшие советские кинофильмы, спектакли, слушают симфоническую музыку (распространены были трансляции музыкальных концертов) и в основном игнорируют зарубежные произведения, хотя и отобранные, но все же не лишенные налета массовой, главное – идеологически чуждой культуры.

На деле все оказалось скорее наоборот. Жители колыбели революции, как правило, выключали телевизор во время приоритетных передач о политике, тогда перескакивать на другой канал было некуда, и прилипали к голубым экранам именно тогда, когда шел какой-нибудь детектив, особенно иностранный, и чем глупее была кинокартина, тем большее число зрителей она собирала; это же можно было видеть и в кинотеатрах. Пользуясь анонимностью опроса, ленинградцы открыто говорили о скучности общественно-политического вещания, ставили совершенно конкретные, не относящиеся к высокой идеологии вопросы о коммунальных квартирах, очередях в магазинах, спецпайках партийных начальников, грязи во дворах (в перекличку с передачей «А у нас во дворе…», где как раз говорилось о захламленности дворовых территорий).

Помню одно любопытное высказывание: «У нас пускают деньги на великие стройки, полетели в космос… Подумала бы партия лучше о том, как вывести клопов из города-героя!» Я живо представлял себе, как партия выводит, колоннами, клопов из города-героя, не травит, а именно выводит. Высказывания я группировал, наиболее яркие старательно выписывал в качестве иллюстраций. Интересно, что тогда вроде бы уже и страха не было… или мы беспечно не осознавали опасность своих занятий?

Результаты обработки анкет поступили на стол директору телестудии, которым был тогда Б.М. Фирсов [5]. Надо отдать должное его мужеству – он не только принял выводы новоиспеченного социолога, но и, собрав совещание работников студии, начал их цитировать; видимо, тоже хотел изменить систему вещания (правда, неясно, каким путем – подстраивая под запросы зрителей или воспитания их вкусов, в том числе интереса к политизированным передачам). Не помню, за что конкретно был снят Фирсов, но он был обречен в любом случае, ибо уже попробовал конкретную социологию с ее отравой конкретной правды жизни [6].

На этом примере прекрасно было видно, за что подвергают гонениям или не востребуют (игнорируют) социологию – притом не только власти, но и население: она дает картину, противоречащую установленным, устоявшимся представлениям, она – неприятна, иногда просто опасна, мешает жить. Власти и люди предпочитают жить в шорах догм, мифов, иллюзий.

Покажи, например, социолог сейчас, что оптимистов становится больше (по Л. Кесельману, М. Мацкевич), что индекс удовлетворенности жизнью повышается (по ВЦИОМу) – значительная часть населения примет эти выводы в штыки. Вспоминается пример, связанный с упомянутыми телевидением и Б.М. Фирсовым. Занявшись, после снятия (с поста директора телестудии. – Ред.), социологией массовых коммуникаций, Фирсов наладил буквально фантастическую по тем временам машину изучения общественного мнения, и не только о телепередачах. В течение одних суток проводился опрос в масштабах города, обработка и анализ результатов, подготовка отчета (выводов), так что на следующее утро на стол одного из секретарей обкома ложились данные об отношении населения к только что вышедшим передачам телевидения, сообщениям информагентств, действиям властей, партийных органов. Не знаю, правда, зачем была нужна такая скорость, пригодная буквально в военной ситуации (для произведения эффекта?), но в целом машина представляла собой идеальную систему обратной связи, неоценимо важную в нормальном контуре управления. И что же? Через несколько замеров Фирсов жаловался, что в обкоме им не удовлетворены, что поставляемая информация вынуждает как-то на нее реагировать, лишает уверенности в привычных представлениях, беспокоит, раздражает, мешает. Ну, и финал этой превосходной службы может описать сам Фирсов. Невостребованность смыкается с гонениями. В спокойное время правители позволяют социологии существовать, даже делают вид, что заинтересованы в ее результатах, при обострении ситуации закрывают, подобно свободе передвижения при введении комендантского часа.

Только я успел составить отчет по политпросвещению, с проведением добросовестного анализа, выдвижением рекомендаций – Боже, сколько жизни потрачено на туфту! – как меня бросили на другое, еще более далекое от фундаментальных проблем дело. В районе готовилась какая-то конференция, кажется, по соцсоревнованию. Надо было помочь выступающим простым трудящимся подготовить их речи. Мне досталась продавщица-бригадир из первоклассного кондитерского магазина на углу Литейного проспекта и улицы Чайковского. Я накатал ей речь о высоком уровне обслуживания покупателей, заканчивавшуюся словами: «Мы работаем по принципу – покупатель всегда прав!» Тогда это звучало революционно. Как мне передавали, выступление девушки вызвало аплодисменты.

Вслед за этим я получил второе «оперативное исследование» – опять вроде бы по заказу партийных организаций – изучение бригадных форм организации труда (БФОТ). Везло мне: я опять попал на кампанию, сопоставимую с социальным планированием! Не помню уж точно, кто был инициатором этой эпопеи, кажется, Калужский турбинный завод, опыт которого поднял на щит известный журналист, написавший «Калужский вариант» и давший толчок к превращению интересного самого по себе начинания в общесоюзный почин.

Возможно, ты имеешь в виду выступление Александра Левикова [8]?

Да, верно. Главная идея этого почина состояла в том, что объединение усилий людей рождает новую энергию (почти по Марксу), это является ключевым моментом перехода производства на новую ступень, более эффективную и приближающуюся к коммунистической. Конкретно это, при некоторой вульгаризации опыта и основной идеи, выливалось в бригадные формы организации – и оплаты – труда. Ну, а дальше все пошло, поехало по законам кампании. Были выданы разнарядки, дело поставлено на партийный контроль. Бригадные формы стали насаждать не только на предприятиях, среди рабочих, но и в других организациях, например, среди конструкторов.

Кампания вообще-то не нуждается в анализе, он даже противопоказан ей. Но тут кто-то, то ли из сомневающихся, то ли желающих получить еще и научное обоснование, дал команду. И опять я увидел картину, далекую от официального изображения. Я уже упоминал, что кампанию окрестили «коллективизацией промышленности», и что она проходила «сложно». Это было очень мягко сказано. Дело в том, что кроме объединения работ, против чего рабочие протестовали не очень сильно, БФОТ предполагала и сваливание заработков в «общий котел» с последующей дележкой по коэффициенту трудового участия (КТУ); последний определялся бригадиром, собранием бригады. Советские рабочие, склонные, казалось бы, к коллективизму (гораздо сильнее индивидуалистических крестьян), приближающиеся к коммунизму, оказались совершенно не готовыми к плотному социалистическому сотрудничеству (или уже отошедшими от него), особенно – к «общему котлу». В так называемых органических, или сложившихся самостоятельно, бригадах все было нормально. Но по разнарядке никто не хотел жить. Были психологические моменты, противоречившие нормальному восприятию; например, члены бригады должны были присматривать друг за другом, субъективно оценивать вклад товарища и публично высказывать эту оценку. В то же время разнарядку надо было выполнять. Рабочие, как могли, сопротивлялись. Часто бригады создавались лишь формально, вплоть до того, что рабочие продолжали вести свой учет, кто сколько сделал, и переделывали зарплату, начисленную по КТУ. Иногда дело доходило до драки. Оказалось, что работавшие рядом люди на самом деле весьма разъединены или не переносят сближения на короткую дистанцию. Некоторые говорили, что они вообще «не переваривают» соседа по участку, ставят даже экраны из фанеры, чтобы «не видеть морду» товарища, брата по классу. Индивидуализм-то и тогда процветал, или уже процветал среди солидарного по определению рабочего класса.

Какие выводы должен был сделать социолог? Что форма не та, насилует природу человека? Но, помилуйте, какое насилие – это воспитание, «переделка человека». Сказать, что рабочие не те, заражены духом буржуазного индивидуализма? Но где взять других рабочих? Опять же, «воспитывать нужно», «находить к людям подход». Помню, что отчет по анализу был толстым, но не помню, какие же рекомендации я давал практикам как социолог. Может быть, потому забыл, что к тому времени меня самого начали выгонять из института, и мозги переключились на более сильные переживания.

(Окончание следует)

Из книги Б. Докторова «Биографические интервью с коллегами-социологами» (9) : Борис Максимов.