Настоящий цикл материалов на Когита.ру был начат перепечаткой фрагмента из электронной переписки В.А. Ядова и Д.Н. Шалина (2010-2014), относящегося к «драматической социологии» А.Н. Алексеева, с комментарием последнего в виде извлечений из двух статей А. Алексеева в составе так называемой «Дискуссии через океан» (2011-2013). Эта первая публикация на Когита.ру называлась: Драматическая социология глазами Д. Шалина, В. Ядова и А. Алексеева

Вторая публикация называлась:  Драматическая социология глазами В. Ядова и А. Алексеева.  В нее вошла статья А. Алексеева «Наблюдающее участие и его синонимы» (2006), ранее публиковавшаяся в интернете, а также в журнале социологических и маркетинговых исследований «Телескоп» (2012).

Третья публикация  -  А. Алексеев. Что сказать мне удалось – не удалось – включала одноименный текст, написанный в 2001 г. и впервые опубликованный в: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Том 2. СПб.: Норма, 2003.

Четвертая публикация - Натурные эксперименты и пристрастное знание включает в себя переписку Д. Шалина, А. Алексеева и Б. Докторова на темы, релевантные содержанию данного цикла.

Пятая и шестая публикации в рамках цикла «Драматическая социология и наблюдающее участия»  - А. Алексеев. Познание действием (Так что же такое “драматическая социология”?) (начало; окончание) - воспроизводят статью автора этих строк, впервые опубликованную в журнале «Телескоп» (2006), а позднее в журнале «7 искусств» (2013).

Седьмая публикация - Так что же такое «драматическая социология»? Продолжение темы  - возвращает к материалам, опубликованным нами на Когита.ру два года назад, но с тех пор наверняка уже забытым даже заинтересованными в этой теме читателями.

Среди них:

- Познание действием. От автора - сегодня, 30 лет спустя

- А. Алексеев, А. Кетегат. Про «Серегу-штрейкбрехера» и не только о нем (начало; окончание).

Восьмая, девятая и десятая  публикации, включают извлечения из авторского цикла «Письма Любимым женщинам» (1980-1982), представленного в главах 2 и 3 книги: А.Н. Алексеев. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2003-2005. См. эту композицию также в журнале «7 искусств».

В одиннадцатой и двенадцатой публикациях, под общим названием:  А. Алексеев. Выход из мертвой зоны, -  был предъявлен одноименный авторский цикл, вошедший в главу 5 книги «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия». Они посвящены событиям «эксперимента социолога-рабочего», имевшим место в первой половине 1982 г., т. е. являются прямым продолжением «Писем Любимым женщинам» (см. выше).

Очередные публикации – тринадцатая и четырнадцатая,  – под общим названием  «Эксперимент, который исследователем не планировался», посвящены «делу» социолога рабочего (исключение из партии и т. п.; 1984).

А. Алексеев. 18 марта 2016

**

Из книги «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия» (том 2):

 «ДЕЛО» СОЦИОЛОГА-РАБОЧЕГО

(окончание)

 <…>

…Новиков предложил следующий проект решения партийного бюро: — Рекомендовать партийному собранию исключить Алексеева А. Н. из партии за распространение антисоветской литературы и написание статей политически вредного содержания.

Других предложений не поступило. Голосовали шестеро присутствующих членов партийного бюро цеха: Новиков, Калинин, Червяков, Данилушкин, Понтюхов, Толстова. Предложение секретаря партбюро принято единогласно.

После этого Новиков известил, что партийное собрание цеха, на котором будет разбираться персональное дело А., состоится 16 апреля, в понедельник, в 16-15.

Объявление о партийном собрании было вывешено в тот же день, около 14 час. Повестка дня: 1. Прием в члены КПСС (Кутуев К.Х.) 2. Персональное дело (Алексеев А. Н.)

(Записано в апреле 1984 г.)

**

8.5. «Речь идет о жизни и смерти…»

Автостенограмма выступления социолога-рабочего на партийном собрании цеха № 3 «Ленполиграфмаша» (апрель 1984)

Товарищи коммунисты!

На сегодняшнем партийном собрании стоит вопрос об исключении меня из партии «за распространение антисоветской литературы и написание статей политически вредного содержания» (таково решение партийного бюро цеха). Будучи 23 года коммунистом по убеждению, а не ради должности, никогда не имевшим даже небольших партийных взысканий, я бы сказал: речь идет о жизни и смерти.

Устав нашей партии требует: «При решении вопроса об исключении из партии должен быть обеспечен максимум внимания и тщательный разбор обоснованности обвинений, предъявляемых коммунисту».

Я утверждаю, что такого разбора пока не было, хотя сегодня партийному собранию уже предлагается готовое решение. Я утверждаю, что комиссия партийного расследования не сумела, а может быть, не имела возможности объективно разобраться в этом деле. Я утверждаю, что партийное бюро не только повторило ошибку комиссии, но и усугубило ее своим решением.

Причиной всего этого, как я считаю, является ошибка работников другой организации. Организация очень авторитетная, и ее авторитет может действовать завораживающе на отдельных коммунистов.

Тов. Червяков, выступая в пятницу на партийном бюро, сказал, что он за 30 с лишним лет своей жизни не знает, чтобы органы внутренних дел или госбезопасности допустили ошибку. Он «и представить себе такого не может». Он — не может, а я в свои 50 лет могу, и даже ощущаю на собственной шкуре.

Ошибки бывали, рано или поздно исправлялись. И совсем недавно бывали… Освобождение от своих обязанностей Министра внутренних дел Щелокова и вывод его из ЦК — это уже на памяти тов. Червякова.

Уверен, что рано или поздно будет исправлена и эта частная ошибка, допущенная в отношении коммуниста Алексеева.

Я действительно, как написано в акте партийного расследования, не считаю себя виновным ни по одному из пунктов обвинения, изложенного в справке УКГБ ЛО. То же заявил и в Управлении КГБ на беседе. Если бы я в самом деле занимался распространением антисоветской литературы, меня надо было бы судить, а не на собрании обсуждать.

Полгода назад, когда я узнал о повышенном интересе к себе органов госбезопасности и сообщил об этом тов. Новикову, он сказал: у партийной организации к Вам, тов. Алексеев, претензий нет. Теперь тов. Максимов мне говорит: мы, тов. Алексеев, стоим перед фактом.

Как же разбирались комиссия и партийное бюро в моем деле?

Первое (не в порядке важности). Мне едва успели сообщить о поступившей на меня в партком «справке», я еще только объяснение пишу, а уже по цеху, причем среди беспартийных, самые фантастические слухи: что Алексеев — антисоветчик, что он оскорбил рабочий коллектив… Какие-то «письма», каким-то «любимым женщинам», да еще мне же цитаты из писем приводят, преобразованные до нецензурщины.

Я сразу спросил Новикова: как это понимать? Он мне ответил, что не счел нужным делать секрета. А я считаю, что не дело дискредитировать коммуниста, еще не получив его объяснений.

Второе. Членам комиссии партийного расследования была предоставлена возможность ознакомиться с двумя папками моего личного архива 3-летней давности. Это единственное «доказательство» моей вины, которое комиссия, как говорится, подержала в руках…

Что же в этих папках? Личные письма, дневники, замечания по технологическим процессам, научные отчеты, опубликованные или подготовленные к печати статьи (что я совмещаю научную работу с работой на заводе, коммунистам давно известно — либо от меня самого, либо из партийной характеристики, выданной мне для поездки на Кубу, в прошлом году). Папки объемистые — там больше 700 страниц. <…>

Личные письма, конечно, не предназначались для чтения людей, с которыми, как говорится, за одним столом не сидел. Вообще, у нас тайна переписки охраняется законом и ознакомление с личной перепиской допускается только в том случае, когда ведется расследование преступления. Об этом не случайно напомнил в своей книге Константин Устино-вич Черненко («КПСС и права человека». М., 1982, с. 238).

Я преступления не совершал. Но тт. Новиков, Максимов, Калинин, Лобов вынуждены были читать эти письма, без моего на то согласия.

Как же они их читали? Тов. Новиков мне сказал, что прочитал шесть писем [из 18-ти. — А. А.] , первые по порядку, и даже успел сделать выписки… Я поинтересовался, сколько же он на все это затратил времени. Оказывается, три часа. Первые шесть писем — это примерно 180 страниц убористого машинописного текста… Может, он читал в основном то, что кем-то уже подчеркнуто?

Сколько времени затратили на эту работу члены партийной комиссии — не знаю. Говорят, много. Но когда они со мной беседовали, я убедился, что доброй половины они просто не читали. Однако пишут в своем акте: «Все материалы… имеют вредную политическую направленность». Ну, как же так можно?..

Ремарка: Как социолог-испытатель узнал гораздо позже, в состав комиссии партийного расследования, среди прочих, был включен также знаменитый не только на «Ленполиграфмаше», но и на всю страну фрезеровщик-виртуоз, лауреат Государственной премии Геннадий Александрович Богомолов.

(Несколько лет спустя мы стали близкими друзьями, тогда же — знакомы не были: работали в разных цехах.)

Г. Богомолов, человек независимый и, как говорится, «неуправляемый» (кстати, потому в свое время и не получивший звание Героя Социалистического Труда), поначалу отказался читать «чужие письма». Когда ему объяснили, что это только «литературный прием» такой, а на самом деле — «антисоветские статьи», ознакомился с несколькими письмами и… солидаризировался с их содержанием!

Из состава партийной комиссии Г. Б. тогда, понятно, вывели. А из партии его исключили лишь пару лет спустя.

О Геннадии Богомолове см. документальную повесть: А.С. Ежелев. Лучший из грехов. М.: Известия, 1988. В этой повести, кстати, описывается и эксперимент социолога-рабочего ¹³. (Сентябрь 1999).

…Третье. Когда мне стали приводить отдельные фразы из писем 4-летней давности, я сказал, что должен иметь перед глазами весь текст. Оказывается, этого нельзя. Да ведь даже обвиняемому на суде дают ознакомиться с материалами дела!

Кое-как я разыскал и разобрал некоторые сохранившиеся у меня рукописные черновики. Что-то выпросил из своих писем у конкретных адресатов (кто сберег, а кто и нет). Стал сравнивать текст с формулировками акта партийного расследования.

Примечание. Здесь — лукавство: на самом деле автор располагал еще одним, уцелевшим при обыске комплектом «Писем…».

Ограничусь одним примером. В акте написано: «…не стесняясь в выражениях, поносит, порою непристойными словами, рабочих и хозяйственных руководителей цеха, как например: «придурки», «паскуда» и т. п.».

Ну, в умывальнике или «на бочке»¹⁵ можно еще и не такое услышать (в адрес отдельных лиц). Но этого мало: «Алексеев пишет, что к одним он питает ненависть, а к другим — презрение».

Ни больше ни меньше!

А вот, что в действительности было написано в личном письме, через полгода после поступления на завод. Перечислив тех, с кем мне уже приходилось иметь дело по работе, я пишу:

«К троим из этого списка я сам испытываю чувство глубокой и искренней признательности. Это Федор Филиппович К., Иван Александрович С. и Станислав П. — все трое рабочие.

По крайней мере трое должны бы испытывать не меньшую признательность мне. Это — К., Т. и К. — все трое ИТР. Однако ни я по отношению к этим троим, ни они по отношению ко мне своей признательности пока явно не выражают.

К двоим я испытываю ненависть. Это — С. и Р. (оба ИТР). Надеюсь, взаимно.

К двоим — презрение. Это Е. и К. (оба не рабочие, но и не ИТР, а так — придурки).

Ко всем остальным я либо расположен, либо индифферентен эмоционально. Соответственно, и они ко мне (либо то, либо другое).

…А Вы, Нина, никогда не пробовали подводить подобные балансы своих служебных контактов?»

Вот кусок реального письма. А в акте партийного расследования об этом сказано, повторю: «…к одним он питает ненависть, а к другим — презрение».

С тех пор, за четыре года, я узнал многих, и меня узнали многие. Есть люди, с которыми работать одно удовольствие, например Виноградов и Сыцевич, с каждым по-своему. Есть люди, которые мне меньше нравятся. Есть и такие, к которым я не питаю теплых чувств, и они ко мне, возможно, тоже.

Но люди в коллективе притираются друг к другу. Зачем же применять запрещенные приемы и обобщать личное мнение о конкретном человеке (которого, кстати, я даже настоящим рабочим не считаю!) за мнение о рабочем классе?

А вот чего не захотели увидеть в моих письмах. В 1980–1981 гг., делясь с коллегами-социологами своими первыми заводскими впечатлениями, я, в первом приближении (не для печати!), отразил те самые наболевшие проблемы производства, о которых два года спустя во весь голос было сказано на ноябрьском (1982 г.) Пленуме ЦК КПСС.

Если не отдельные фразы выхватывать, а непредвзято читать все подряд, то оказывается, что в письмах, не говоря уж о научных отчетах (которые тоже в этой папке), остро ставятся такие проблемы, как недостаток исполнительской дисциплины и порядка на производстве, неуважительное отношение администраторов к труду и мнению рабочих, формализм и показуха, недостаток заинтересованного участия рабочих в управлении производством и многое-многое другое.

Когда я членам комиссии сказал об этом, тов. Максимов не стал возражать, но заметил, что я пишу об этих проблемах «зло». Я с этим согласен. Но как можно относиться к общественным недостаткам «по-доброму»? Я боролся с ними и как ученый, и как коммунист на производстве, а не зубоскалил у пивного ларька.

У меня в этих письмах усмотрели «оскорбление рабочему классу», а я нахожу сквозную и множеством наблюдений и фактов представленную тему рабочей инициативы в выполнении производственных заданий, а также тему доброжелательства и бескорыстной помощи новичку, в рабочей среде.

В первые два года работы на заводе я столкнулся с массой бюрократических трудностей в деле внедрения нового оборудования. Я писал об этом в своих письмах со всей откровенностью. И, кстати, о том же говорил на цеховом партийном собрании, в этом самом помещении. В одно из последних писем включен полный текст моего выступления на том партийном собрании. Но члены комиссии этого, как и многого другого, почему-то не заметили.

Четвертое и последнее. Мои дневники и личные письма выдаются теперь за «статьи политически вредного содержания». Но ведь не могут же не понимать товарищи, что письма и дневники — это не статьи.

Статей своих, опубликованных в научных сборниках и массовых журналах за последние годы, я принес в комиссию целый мешок. Почему же их не читали? А если и успели прочитать за тот один день, что этот мешок находился у тов. Калинина, то почему на партийном бюро об этом никто и словом не обмолвился?

В своем «Объяснении коммуниста» я уже отмечал, какой общественный резонанс получили мои публикации в центральных журналах. Отклики на статью в «Молодом коммунисте» публиковались в двух номерах подряд, включая письмо Министра высшего и среднего специального образования СССР, академика Елютина.

После интервью в «ЭКО» Госкомитет по труду и социальным вопросам запросил у меня предложения по совершенствованию системы нормирования труда.¹⁷

Это все — только в одном, минувшем году.

О выполнении своих прямых производственных обязанностей (наладчик, слесарь) я уж и не говорю. Это что — тоже несовместимо с пребыванием в партии? Меня и за это надо исключать?!

Допускаю, что, прочитав или услышав только отдельные, специально подобранные выдержки из личных писем, вы можете составить об их авторе превратное представление. Но я надеюсь, что коммунисты, принимая свое решение, не будут столь односторонними.

Я надеюсь, что партийное собрание сможет потребовать более тщательного разбора персонального дела, т. е. поступить в соответствии с требованиями Устава КПСС.

Отдавая себе отчет во всей ответственности своего заявления, я утверждаю, что не нарушал ни советских законов, ни Программы и Устава партии, ни нравственного закона коммуниста. Считаю себя коммунистом и по убеждениям, и по действиям.

А. Алексеев, 16.04.84

Ремарка: смешение слов и понятий.

Авторская самозащита — на высокой ноте: «Речь идет о жизни и смерти…», и т. д. Вопрос: был ли в этой речи наигрыш? Пожалуй, да. Но и убежденность в высшей, «идеальной» правоте была. А последняя для субъекта «драматической социологии» не имела тогда адекватного названия.

Не отсюда ли апелляция к «симулякрам» — партийной программе, уставу, «нравственному закону» коммуниста и т. п.? Индивидуальное сознание — в путах «господствующих мыслей эпохи»…

Впрочем, это предмет особого разговора, к которому еще не раз будем возвращаться. (Сентябрь 1999).

8.6. «Вредитель», «саботажник», «шпион»…

А. Алексеев — в партийный комитет «Ленполиграфмаша» (апрель 1984) (публикуется в сокращении. – А. А.)

Секретарю парткома ЛЗПМ тов. Щекину В. Д. от Алексеева А. Н., члена КПСС с 1961 г.

ЗАЯВЛЕНИЕ

<…> В минувший понедельник, 16.04.84, на партийном собрании цеха ¹ 3 было принято решение об исключении меня из партии, при двоих воздержавшихся и одном голосовавшем против (это был я сам). Формула исключения: за распространение антисоветской литературы и написание статей политически вредного содержания. <…>

Думаю, что партком уже ознакомился с соответствующими документами, в том числе с протоколом партийного собрания от 16.04, к которому должен быть приложен текст моего выступления, переданный секретарю собрания. Уж не знаю, насколько полно отражены в протоколе высказывания отдельных коммунистов о том, что я — «вредитель», «саботажник», «шпион», короче — заведомый враг. Без фактических доказательств эти обвинения превращаются в клевету. Я глубоко ими возмущен.

Зачем шпиону и вредителю, например, ремонтировать основательно разбитый новый станок, требовать его полной загрузки, вскрывать ошибки в технологических расчетах, обращаться к главному технологу с предложениями о скорейшем внедрении новой техники? Если меня так называть, тогда как назвать тех, кто в свое время подписывал акт приемки

¹⁸ Публикуется в сокращении.

непригодного к эксплуатации оборудования, кто не спешил его загрузить, кто допускал брак в технологической документации, кто не реагировал на деловые обращения? Патриотами, что ли?

<…> Не повторяя всего того, что написано в моем «Объяснении коммуниста» от 24.03 и сказано мною на собрании 16.04, подчеркну лишь еще раз, что утверждение о том, что я якобы занимался распространением антисоветской литературы, — совершенная неправда, а что мои дневники и письма являются якобы статьями политически вредного содержания, — совершенная нелепость.

Первое — по существу уголовное обвинение, только источник информации (начальник подразделения УКГБ ЛО тов. Полозюк) его почему-то избегает доказывать, а просто предлагает верить ему на слово. (Не случайно этот вопрос на собрании отошел на второй план, почти не затрагивался в выступлениях.)

Второе обвинение подкрепляется личными впечатлениями четверых коммунистов (тт. Новиков, Максимов, Калинин, Лобов), которые имели возможность подержать в руках мой личный архив, состоящий из дневников, писем, деловых и научных документов, публикаций.

Выступления названных лиц на партийном собрании дают основания утверждать, что они не просто «не разобрались», но их подход к делу был заведомо тенденциозным.

<…> Не могу сейчас останавливаться на каждой использованной против меня фразе из того или иного письма. Это можно обсуждать только имея в руках полный текст моего собрания личных и научных документов. Такой возможности у меня пока не было. Надеюсь, что партком такую возможность обеспечит.

Тогда не возникнет конфузов вроде тех, когда тов. Лобов на партийном собрании 16.04, словно забыв, что я уже зачитывал вслух кусок личного письма о своих взаимоотношениях с людьми в первые два года работы на заводе, читает тот же кусок… только без начала и конца, чтобы доказать, что я с пренебрежением отношусь к рабочему классу. Или когда тов. Калинин, в качестве доказательства моей моральной несостоятельности выдает за мой текст… шутливую пародию на мое письмо, написанную другим человеком.¹⁹

С усердием и «искусством», более приличествующим настоящим антисоветским пропагандистам, чем членам комиссии партийного расследования [! — А. А.], четверо коммунистов выискивали в моих дневниках и письмах словечки и фразы, которые вне контекста либо теряют смысл, либо даже, при соответствующей аранжировке, приобретают обратный смысл. Этак не только личные документы, но и газету «Правда» или «Известия» можно препарировать и представить как «порочащие» нашу действительность.

Особенностью большинства выступлений на собрании была попытка не только выдать личные письма за политически вредоносные статьи, но

и истолковать, под заданным углом зрения, всю мою жизнь, и особенно — последние четыре года производственной и научной деятельности. И тут пошли конфузы…

Перелистав мои научные и журналистские работы последних лет и не найдя в них ничего, с его точки зрения, предосудительного, тов. Калинин усмотрел там «погоню за гонораром». Можно подумать, что социологи и журналисты, в отличие от тов. Калинина, должны работать бесплатно…

Тов. Данилушкин усмотрел «нечестность» в желании перейти из института на завод. Как я смел согласиться быть наладчиком, со среднемесячным заработком 150 руб., не имея технической подготовки и опыта! Начальник цеха Данилушкин теперь интересуется — кто помог мне «внедриться» на завод. Да партком же и помог, а еще — отдел кадров. И вообще, вся история моего перехода отражена в партийной характеристике, данной мне для зарубежной туристской поездки в прошлом году. <…>

[Здесь опущена цитата из характеристики. — А. А.]

Теперь, год спустя, все эти слова обо мне произносятся только с частицей не: не «квалифицированный», а только притворялся таковым (Да-нилушкин); не «обеспечил освоение нового оборудования», а вставлял палки в колеса (Максимов); не «передавал опыт», а утаивал его, потому и ремонтников к станку не подпускал (Новиков). Вместо «трудолюбия» — использовал рабочее время в личных целях.

(Между прочим, не в рабочее время, а дома перепечатывал я акты производственных испытаний и сводки бесчисленного множества расчетных ошибок в технической документации, допущенных технологами ОГТ.)

<…> В одном из личных писем 1980 г. рассказывается, как я, видя, что отдел главного механика не торопится выполнять своих обещаний насчет оплаты труда приглашенного для ремонта ПКР специалиста, расплатился с ним своими деньгами, которые тот мне затем вернул, получив, некоторое время спустя, положенное ему по ведомости.

«Вы спасали честь завода», — сказал мне тогда тов. Новиков. Сейчас — тов. Калинин истолковывает это как «дележ сорванного куша»…

В апреле 1983 г., когда я уже работал слесарем, уступив ПКР своему ученику, мне было присвоено звание ударника коммунистического труда. Теперь этого ударника представляют… действовавшим «не на пользу, а во вред производству» (Никитин).

На основании чего же все это говорится? Лучше всего объяснил секретарь партбюро цеха Новиков: «Своими откровениями Алексеев перечеркнул свои действия!». Выходит, по делам я был хорош, а по цитатам из дневников и писем — наоборот. И на этом основании производится переоценка всей моей предыдущей деятельности.

Вообще, судить человека надо по его делам. Но даже когда начинают судить по словам, нельзя передергивать.

<…> Не случайно воздержавшимися при голосовании вопроса об исключении из партии <…> были двое бригадиров, с которыми я работал. Именно им показался недостаточно тщательным разбор моего «дела». 

<…> О моей научной деятельности рабочим-коммунистам судить, конечно, труднее. Дело, которым я занимаюсь, — новое. Экспериментальная социология не у всех встречает правильное понимание.

Допускаю, что фиксация «изнутри» и последующий анализ как положительных, так и отрицательных моментов в работе производственной организации могут вызвать настороженность некоторых «заинтересованных» лиц в самой организации. Вместе с тем, надеюсь, что партийный комитет, дав в свое время согласие на научно-практический эксперимент, ныне оценит его результаты с позиций требований, сформулированных на июньском (1983 г.) Пленуме ЦК КПСС.

Если, пренебрегая моими объяснениями и здравым смыслом, запишут Алексеева в «антисоветчики», тогда получит оправдание позиция тех ученых, кто вовсе не склонен исследовать действительность и способствовать разрешению назревших общественных проблем.

***

С учетом всего сказанного, прошу партийный комитет о следующем:

— Создать комиссию партийного комитета, которая заново изучила бы всю совокупность материалов, характеризующих мою жизнедеятельность за последние годы, включая такие интимные ее свидетельства, как личный архив (коль скоро он уже стал достоянием гласности).

А. Алексеев, 22.04.84

Ремарка: доводы разума против доводов силы.

Стоит обратить внимание, что в своей самообороне социолог-испытатель поначалу пытается перевести обсуждение «дела» в «режим диалога», апеллирует к разуму, логике, здравому смыслу, иногда — к чувствам, в отличие от «силовых приемов» своих оппонентов.

Впоследствии, убедившись в бессмысленности такой линии поведения, он, как читатель сможет заметить, все чаще будет использовать против своих противников их же «оружие». (Октябрь 2000).

8.7. Репортаж с заседания парткома

Из справки комиссии парткома Ленинградского завода полиграфических машин (май 1984)

<…> Заявление Алексеева А.Н. о неправильном исключении его из партии считать необоснованным. В этом выводе комиссия опирается на материалы партийного расследования, проведенного первичной партийной организацией цеха № 3, а также на материалы, изъятые у тов. Алексеева.

Алексеев А.Н. проявляет неискренность, своей вины не признает, он грубо нарушил Устав КПСС, уставные обязанности. Убеждения и действия Алексеева А. Н. несовместимы с пребыванием в КПСС.

Председатель комиссии: Ефремов

Члены комиссии: Егоренок, Муравых, Суматохин

16.05.84

***

Из «Записей для памяти» (май 1984)

<…> 23.05.84 (среда), в 13 час., секретарь партбюро цеха А. П. Червяков известил меня, что на сегодня, 17 час., назначено слушание персонального дела на заседании парткома завода. Ни накануне, на комиссии парткома, ни даже утром этого дня, полтора часа назад, когда я знакомился в парткоме со справкой комиссии, мне об этом не говорилось.

В отличие от вчерашнего дня, когда, будучи предупрежден заранее о заседании партийной комиссии, я имел при себе партбилет, в этот день у меня его с собой не было. О чем я сообщил Червякову и спросил, являться ли на партком без партийного билета.

Через несколько минут, подойдя вновь, Червяков сказал, что мне следует взять увольнительную, чтобы съездить домой за партбилетом; с мастером, мол, уже договорено. Поразмыслив, я брать увольнительную отказался.

Еще через некоторое время ко мне подошли, вместе, Червяков и член парткома Новиков, с настойчивым требованием, чтобы я все-таки взял увольнительную, мотивируя это требование «партийной дисциплиной». Я сказал, что партийная дисциплина не должна приходить в противоречие с производственной, и подтвердил свой отказ.

Полчаса спустя тт. Новиков и Червяков подошли снова и сказали, что мне будет предоставлена возможность съездить после работы домой на машине.

В 16-20 Червяков встретил меня на проходной, и мы вместе совершили поездку до моего дома и обратно, на зеленом пикапе (заводской, личный?), так что за минуту до 17 час. были у дверей большого зала завода, где происходило заседание парткома.

***

В заседании партийного комитета завода участвовало около 30 чел.

(так называемое расширенное заседание парткома, или полный его состав, в отличие от бюро парткома, утверждавшего год назад мою характеристику для зарубежной турпоездки). В зале были установлены микрофоны. Вел заседание секретарь парткома В.Д. Щекин.

Перед началом слушания моего дела, мне было предложено Щеки-ным предъявить свой партийный билет, который я ему вручил и… не получил обратно.

Докладывал по моему делу председатель партийной комиссии Ф. Г. Ефремов. Ни один документ не зачитывался, вся фактическая информация давалась в пересказе. Ефремов сообщил, что содержание персонального дела подтверждается такими документами, как справка УКГБ ЛО, справка Управления по охране государственных тайн в печати при Ленобл-горисполкомах, а также партийным расследованием цеха, материалами партийной комиссии завода.

Тов. Ефремов информировал партком о состоявшемся решении партийного собрания цеха об исключении меня из рядов КПСС «за распространение антисоветской литературы и написание статей политически вредного содержания». При этом им было сообщено о распределении голосов: 36 чел. — за исключение из партии, один — против (это был я), двое — воздержались.

(На самом деле на партсобрании цеха 16 апреля присутствовали 30 чел, переписанных мною поименно. Из них трое являются кандидатами в члены КПСС, т. е. без права решающего голоса. Таким образом, всего в голосовании могли участвовать только 27 чел. На учете же в парторганизации цеха состоят, как сообщил тогда же секретарь партбюро, — 39 чел, из них трое — кандидаты в члены партии. Один человек — К. Кутуев — был принят из кандидатов в члены только на данном собрании, т. е., строго говоря, права решающего голоса тоже еще не имел.)

Ефремову было задано несколько вопросов, выясняющих точку зрения комиссии парткома относительно «степени бесспорности» предъявленных обвинений. Тот подтвердил безусловность грубого нарушения мною Устава КПСС.

В отличие от партийного собрания цеха 16.04 и заседания комиссии парткома 22.05, мне, для самостоятельного выступления, слова здесь не предоставлялось (так же, как не предоставлялось его и на заседании партбюро цеха 13.04), а было предложено только ответить на вопросы.

Первым вопросом, заданным председательствовавшим тов. Щекиным был: «Что Вы считаете неправильным в заключении комиссии партийного комитета?». Я сказал, что усматриваю в этом заключении много частных ошибок и неточностей и общую неправильную оценку всего дела по существу.

Все последующие вопросы зачастую совмещались с репликами, носили характер неявных выступлений, к каждому из которых мне предлагалось выразить свое отношение.

Например (Щекин): «Вы утверждаете, что все — и государственная организация, и партийная организация Вас оклеветали. Как это может быть?». Я сказал, что никогда такого не утверждал. Организация вообще не может оклеветать человека, это способны сделать отдельные лица, что и имеет место в моем случае. Организация же может допустить ошибку, а еще точнее — конкретные работники конкретной организации, как, например, начальник подразделения УКГБ ЛО Полозюк, подписавший соответствующую справку обо мне.

Другой пример «риторического» вопроса: «В своем письме Вы пишете, что в условиях социалистического производства сделать все как надо невозможно. Как Вы это объясните?». Я сказал, что считаю, что сделать

 «все как надо» — невозможно в условиях любого производства. Утверждать иное — все равно, что признавать реальное существование абсолютной истины, в отличие от истины относительной.

Практически в вопросах и репликах членов парткома не была опущена ни одна из тем, затрагивавшихся на заседании комиссии парткома 22.05. Но был и ряд новых моментов, а именно:

(а) Истребование объяснений по поводу «антисоветской» анкеты «Ожидаете ли Вы перемен?». Вопросы об этом задавал сам председательствующий, и они были первыми в последовательности вопросов. Причем Ще-кин проявил осведомленность, что на анкету отвечали 45 моих знакомых и что экспертизу ответов делал не сотрудник Управления КГБ, а профессиональный ученый-социолог.

Я отвечал аналогично тому, что написано в «Объяснении коммуниста» от 24.03.84 и что я говорил на заседании партийного бюро цеха 13.04.

(б) По ходу выяснения моего отношения к содержащемуся в справке УКГБ ЛО утверждению о том, что я якобы занимался распространением антисоветской литературы, секретарь парткома сослался на свое знакомство со «свидетельскими показаниями» на этот счет.

Я сказал, что уже многократно заявлял, что это утверждение не соответствует действительности; что же касается «свидетельских показаний», то они мне неизвестны.

(в) Изобиловали вопросы общего, мировоззренческого характера. Мне запомнился такой: «С какого времени Вы стали искажать учение

марксизма-ленинизма?» (так! — А. А.). Я сказал, что учение марксизма-ленинизма не искажал.

Было несколько фактологических вопросов. Их задавали те самые члены парткомиссии, которые уже знали мой ответ на них (дававшийся накануне), но, по-видимому, хотели, чтобы и все остальные услышали его здесь. Это — вопросы об обстоятельствах и мотивах приобретения мною цитатника Мао Цзэ-дуна и 9-страничного машинописного фрагмента из романа Ф. Искандера «Сандро».

Я ответил, что первый приобрел на базаре в Улан-Удэ, еще в начале 70-х гг., а второй обнаружил в номере московской гостиницы, по дороге на Кубу, в прошлом году.

<…> Из вопросов общего характера несколько были направлены на то, чтобы получить хотя бы косвенное согласие с утверждением о несовместимости моих убеждений и действий с пребыванием в партии.

Например: «Представьте себе, что Вы в качестве члена парткома присутствуете при обсуждении персонального дела человека, который совершил те же проступки, но признал бы их за собой?..».

Я сказал, что, во-первых, хотел бы увидеть такого человека, а во-вторых, судил бы на основании своего знания об этом человеке. Вообще, отвечать на вопросы, заданные в подобной форме, не умею и не берусь, сказал я. (Была кем-то брошена реплика, что для человека с ученой степенью такой вопрос не должен быть труден.)

Вопрос не столь изощренный: «Вы считаете, что не можете заблуждаться?»

Ответ: «Конечно, могу заблуждаться в чем-то. Но в том, что выдвигаемые против меня обвинения необоснованны и несправедливы, не заблуждаюсь. В этом я вполне уверен».

Вопросы и ответы в общей сложности заняли около 40 мин. После чего было предложено высказаться членам парткома. Выступлений, как таковых, было два.

Первый выступающий (фамилия которого мне неизвестна) сообщил, что он является кандидатом технических наук. Я успел записать только, что он не может назвать меня «товарищем», ибо я приношу вред обществу, нарушал Устав КПСС и допускал явное вредительство.

Второй выступающий — рабочий Зайцев (из какого цеха — не знаю). Еще раньше он подавал реплику в связи с моим ответом на вопрос, как я отношусь к рабочему классу. («Отношусь к рабочему классу с уважением и сам являюсь в настоящее время рабочим».) Смысл реплики был тот, что я — вовсе не рабочий; четырех лет для того, чтобы стать рабочим, недостаточно.

В своем выступлении Зайцев поддержал предыдущего оратора: мол, меня нельзя назвать «товарищем», а только «гражданином». Что я подобен тем старьевщикам 30-х гг., которые собирали мусор по углам. «Мы сами знаем, что у нас хорошо и что плохо!». Я-де недостоин быть коммунистом. Почему раньше никто не обратил на меня внимание? Если бы я работал с ним (Зайцевым) рядом, он бы меня за несколько дней «раскусил». Надо «подумать о дальнейшем» (имея в виду, по-видимому, мою дальнейшую судьбу). <…>

Оба выступления членов парткома были очень короткими и энергичными. Щекин поставил на голосование вопрос об исключении из партии (или об утверждении решения первичной парторганизации цеха ¹ 3 об исключении меня из партии). При этом формулировка постановления (за что именно исключить) дословно произнесена не была.

Решение об исключении Алексеева А. Н. из рядов КПСС было принято единогласно. Это произошло около 18 час. (без нескольких минут). <…>

(Записано в конце мая 1984 г.)

***

Из очерка А. Головкова «…мир погибнет, если я остановлюсь!»

(май 1988)

<…> Вывод парткома был однозначен: коммунист такого написать не мог, так мог написать только отщепенец! Никакие… объяснения, письменные или устные, не помогли. Доказывал — не слышали. Читали главным образом отчеркнутое красным карандашом. Никому оказались не выгодны наблюдения социолога-ученого «глазами рабочего». <…>

(Огонек, 1988, № 19)

8.8. «Примите информацию — из первых рук…»

Из личной переписки (июнь 1984)

Дорогой <…>!

Думаю, Тебе следует от меня узнать о факте исключения меня из КПСС, имевшем место сначала на цеховом партсобрании (16.04), а затем на заседании парткома завода <…> — 23.05. Таковы — неисповедимые пути «экспериментальной социологии».

Формула исключения — «за нарушение Устава КПСС…», с такими конкретизациями: «распространение антисоветской литературы» и «написание статей политически вредного содержания». Это тот редкий случай, когда апеллирующий в вышестоящие инстанции будет оспаривать не «строгость» наказания, а сам его «предмет». Но сейчас излагать все это в письме некогда. (УжЛ — при встрече или в другом письме.)

Мой рисунок жизни (внешний) — без изменений: завод, дом, друзья, социологическое творчество. Публикация основной работы «Человек в системе реальных производственных отношений» сейчас, до результатов апелляции, естественно, откладывается. Пока все. Обнимаю.

Тв. Андр. Ал., 1.06.84

P.S. Моя информация вовсе не является «закрытой», но и нет нужды сообщать ее тем людям, которые лично меня не знают. А свою осведомленность «из первых рук», в случае встречных сообщений, можешь проявлять, перед кем угодно. Как о факте, так и о моей позиции. А. А.

***

Дорогой <…>!

Очевидной обязанностью Алексеева является информировать всех своих редакторов и издателей о состоявшемся 23.05 факте его исключения из партии: «…за нарушение Устава КПСС, его уставных обязанностей, выразившихся (так! — А. А.) в распространении антисоветской литературы и написании статей политически вредного содержания».

(Цитирую точно, с сохранением грамматики, как она представлена в постановлении, за подписью секретаря парткома «Ленполиграфмаша».)

Сам я голосовал на партийном собрании цеха — против этого решения, и был поддержан (косвенно) несколькими своими товарищами по слесарному труду, которые при голосовании воздержались. Партком завода у нас — на правах райкома. Так что реализую свое право апелляции в горком КПСС, а если понадобится, то и дальше.

Ограничусь этой скупой информацией, отложив подробную до встречи или до другого письма.

Не уверен, что до получения соответствующего ответа на мою апелляцию следует информировать тех, кто меня лично не знает. Но Вас — я известить об этих событиях обязан. Что и делаю.

Ваш Андр. Ал., 2.06.84

***

Здравствуйте <…>!

Дружеское и товарищеское чувство обязывает меня самолично сообщить своему старому другу и соавтору о факте исключения Алексеева А. Н. из рядов КПСС, состоявшемся на заседании заводского парткома 23.05 (партсобрание цеха было за месяц до этого). Формулировка: <…>. [См. выше. — А. А.]

При случае готов информировать подробнее, ну, а о мере справедливости предъявленных мне обвинений вы оба, зная меня, можете судить, я надеюсь, получше парткома. Наши общие друзья достаточно осведомлены мною (при встречах). Увидите их — поинтересуйтесь.

Я — в Ленинграде до середины июля. Потом — в отпуске (поеду к брату в Кавказский заповедник).²⁴

Сейчас занят сочинением апелляции («вплоть до ЦК КПСС»), согласно Уставу, который, судя по постановлению парткома, я как раз и нарушал.

Обнимаю Вас обоих.

Ваш Андр. Ал., 2.06.84

***

Дорогие <…>!

<…> [Здесь опущена информация, сообщенная в письмах, приведенных ранее. — А. А.]

Как вы можете догадаться, первое обвинение [«распространение антисоветской литературы». — А. А.] ко мне никакого отношения не имеет, и я имею не только формальные основания, но и внутреннюю уверенность на этом настаивать. [Интересная формула! — А. А.]

Что касается второго [«написание статей политически вредного содержания». — А. А.], то имеются в виду мои письма и дневники, архивная папка (так называемые «Письма Любимым женщинам»), изъятая у меня сотрудниками ОБХСС 16.09.83 при обыске.

Мои заявления, что письма, дневники — не статьи (статей у меня, слава богу, хватает), остались без внимания. В письмах же имеются фразы типа «В условиях социалистического производства сделать все как надо невозможно», и один из ремонтников назван «придурком», что интерпретировано как «оскорбление рабочему классу».

Комиссия партийного расследования, ознакомившись, похоже, с извлечениями из моих писем, приняла все это близко к сердцу. Сам я, оставшись без инкриминируемой мне архивной папки, настаивал на собственном ознакомлении с тем, что активно цитировалось, но такой возможности не получил.

Одним из проявлений моей «неискренности» был отказ называть конкретных адресатов конкретных писем (поскольку в папке только инициалы). Но в принципе, поимев (при обыске) мою записную книжку с адресами, об этом спрашивать было не обязательно.

²⁴ Имеется в виду мой двоюродный брат Владимир Абрашкевич (см. о нем ранее, в главе 2: раздел «Притча о Генеральной линейке»). Последний к тому времени уже уехал из Ленинграда и работал лесником на кордоне Пслух Кавказского заповедника.

Парадоксально, что моя статья «Человек в системе реальных производственных отношений (опыт экспериментальной социологии)» противопоставлялась дневникам и письмам как нечто «очень правильное» (что, очевидно, свидетельствует о моей «двойственной» сущности). Статью можно почитать: она готовилась для сборника, редактором которого является Л. [Н. И. Лапин. — А. А.] , и находится у его сотрудников.

<…> Настроение — деловое и боевое. Недавно мне был сделан комплимент, что «у А. полиэтиленовые нервы»…

Обнимаю Вас обоих. При случае — повидайте в М-ве кого-нибудь из наших общих друзей. Они достаточно в курсе про меня. А то я и так превысил лимит, отпущенный самому себе на информацию об очередных приключениях социолога-наладчика.

Ваш Андр. Ал., 2.06.84

Ремарка: кому писал?

Как и в случае с письмами того времени, адресованными мне, эти — сохранились в моем архиве лишь в перепечатке, где имя адресата, «на всякий случай», не указывалось. Сами же тексты писем несут на себе довольно отчетливые следы «автоцензуры». (Сентябрь 1999).

P.S. Могу предположить, что предпоследнее из вышеприведенных писем адресовалось Е. и В. Дмитриевским, а последнее — А. Назимовой и В. Шейнису. (Декабрь 2000).

…Когда меня спрашивают, кто же я: пессимист или оптимист, я отвечаю, что мое знание пессимистично, но мои воля и надежда оптимистичны…

А. Швейцер (Из «Моей жизни и мыслей». 1931)