См. ранее на Когита.ру:

- Профессия – политолог (Владимир Гельман). Начало. Окончание

- Вольнодумец на руководящих постах (Борис Фирсов). Начало. Окончание

- Социолог милостью Божьей (Леонид Кесельман). Начало. Окончание

- Социология как профессия и как образ жизни (Владимир Ильин). Начало. Окончание

- Невыключаемое наблюдение и со-причастность миру людей и вещей (Игорь Травин). Начало. Окончание

- Красота. Добро. Истина / Мудрость. Ценность. Память. / Стихи и жизнь (Леонид Столович). Начало. Окончание

- Жизнь и научное творчество «с опережением» (Альберт Баранов). Начало. Окончание

- Потребности, интересы, ценности. Социальное действие. Конфликт (Андрей Здравомыслов). Начало. Окончание

- Интеллектуальный гедонизм и социологическое любопытство  (Елена Здравомыслова)

- Сверхответственный и всегда недовольный собой (Борис Максимов). Начало. Окончание

- «Связь времен» в российской социологии – предмет исследования и предмет строительства (Лариса Козлова)

**

Борис Зусманович Докторов, многолетний и регулярный автор нашего портала, известен читателю Когита.ру прежде всего как историк отечественной социологии. Между тем, это вовсе не единственная, хоть сегодня, пожалуй, и главная его профессиональная ипостась.

И вот, в сериал отобранных нами текстов из он-лайн книги Б. Докторова «Биографические интервью с коллегами-социологами» (см. выше) хочется добавить интервью с ним САМИМ, где собеседник выступившего в данном случае интервьюером Бориса Фирсова рассказывает о своем профессиональном и жизненном пути и логике своей «профессиональной мобильности» в науке.

Интервью взято в 2006 г.: прошло «всего» 12 лет, как Б. Д. переехал из России в США (сейчас-то уже 22!). Еще не написан десяток книг, включая онлайновое 6-томное собрание сочинений, и изданную в Европейском университете в СПб «Современную российскую социологию: История в биографиях и биографии в истории». Известный всем уникальный проект личностной и поколенческой истории советской / российской социологии (на сегодня – 140 интервью с социологами 7 поколений) еще едва начат и даже не обозначен как особый проект. Но, читая это интервью, начинаешь понимать непростую логику жизненной и профессиональной траектории его автора и героя (что само по себе крайне увлекательно).

В некотором смысле Борис задает также и эталон биографического интервью, с интересной инверсией: сначала профессиональные искания, а затем хронологически выстроенная биография.

С удовольствием воспроизвожу здесь это жизнеописание и «приключения духа» моего друга и коллеги.

А. Алексеев. 11.03.2016

**

Б.З.  ДОКТОРОВ: «МНЕ НАИБОЛЕЕ ИНТЕРЕСНЫ МЕТОДЫ ПОЗНАНИЯ И САМ ИССЛЕДОВАТЕЛЬ...»

(Впервые опубликовано в: Телескоп: Журнал социологических и марткетинговых исследований. 2006, № 3)

Борис Зусманович Докторов, российский социолог, с 1994 года в живущий США, начал в 2004 году на страницах «Телескопа» чрезвычайно важное дело, требующее продолжения и развития. Он подхватил эстафету Геннадия Батыгина, чья книга о социологии 1960-х годов [1] может быть символически названа «В круге первом». Инициативу Докторова я назову «В круге втором». Связь этих «кругов» – поколенческая. В батыгинской книге представлено поколение шестидесятников, в «Телескопе», благодаря неукротимой энергии Бориса, зазвучали голоса представителей разных поколений советских, а теперь уже российских социологов. Они осмысляют не столько зарождение социологии в послесталинское время, сколько свою жизнь, прошедшую под знаком социологии. В итоге окажется возможным проследить судьбы людей, а вместе с ними коллективную судьбу науки, увидеть ее такой, какой она оказалась в обстоятельствах ХХ века.

А теперь «в порядке очереди», так говорили в советское время, «Телескоп» дает слово тому, кто разворошил «социологический муравейник», разговорил «молчунов» и приподнял завесу над событиями их личной жизни и профессиональной карьеры как части истории нашей многострадальной науки. Замечу, что настоящее интервью Бориса Докторова во многом дополняет рассказанное им «Социологическому журналу» [2].

Борис Фирсов

1. Оконтуревание «круга второго»

Б. Фирсов: Борис, в какой мере твои историко-социологические опыты над нами, твоими респондентами, продолжают рефлексию движения нашей науки в историческом времени, начатую Г. Батыгиным? Историй нашей социологии множеcтво, какую из них ты стремишься воссоздать?

Б. Докторов. Геннадий Семенович Батыгин раньше многих других осознал, что прошлое советской социологии нельзя понять, не обратившись к людям, формировавшим ее основы. Их рассказам о себе и о событиях, в которых они участвовали, он придал статус свидетельских показаний о былом. Книга увидела в свет в 1999 году, когда я уже жил в Америке. Мы виделись с ним несколько раз после выхода книги, переписывались, но эту его работу не обсуждали. Я не предполагал, что через несколько лет сам займусь этой темой, и уж никак не думал, что Геннадия вскоре не станет.

Сейчас, интервьюируя наших коллег и размышляя над их ответами, я вспоминаю не только книгу Батыгина, но и однодневный семинар, организованный им в марте 1994 года. То была встреча ветеранов социологического движения, мы ездили на нее с тобою, я – «по блату», в качестве наблюдателя. Оставался месяц до моего отъезда в Америку, и мне хотелось увидеть всех классиков нашей социологии. Помню грустный тон тех выступлений. Говорилось о личностном, наболевшем, о том, что, по мнению выступавших, должно присутствовать в истории нашей науки. Потому, безусловно, мои интервью и в рациональном, и в эмоциональном отношении – продолжение работы Батыгина.

В чем особенность твоего подхода по сути к той же вселенной людей, событий, фактов, обстоятельств?

Батыгина, как я понимаю, прежде всего интересовала судьба российской социологии, меня – судьбы российских социологов. Темы близкие, родственные, но все же различные. Соглашусь с твоей идеей двух кругов, но отмечу, что они не концентрические.

Принципиально различны наши методы опроса: у Геннадия это личное интервью, проводившееся либо им, либо его сотрудниками. Мои интервью – это многомесячный обмен вопросами-ответами по электронной почте. Это беседа коллег, давно знающих друг друга. Я и мои респонденты можем уточнять вопросы и ответы на них, возвращаться к старым темам, реагировать на неожиданные повороты в дискуссии. Мои интервью много более пространные, чем интервью Батыгина; все они не менее двух листов; это – интервью-мемуары.

Историческое исследование Батыгина было продолжением опыта его собственных многолетних методологических поисков и размышлений о социологии как науке, а также его практики редактирования «Социологических исследований» и «Социологического журнала». Отправным для моего обращения к истории российской социологии и интервьюированию коллег – это звучит парадоксально – стало изучение биографий первого поколения американских полстеров и анализ ряда ключевых моментов в истории становления опросов общественного мнения в Америке.

Еще один важный момент: интервью Батыгина, вошедшие в книгу, состоялись в 1990-х годах, мои – на десятилетие позже. За это время в российском обществе возникли новые «стандарты» открытости, доверительности, и, думаю, это проявляется в моих беседах. Наконец, отмечу еще один факт, детерминирующий атмосферу коммуникации: Батыгин находился рядом с большинством своих респондентов: встречался с ними в стенах Института социологии РАН, на заседаниях различных научных советов, редколлегий и т. д. Я уже двенадцать лет живу в Америке, и мои встречи с российскими коллегами носят редкий, эпизодический, для меня – праздничный характер. Все это откладывает отпечаток на форму и содержание моего общения с респондентами.

Повторюсь, историй нашей социологии множество, какую из них ты стремишься воссоздать?

Не вижу много историй, скорее их мало, особенно если говорить об изысканиях, построенных на анализе архивных материалов, документов, перепрочтении советской классики. Пока я не думаю о том, какая из существующих трактовок истории советской социологии мне ближе, этот вопрос актуализируется, когда моя коллекция интервью разрастется и я приступлю к их анализу. Сейчас я многое читаю, но хотелось бы искать, создавать «мою» историю, черты которой просматриваются в имеющихся интервью. Прекрасно понимаю, что эта история может оказаться излишне «субъективной», ведь у меня нет возможности для работы в архивах, для поисков новых документов. В целом, мне еще трудно увидеть границы моей работы, она лишь началась.

Можно ли сказать, что «круг второй» – это перипетии, выпавшие на долю социологов разных поколений во второй половине минувшего века?

Это абсолютно точно. Моими героями являются, прежде всего, социологи двух поколений: твое, родившееся на рубеже 1920–1930-х, и мое, родившееся в первой половине 1940-х годов. Первые уже приобрели свое поколенческое имя – «шестидесятники», вторых я пока называю по созвучию «шестидесятилетними». Эти поколения многое роднит, в частности то, что основная часть наших жизней прошла именно во второй половине прошлого века. Очевидно, при изучении жизненного пути ученого личностный подход довлеет над поколенческим, и все же творчество социолога невозможно рассматривать вне судьбы его поколения.

Почему тебя потянуло в лабиринты судеб, биографий, жизненных историй твоих коллег по социологическому оружию?

Некую предрасположенность к движению в эту сторону я ощущал, но именно ты и Владимир Александрович Ядов подтолкнули меня к этому в конце 2004 года после опубликования в «Телескопе» моей статьи о Борисе Андреевиче Грушине [3]. Ты писал: «Так никто еще о нас не писал», а реакция Ядова содержала такие слова: «Я с огромным интересом прочел твою статью о Грушине, каковая далеко не только о нем, но многом другом, что важно для понимания процессов развития важнейшего направления в социологии». Что мне оставалось после этого делать?

Более того, независимо от ваших реакций у Михаила Евгеньевича Илле возникла идея создания в «Телескопе» постоянной рубрики по современной истории российской социологии. Он предложил мне вести ее, и такое предложение показалось мне очень заманчивым.

Ты был моим первым респондентом. Закончив оформлять текст нашей беседы [4] отправив его Илле, я сразу же написал Якову Ильичу Гилинскому и предложил ему «поговорить». В Питере тогда был час ночи, а может быть и позже, но уже через миг я получил ответ: «Давай». Мы быстро сделали интервью, оно стало вторым материалом в складывавшейся рубрике. Мне хотелось побеседовать с Ядовым, но я боялся, что ему будет трудно писать. Однако я ошибся, он с удовольствием вспоминал и о многом написал. К настоящему моменту опубликованы также пространные интервью с Леонидом Евсеевичем Кесельманом, Еленой Эмильевной Смирновой и Романом Семеновичем Могилевским. «В ящиках моего письменного стола» есть завершенные, почти завершенные и только начатые интервью с известными российскими социологами.

Как ты отбираешь своих респондентов?

Вопрос следует сформулировать иначе: «Кого ты опрашиваешь?», ведь дело не только в том, с кем мне хотелось бы поговорить, но и в том, кто откликнется на предложение.

В поиске потенциальных «жертв» я руководствуюсь двумя критериями. Прежде всего, стараюсь обращаться к людям успешным, многие годы работающим в социологии и много сделавшим в своей области. Пока я интервьюировал лишь тех, кого давно знаю, с кем меня связывают давние дружеские связи. Во всех опубликованных интервью я обращаюсь к моим собеседникам на «ты», и это для меня крайне важно. И для читателя это определенный знак доверительности, открытости в общении. В ближайшее время будут завершены интервью с респондентами, с которыми я не настолько хорошо лично знаком, но в любом случае это люди, известные в нашем профессиональном сообществе.

Второй критерий – «технологический», наличие у человека электронной почты и умение ею пользоваться. Конечно, данный критерий лишает меня возможности поговорить с рядом интересных специалистов, но я не могу ориентироваться на проведение личных интервью. К тому существует ряд преимуществ электронного интервьюирования над традиционным – «под диктофон».

Большинство людей, к которым я обращаюсь, положительно относится к моей затее. Есть и отказы, их причины, как правило, – загруженность текущей работой или трудности в использовании электронной почты. Отношусь к этому спокойно. Во-первых, к большинству из этих людей я всегда могу обратиться снова. Во-вторых, я не ставлю перед собою задачу сбора большого массива биографий, максимум 20–25. Ведь поговорить с коллегами – лишь часть задуманной работы, предстоит еще проанализировать интервью и что-то сказать о судьбах российских социологов. В-третьих, я в принципе не могу одновременно вести большое число интервью, один из принципов моей работы – их быстрая публикация. Илле делает почти невозможное: уже более года в каждом выпуске «Телескопа» не менее двух печатных листов предоставлено моей исторической рубрике. Но оказывается, и этого мало. У меня есть договоренность с «Социологическим журналом» о публикации у них интервью, ищу и другие возможности, например, онлайновые публикации.

И в чем научная цель этой кропотливой собирательской работы? Можно ли сказать, что это попытка по-новому заниматься социологией социологии?

Не замахиваюсь на принципиально новое для социологии социологии, все проще и конкретнее. Полагаю, что все историки российской социологии пишут главы одной очень важной и объемной книги о прошлом нашей науки, развивавшейся в моменты «социотрясений», не прекращавшихся в России/СССР на протяжении прошлого века. Если смогу написать хотя бы один параграф этого коллективного фолианта, то буду считать, что не зря работал.

2. В социологии мне наиболее интересны методы познания и сам исследователь

Социологами рождаются или ими становятся? Социология – это призвание? профессия? способ мышления? взгляд на мир и общество?

Если не социологом (это относительно новая профессия), то социальным мыслителем, обществоведом надо родиться, тогда при благополучном стечении обстоятельств из человека может получиться сильный специалист. Говоря о рождении, я имею в виду раннюю социализацию. Одних с детства интересует механика мироздания, других – притягивает к себе механика общества, третьих – механика автомобиля.

Я не готовил себя к исследованию общества. В школьные, студенческие годы не участвовал во «внекухонных», «внезастольных» обсуждениях социальных, общественных проблем. Не помню, чтобы я искал какие-либо книги обществоведческой направленности или с нетерпением ожидал свежую газету, хотя художественную литературу, а позже – специальную читал активно и целеустремленно. Обучаясь в университете свыше восьми лет математике – студенческие годы и аспирантура – я интересовался разными областями этой науки и разными направлениями применения математической статистики. Многое читал по общим проблемам кибернетики, биологии и генетики, меня интересовали некоторые вопросы физики, а также ее истории и философии, начинал знакомиться с основами психологии, но ни обществоведение, ни вопросы текущей политики в стране меня не занимали. Это явно не было моим.

Скажу однозначно, для меня социология – не призвание. Но некоторые направления социологии постепенно стали сферами моей профессиональной деятельности. А сегодня социология, естественно, задает и мой взгляд на мир и общество.

По каким основаниям ты считаешь себя социологом?

Сначала отвечу несколько метафорически. Много лет назад Батыгин говорил, что собственно социологические исследования включают лишь разработку методологии этой науки и написание ее истории. Все остальное – применение положений и методов социологии. Исходя из сказанного, я, конечно же, социолог, ибо долгие годы занимался анализом методолого-методических проблем этой науки, а в последнее время – ее историей.

От социологии ждут ответы на вопросы об устройстве и функционировании общества, но, чтобы найти эти ответы, социология должна обладать необходимым познавательным инструментарием и осознавать себя в качестве развивающейся и имеющей перспективу науки. Последнее возможно, если наука обладает прошлым, традициями, а ученые, работающие в ней, знают и ценят сделанное предыдущими поколениями. Мною опубликовано определенное количество работ, в которых анализируется отношение людей к социальным проблемам, но прежде всего круг моих научных интересов на протяжении почти четырех десятилетий включал различные инструментальные, методические проблемы, а в самые последние годы – комплекс историко-науковедческих вопросов. Думаю, что сказанное позволяет мне самому числить себя по социологическому цеху.

Как уживаются, ладят Докторов-социолог и Докторов-человек?

Суть этого вопроса я вижу в том, чтобы попытаться оценить, как во мне соотносится профессиональное и личностное. Если совсем кратко, то с трудом, но пока уживаются. Серьезных конфликтов нет. Если более развернуто, то надо говорить об их взаимовлиянии, о длительном и явно не завершившемся процессе. Я долго, уже работая в должности социолога, считал себя математиком-прикладником, обрабатывавшим социологическую информацию. Но к концу семидесятых начал осознавать себя частью социологического сообщества. И это чувство, видимо, настолько во мне окрепло, что в Америке, когда все прошлось начинать заново и рассматривался вариант возвращения в математику (например, работа программистом), я постарался снова встать на социологическую тропу. Сейчас я вижу, как мои интервью с российскими коллегами не оставляют меня «холодным», они многое меняют во мне самом.

Ты не любитель «высоких» тем, потому спрошу о более привычных вещах – о природе, специфике твоих интересов к теории, методологии и методам в процессе социологической деятельности. Чему ты отдавал предпочтение, конструируя самого себя как исследователя (теоретика, методолога, эмпирика)?

Я сам до конца этого не знаю. В отличие от тебя, Грушина, Здравомыслова, Ядова, большинства моих ровесников и младших по возрасту коллег я всегда шел от метода, а не от социальной проблемы. Мне повезло в том, что я сотрудничал с людьми, которым верил в профессиональном и гражданском отношении, и мне не надо было ломать себя; надо было просто честно помогать им. Меня долго удивляло то, что с помощью математики и жестких методов (опрос) можно получить что-то вменяемое, интерпретируемое о мире социальных отношений.

Все началось с бесед с ленинградским психологом Иосифом Марковичем Палеем, когда вдруг (для меня) обнаружилось, что факторный анализ, то есть некая трансформация корреляционной матрицы, позволяет строить содержательные модели психологических явлений. Тогда я был студентом 3–4 курса и смотрел на математику как на аксиоматическую науку, выводы которой имели жесткое логическое обоснование. Мне долго не верилось в интерпретируемость математических схем. Происходило это еще и потому, что я не знал истории возникновения факторного анализа, видел в нем лишь итог «механического» перенесения математических методов в психологию личности. Я не задумывался о возникновении базовой идеи корреляционного анализа, и рассматривал коэффициент корреляции как некий математический конструкт, обладавший определенными формальными свойствами. Но когда я узнал, что корреляционный и факторный анализ возникли как продолжение дарвиновских воззрений на изменчивость живых организмов, и обнаружил, что создателями этих математических технологий были Гальтон, Пирсон и Спирмен – люди, решавшие реальные биолого-психологические проблемы, я поверил в интерпретируемость результатов математической обработки эмпирической информации. Этот вывод имел для меня расширительное значение, он не замыкался на методологии факторного анализа.

Затем мне открылась проблематика ложной (spurious) корреляции, корни которой восходят (или нисходят?) к опытам Менделя и в разработке которой участвовали классики генетики. Я и сейчас помню огромное интеллектуальное наслаждение, полученное при чтении тех довольно сложных математико-биологических текстов. Тогда же я начал открывать для себя философию и историю математики: ее развитие от понятия числа до абстрактных философских рассуждений о различных геометриях.

Я не очень рефлексировал по поводу того, что скрывалось за цифрами, которые мы получали в зондажах мнений ленинградцев, проводившихся в 1970-х годах: общественное мнение или иная фракция массового сознания. Мое позитивистское сознание удовлетворялось тем, что в цифрах, которые я приносил в начале моей социологической карьеры Здравомыслову, а позже – тебе, вы находили смысл, повод подумать, увидеть нечто знакомое и новое. Для меня то, что обнаруживалось, было общественным мнением, и я долго не мог понять до конца слов Игоря Семеновича Кона: «Борисы, что вы измеряете? Ведь общественного мнения нет».

Я думаю, что все дальнейшее, что мною делалось: попытка разобраться в природе надежности социологического измерения; стремление к обоснованию метрологического подхода к трактовке этой проблематики; эксперименты с технологией почтового опроса; поиски типологии социологических вопросов, а потом – опросов общественного мнения; наконец, работы по многомерной типологии разных срезов общественного сознания – было вызвано стремлением найти ответы на вопросы о феноменологии эмпирических методов. Что-то помогло мне сохранить то радостное ощущение, которое я испытал впервые при обнаружении интерпретируемости математических построений.

Каждый социолог в процессе своих поисков открывает нечто для себя и для других. Скажи, пожалуйста, твои открытия уже позади, или ты к ним еще движешься?

Для себя – точно нет, историко-науковедческие проекты, которыми я занимаюсь: американский и российский, -  еще лишь набирают силу. Иногда я чувствую дикую усталость, тащить все одному безумно тяжело. Однако когда мне открывается что-то новое, усталость отступает, я вновь начинаю сезон охоты и через какое-то время вижу предмет своего анализа иначе, глубже и с еще большим числом проблем, чем виделось раньше. Меняется моя оценка сделанного, и меняюсь я сам.

Для других? Пусть другие и скажут. Я смотрю на развитие науки как на процесс, в ходе которого каждый честно работающий человек что-то в нее (науку) привносит. Но что? Проясняется лишь много позже. В начале 1980-х я сформулировал некую теоретико-эмпирическую конструкцию, названную метрологической картой общественного мнения. Иногда мне кажется, что эта штука пригодится в будущем.

Ниже я расскажу о моей «гэллапиаде»; полагаю, что она не только для российских ученых, но для всего полстерского сообщества открывает много забытых имен и объемно представляет начало истории опросов общественного мнения. Мне показалось оправданным ввести понятие пост-гэллаповских технологий изучения общественного мнения; вдруг я не ошибся? Думаю, мне удалось найти новый жанр в подаче истории социологии. Его характеристики – сплав научности и занимательности; я не считаю историю науки скучным делом и хотел бы, чтобы ею многие интересовались. Приятно удивлен, но мои тексты, размещенные в Интернете, передираются «по-черному», иногда с сохранением авторства, иногда – без. Нередко получаю электронные письма от не знакомых мне людей... им интересно читать про тех, о ком я пишу, и нравится, как пишу.

3. Прыжок в историю

Сначала ты увлекся математикой и психологией, а позже – социологией. Почему остановил свой выбор на последней, какие отношения сохранил с предшествующими «влюбленностями»?

В духе твоего вопроса отвечу: «С любимыми не расставайтесь...», а теперь поясню сказанное.

Если математику понимать как язык для формулировки определенного рода проблем и поиска их решения, то я давно отошел от нее. Тем не менее, я не только без дрожи, но с радостью читаю статьи по выборочному анализу, по методам типологии и по ряду других направлений социологии, пронизанных математикой.

В самом начале 90-х я пару лет сотрудничал с International Institute for Social Change, несколько десятилетий наблюдавшим (и продолжающим наблюдать) социокультурные изменения в значительном числе европейских государств и ряде стран других континентов. Важнейшим элементом этого мониторинга является продуктивный метод типологии стран, синтезирующий в себе факторный анализ и многомерное шкалирование. То обстоятельство, что я понимал мельчайшие детали этого метода, дало мне возможность участвовать в проекте и сделать статью о месте России в социокультурном пространстве Европы [5], на которую было довольно много ссылок. Я не забыл ряда разделов высшей математики и уже здесь, в Америке, думая о смене профессии, сдал достаточно сложный экзамен, включавший вопросы аналитической геометрии, дифференциального и интегрального анализа.

Труднее с отношением к психологии, ведь мой интерес распространялся на достаточно узкую предметную область этой науки (в какой мере математические методы позволяют описывать, понимать совокупные свойства личности), и, прекратив контакты с психологами, я фактически «депрофессионализировался». Вместе с тем, перефразируя одну немецкую поговорку, скажу: «Что выучит Гансик, то знает Ганс». Время, затраченное на чтение специальных работ по психологии личности и творчества, не пропало. Значит, то была подготовка к нынешним биографическим исследованиям.

Итак, твои сегодняшние исторические работы – это развитие старых научных интересов в области психологии. А какое отношение к ним имеют твои методические исследования?

Мои исследования по истории выборочного опроса возникли не сами по себе, но в процессе поиска аргументов в защиту этого метода изучения общественного мнения. Когда я вернулся из поездки в Россию в январе 2000 года, меня стали расспрашивать о прогнозах предстоявших в том году президентских выборов. Я рассказывал о результатах ВЦИОМа, ФОМа, но мои собеседники, бывшие советские граждане, сомневались в том, что итоги избирательных кампаний возможно прогнозировать по опросам с небольшими выборками. Чтобы усилить свою позицию, я пошел в библиотеку и выписал таблицу с прогнозами Джорджа Гэллапа, начиная с 1936 года. Затем написал небольшую заметку о его опыте и опубликовал ее в русских газетах Сан-Франциско и Филадельфии. До этого я, естественно, читал некоторые работы Гэллапа, но ничего не знал о нем как об ученом и человеке. В ноябре 2001 года должно было исполниться 100 лет со дня рождения Гэллапа, и потому я решил написать биографическую статью о нем. Постепенно собственно историко-методическая работа – анализ становления современной технологии опросов общественного мнения – переросла в историко-науковедческую и биографическую. Меня начало интересовать не только сделанное Гэллапом, но и процесс его творчества.

Изучение творчества Гэллапа заставило меня познакомиться с общими приемами историко-биографических поисков, и через несколько лет приобретенный опыт помог мне начать исследование судеб российских социологов. Биографические исследования носят комплексный характер: в них есть элементы по-настоящему захватывающих исторических поисков, в них присутствуют черты изысканий в области психологии личности, они предъявляют особые требования к языку изложения. Именно поэтому наиболее глубокие и содержательные биографии ученых созданы историками, психологами и литераторами. По ходу дела мне многое пришлось осваивать, но все же исходным импульсом моих биографических штудий были задачи, касающиеся методики социологических исследований.

Как в этих исторических исследованиях ты проводишь границу между прошлым и настоящим?

Если кратко, то эта граница – постоянно меняется, и при приближении к ней она каким-то образом извещает меня о себе.

Еще в начале 2005 года я для себя как-то противопоставлял, разделял изучение судеб американских и российских социологов. Отчасти это происходило потому, что в России я изучаю моих современников, лично знакомых людей, а в Америке – фокус исследований сконцентрирован на судьбах тех, чей наиболее активный период творчества протекал в 20–50-е годы прошлого столетия. Ни одного из них я, к сожалению, не знал лично. Однако прошедший год убедил меня в условности жесткого членения времени и пространства при изучении биографий людей, которых, по большому счету, следует считать современниками и коллегами. Хэдли Кэнтрил – один из американских основоположников изучения общественного мнения – был в Москве, где компетентные товарищи ему объяснили, что партия и без опросов все знает об интересах и чаяниях народа. Только «железный занавес» не позволил Грушину встретиться с отцами-основателями, а в твоих воспоминаниях о Гэллапе отмечается, что мэтр был готов к сотрудничеству с советскими аналитиками общественного мнения. Недавно я узнал, что и Геннадий Васильевич Осипов встречался с Гэллапом в 70-х годах.

Помню свои сомнения по поводу названия первой статьи о Гэллапе, шесть лет назад опубликованной в «Телескопе» [6] – «Дж. Гэллап – наш современник», ведь она писалась в связи с приближавшимся столетием со дня рождения ученого; я специально искал аргументы в обоснование подобной трактовки гэллаповского наследия. Не знаю, убедил ли я читателей в оправданности такого видения наследия Гэллапа, но мне оно показалось обоснованным. Во всяком случае, перебирая множество вариантов, я все же использовал это название и для моей первой небольшой книжки о Гэллапе, вышедшей в Тюмени в 2001 году [7]. Проблема соотношения настоящего и прошлого в историческом исследовании продолжает интересовать меня и сейчас. Во всяком случае, монография об американских пионерах изучения общественного мнения, вышедшая в этом году, открывается параграфом «Историческая книга о современниках» [8].

Занятия историей выработали у меня новое отношение к времени: все детерминируется пониманием настоящего. Я убежден, что нет «гладкого», «гомогенного», «постоянного» настоящего. Настоящее видится мне как огромное пятно неправильной и постоянно меняющейся конфигурации. У США – непрерывная история, ее не переписывали при смене генеральных секретарей КПСС, и потому прошлое в изучении общественного мнения в этой стране нужно начинать издалека. Мой отсчет времени идет с ранней формы американской демократии – «городского собрания Новой Англии». А вот работы земских статистиков или «Тенишевский проект» [9] слабо повлияли на развитие советской социологии. Потому для США «городское собрание Новой Англии» – это часть настоящего, а для России опыты земских статистиков – достойное внимания прошлое.

Когда я узнал, что Гэллап – американец в десятом поколении, я застыл как гончая, чувствующая близость зайца или лисицы и испытывающая радость предстоящей погони. Для меня настоящее «растянулось» на десять поколений.

Настоящее должно быть «толстым», многогранным, плотным, потому при анализе, скажем, событий 1930–1960-х годов я стараюсь вводить в свой рассказ как можно большее число акторов – и тех, кто жил, действовал в то время, и тех, кого уже не было в живых. Тем самым я расширяю, утолщаю настоящее. Раньше мне было сложно обосновать свое понимание «геометрии» настоящего, но постепенно видение прошлого стало более четким, и оно стало основополагающим для меня при написании указанных выше книг по истории опросной технологии.

Одна из проблем биографического анализа – «личность и поколение». Как ты ее прокомментируешь?

Очень давно я обстоятельно изучал литературу о научных сетях, это было хобби, любопытство, а вот – пригодилось.

Мне повезло, изучение творчества Гэллапа и процесса становления опросной технологии сразу подвело меня к необходимости изучения обширнейшей коммуникационной сети. Сначала я понял, что раскрытие истории опросных методов невозможно без анализа судеб их создателей, но вскоре стало очевидным, что этого мало. Гэллап, а также трое других «отцов-основателей» практики регулярного зондирования мнений американцев – Арчибальд Кроссли, Хэдли Кэнтрил и Элмо Роупер – поддерживали друг с другом добрые отношения. По роду своей деятельности каждый из них общался с огромным количеством людей: коллеги по зарождавшемуся сообществу полстеров, университетские ученые, исследователи рынка, политики самого высокого уровня, ведущие журналисты и издатели, представители крупного бизнеса и лидеры рекламной индустрии. Главные герои моей исторической работы были ровесниками, но среди тех, с кем они контактировали, были люди старше их и младше. Однако в широком плане все они принадлежат к одному поколению; вместе они заложили основы технологии изучения общественного мнения и, более широко, определили место этих исследований в политической культуре Америки.

Но и этого оказалось мало для понимания природы коммуникационных сетей и решения одной из моих главных поисковых задач – определения того, как возникла опросная технология. Так, Гэллап, Кэнтрил и ряд их коллег в своих воззрениях на эмпирические методы и в своем понимании природы психологических процессов использовали теоретические и инструментальные достижения первых поколений американских психологов, многое перенявших у немецких классиков психофизиологии и английских биометриков. Таким образом, именно движение по линиям коммуникационных сетей является одним из наиболее эффективных приемов утолщения настоящего.

Понимание необходимости изучения личности исследователя, его внутри- и межпоколенной коммуникации, возникшее при анализе американской истории, стало важным моментом в разработке программы интервьюирования моих российских коллег. Проведенные «электронные беседы» намечают ряд коммуникационных сетей, характерных для этого сообщества, и позволяют оценить «толщину» настоящего российской социологии. Предварительный анализ материалов опубликованных и завершающихся интервью дает право предполагать, что эти сети – достаточно бедные, а слой настоящего – по историческим меркам – тонкий.

Как ты объяснишь свой крен в сторону истории социологии, не важно, советской или американской?

Занятия историей становления опросной технологии позволили мне синтезировать многие аспекты своего многолетнего исследовательского опыта. Давно, когда ты еще только задумывал делать свою книгу по истории советской социологии и опрашивал экспертов, я писал тебе, что историей прежде всего должны заниматься люди, на собственном опыте познавшие, как формируется социологическое знание. Поскольку я занимался выборкой и методами сбора информации, участвовал в поисках формулировок вопросов, сам подготовил и провел множество зондажей... постольку у меня есть не только «книжные» знания всех тех проблем, которые стояли перед отцами-основателями и которые решались ими, но я многое «чувствую пальцами». Знание их биографий и их работ, знакомство (по переписке) с людьми, которые были с ними знакомы, в какой-то момент позволили мне начать «обсуждать» с моими героями многие профессиональные вопросы. Я как бы веду с ними диалог, и потому занятия историей доставляют мне огромную радость.

В 2004 году я читал лекции в Российском университете дружбы народов на курсах для преподавателей, многие были с докторскими и кандидатскими степенями. В одной из лекций я говорил о моем отношении к моим героям и сказал, что, когда предо мною на столе лежат рядом книги давно умерших людей, которые в жизни были друзьями, я чувствую поток тепла от этих книг. Знаешь, тишина возникла в аудитории, ну, видимо, думали, «крыша поехала»... но после лекции ко мне подошла Ульяна Алексеевана Винокурова, профессор социологии из Якутии, выпускница Ленинградского психфака. Она сказала мне, что мои наблюдения соответствуют традиционной этике и философии якутов. По ее мнению, души людей, о которых я пишу, предохраняют меня от совсем уж больших ошибок. Действительно, иногда я вынужден что-то писать в гипотетическом плане, но потом нахожу документы, подтверждающие мои гипотезы. Такое было уже несколько раз.

В рецензии на мою книгу «Первопроходцы мира мнений» [10] Дмитрий Михайлович Рогозин написал, что характер книги (то есть то, как я «бурю» прошлое) может стать предметом самостоятельного науковедческого рассмотрения и пособием по реконструкции не только логических схем и интерпретаций, но и эмоциональной компоненты научного поиска. Мне приятно, что он обратил внимание на стиль моего подхода к постижению прошлого, хотя я этот стиль не манифестировал.

В историко-биографических исследованиях многое зависит не только от материалов, на которых авторы исторических портретов строят свои выводы, но и от установок этих авторов по отношению к их героям. Опять же, где проходит граница между объективностью и субъективностью?

На мой взгляд, при создании биографий – пусть это звучит парадоксально – пристрастность является основой объективности, она «первее». Без пристрастности нет внутреннего импульса к поиску, а уважение к тому, о ком пишешь, не позволит идти против фактов. Рационализм – это часть технологии биографического метода.

Деятельность людей, добившихся выдающихся результатов, внесших значительный вклад в культуру человечества, как правило, многогранна, их жизнь редко развивается монотонно. При описании их жизненного пути приходится что-то выбирать и ярко высвечивать, а что-то оставлять в тени; уже поэтому такие повествования субъективны. Субъективны они и потому, что исследователь всегда неравнодушен к своим героям, и не надо скрывать пристрастность, только она способна сделать выводы биографа основательными и справедливыми. Есть «Мой Пушкин» Марины Цветаевой, есть «смуглый отрок» Ахматовой, есть Пушкин Андронникова, Вересаева, Гершензона, Лотмана, Модзалевского, Цявловского, Эйдельмана... и это воспринимается нормально. И я – пристрастен. Я пишу о Гэллапе и других моих героях так, как не напишут другие, в частности – американские авторы. Я излагаю свое понимание истории и поведения, свое видение жизни личности.

Но вообще природа историко-биографических исследований крайне сложна. Я стараюсь осмыслить свою работу, перечитываю книги наиболее близких мне российских «научных портретистов» Д.С. Данина, А.П. Зубова, Б.Г. Кузнецова, В.П. Манфреда М.Г. Ярошевского и др., читаю американскую литературу. Надеюсь, придет время, и я смогу для начала сам себе четче ответить на вопросы по методологии биографических поисков.

4. «Гэллапиада»

Гэллапа ты «зацепил» случайно; но ведь можно было написать статью и переключиться на другую тему. Однако ты погрузился в эту... почему?

Пожалуй, тема Гэллапа для меня сейчас самая интересная, я готов о ней говорить когда угодно и сколько угодно... ну, городской сумасшедший... Почему погрузился? Так карты легли, так звезды встали... существовали внешние и внутренние причины. Главная: в нашей семье сложились такие обстоятельства, что я должен был быть постоянно дома, я не мог ни искать работу в других штатах, ни соглашаться на лекции в России. К тому же я не видел предложения, которое могло бы занять меня на несколько лет, но понимал, что размениваться на мелкие, краткосрочные проекты не имею права.

Я не сидел, подперев голову кулаком, и не думал о том, чтобы такое сотворить... но чтение ряда исторических книг, ознакомление с биографическими словарями, «ползание» по Интернету показывало, что, несмотря на известность Гэллапа, ничего серьезного, обстоятельного – в моем понимании – о нем написано не было. Мне сразу стало ясно, что Гэллап – сложная личность и многогранный ученый, но как личность он не исследовался вообще, а его творчество департаментализировалось. Для одних он был журналистом, для других – исследователем прессы и рекламы, для третьих – отцом изучения общественного мнения.

Кроме того, сам процесс становления выборочной технологии предстает в постепенно открывавшихся мне работах – а их совсем немного – весьма схематично. Он трактуется как механическое перенесение опросной технологии, использовавшейся в маркетинговых исследованиях, в область электоральных зондажей и проблемных опросов общественного мнения.

Отмечу еще две слабости в существующих описаниях истории и предыстории опросов. Во-первых, даже при суммировании, обобщении наиболее серьезных исследований в этой области у меня не складывалось целостной картины возникновения опросной технологии, скорее виделся холст с отдельными монохроматическими пятнами на нем. Во-вторых, эта картина смотрелась как интерьерная, на ней было мало фигур, и они выглядели статичными, схематичными. В целом, панно не напоминало даже известной репинской картины «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года».

Безусловно, если бы в тот момент я находился в круговерти опросов и постоянно ощущал приближение дня сдачи очередного отчета, то не обратил бы внимания на бедность, лоскутность изображения прошлого, но я был свободен от подобной текучки.

Чем ты объяснишь недостаток внимания американских специалистов к обсуждаемой нами сейчас теме?

Главная причина – объективная, это «врожденная дальнозоркость» истории как науки. Я не имею в виду именно американских специалистов. Художнику, пишущему большое полотно, нужно отходить от мольберта, чтобы воспринять картину целиком, историку необходима временная дистанция, чтобы увидеть интересующий его процесс в своего рода успокоившемся, хотя бы слегка «остывшем» состоянии. Регулярные опросы общественного мнения в Америке начались в средине 1930-х годов, то есть по меркам истории совсем недавно. Кэнтрил умер в 1969 году, Роупер – в 1971-м, Гэллап – в 1984-м и Кроссли – в 1985 году; и хотя сделанное ими высоко оценивалось уже в 1950–1960-х годах, скорее всего «нормальный» историк еще несколько лет назад чувствовал бы некоторую скованность при анализе наследия этих исследователей. Приведу примеры, на мой взгляд, отчетливо иллюстрирующие сказанное.

До того, как Гэллап, Кроссли и Роупер приступили к электоральным опросам, а это было в 1936 году, в штабе Демократической партии работал Эмиль Хурья [10], который был старше их на десяток лет; своими исследованиями мнений избирателей он помог победить демократам на выборах 1930 года и Франклину Рузвельту – стать президентом в 1932 году. Хурью называли «секретным оружием» демократов и вашингтонским оракулом, он внес заметный вклад в изучение истории и методологии соломенных опросов и консультировал Гэллапа по вопросам выборочного анализа. Однако к концу XX века имя Хурьи фактически оказалось забытым, и лишь вышедшая в 2002 году книга историка политики профессора Мелвина Холли «переместила» Хурью из прошлого в настоящее.

В истории американской рекламы есть две легендарные фигуры: Альберт Ласкер [11] и Брюс Бартон [12]; своей деятельностью они не только прочертили магистральные направления развития этой индустрии и особенности движения американского потребительского рынка, но активно формировали современный образ жизни населения страны. Однако до самого последнего времени лишь немногие историки рекламы и политологи знали, что два этих рекламиста заложили основы политического пиара и практику взаимодействия американского политического истеблишмента с электоратом, более широко – общественным мнением населения. Причем делали это, отталкиваясь от своего понимания механизмов влияния рекламы на сознание людей и базируясь на своих представлениях, социологических по сути, о поведении населения в потоках массовой информации. Тогда это были пресса и начинавшее свою жизнь радио.

По итогам выборов 1920 года республиканский кандидат Уоррен Хардинг стал президентом страны и Кальвин Кулидж – вице-президентом. Избирательную кампанию первого разрабатывал Ласкер, второго – Бартон. Через четыре года Бартон помог выиграть президентскую кампанию Кулиджу, а еще четырьмя годами позже – Герберту Гуверу. Но лишь в этом тысячелетии вышли первые книги, в которых целенаправленно анализируется деятельность Ласкера и Бартона в качестве политических консультантов.

Кажется, я вовремя оказался в правильном месте: сейчас происходит научное освоение тематики, непосредственно включающей вопросы изучения политических установок американцев и проникновения информации о нем во властные структуры и общественное сознание. Несомненно, работы в архивах республиканцев и демократов откроют очень многое в предыстории исследований общественного мнения.

Итак, дальнозоркость истории, что еще?

Отмечу излишнюю департаментализацию науки, следствием которой является узость представлений исследователей о предмете разрабатываемого ими научного направления. Во-первых, давят традиции. Во-вторых, специалист часто судит о границах научного направления, в котором он работает, исходя из своих непосредственных наблюдений. Он «забывает» о том, что, возможно, всего несколько десятилетий назад его области деятельности вообще не существовало. В-третьих, есть множество стереотипов, осложняющих историко-науковедческие разработки, в частности, тяжело анализировать то, что в равной степени относится к прошлому ряда наук. Так, в блистательном культурологическом исследовании Стивена Фокса об американской рекламе и ее создателях политическая реклама Ласкера и Бартона лишь упоминается; что вполне естественно для всего замысла книги. Или Дэвид Мур, известный полстер и автор одной из наиболее обстоятельных работ о становлении опросов общественного мнения, лишь обозначает тот факт, что Гэллапом, Кроссли и Роупером было многое сделано в области изучения рынка.

Я не принадлежу к ни к каким из американских школ историко-методологических исследований, потому свободен от существующие в них традициях; я не вижу межпредметных границ. На мой взгляд, подлинный прорыв в понимании социальных и инструментальных составляющих прошлого в изучении общественного мнения произойдет тогда, когда им займутся профессиональные историки и науковеды и будут вести свои разработки в междисциплинарной парадигматике.

Итак, ты вошел в эту воду... каким стилем ты поплыл?

Главное, не было страха воды... в начале 1970-х, когда я еще работал в Ленинградской высшей партийной школе, меня заинтересовало творчество Карла Пирсона, философа, математика и биометрика. Я многое прочитал о нем, получил микрофильмы его работ и продумывал план статьи на эту тему. Однако реализовать эту затею так и не пришлось. Собираясь в Америку, я выбросил несколько толстых папок конспектов и большую коробку микрофильмов, но некий опыт сбора и анализа историко-биографического материала у меня сохранился.

Хорошо, что я не представлял, в какую объемную и сложную тему я входил, иначе, может быть, и не рискнул бы ей заняться. Я понимал, что возникнут трудности информационного характера, ведь нельзя серьезно работать над биографией кого-либо, ориентируясь лишь на опубликованное. Но опыт научной работы подсказывал, что поиск новых фактов о Гэллапе (тогда я думал только о нем) и о развитии опросной технологии – это лишь часть дела, ощущалась необходимость синтетической методологии изучения творчества ученого и предмета, который он развивал. Мне были знакомы работы российских социологов о творчестве П. Сорокина, М. Ковалевского, М. Вебера, П. Лазарсфельда, Г. Зиммеля, но в них не было того, что мне было нужно. Эти работы сфокусированы на изучении творчества социологов-теоретиков и на анализе трансформации одних социальных идей в другие. Я изучаю научную, аналитическую деятельность иного рода. Гэллап и другие мои герои в первую очередь интересовались не углублением социальных теорий, а поиском эмпирических методов изучения социума. Это была не среда академической, университетской науки, но мир прикладных исследований, близкий к бизнесу и политике.

Помощь пришла из далекого, казалось, быльем заросшего, прошлого. Мне припомнился краткий разговор с выдающимся советским психологом Борисом Герасимовичем Ананьевым по поводу моей кандидатской диссертации. Более трех десятилетий назад он рекомендовал мне трактовать факторный анализ как результат миграции научных методов. Вряд ли я в то время мог серьезно понять, что Ананьев имел в виду, но все же на завершающей фазе работы над текстом попытался описать многомерный факторный анализ как синтез решения проблем, возникавших в биологии, психологии и математической статистике, и показать, что этот метод есть итог творчества специалистов разных научных направлений. Читая первые материалы о Гэллапе, я увидел, что технология проведения опросов общественного мнения отражает опыт первоклассных ученых, работавших в разных направлениях науки, и понял, что пришло время воспользоваться советом Ананьева.

Второе: оказалось, что эйнштейновские критерии «внутреннего совершенства» и «внешнего оправдания», которые я учитывал в своих метрологических построениях, полезны и при изучении импульсов, пружин развития технологии изучения общественного мнения. Первый из этих критериев подчеркивает целостность, внутреннюю обоснованность теории, второй – указывает на то, что теория должна согласовываться с опытом. Моему знакомству с этими критериями и пониманию их ценности я, прежде всего, обязан неформальным беседам с известным историком науки Борисом Григорьевичем Кузнецовым, автором книг об Эйнштейне, Ньютоне, Галилее, Бруно и о становлении современной научной картины мира. Прошло двадцать лет после окончания этих бесед, но я помню их дух и содержание.

Сформулировав для себя общие принципы историко-науковедческих поисков, я начал активно копать в разных направлениях. Одновременно приходилось осваивать в буквальном смысле азы истории и культуры Америки.

Не пришло ли время подвести хотя бы первые итоги работы над «гэллапиадой»?

В течение пятилетки, в значительной степени отданной историческому и методологическому анализу зарождения и развития опросной технологии изучения общественного мнения, мне удалось продвинуться в понимании этой темы. Я дошел до самых истоков этого процесса – возникновения американского института демократии и президентских выборов. Рассмотрел более чем столетнюю историю соломенных опросов, выявил корни опросных методов и узнал, как и кем они были перенесены в маркетинговые исследования. Установил связь возникновения опросов общественного мнения с развитием американской журналистики и детально «прозвонил» многие участки истории современных гэллаповских методов измерения установок. В самое последнее время прошлое заставило меня заглянуть и в будущее; так возникла идея движения от гэллаповских технологий к тому, что я называю пост-гэллаповскими.

Я начал с изучения работ Гэллапа, чтения многочисленных интервью с ним, и мне удалось найти очертания весьма обширной коммуникационной сети, в которой он был одной из центральных фигур. В процессе работы оказалось возможным нарисовать портреты не только отцов-основателей практики регулярного изучения общественного мнения, но и большого числа менее известных участников этого значимого для культуры ХХ века политического и научного феномена.

Итоги проведенных исследований представлены в десятках статей, опубликованных в «Телескопе», ряде московских научных журналов и в прессе, а также в двух книгах. [8, 10].

Литература

 1. Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. Г.С. Батыгин. СПб.: Изд-во Русского христианского гуманитарного института, 1999.

2. Докторов Б.З. «Я живу в двуедином пространстве...» // Социологический журнал. 2005. № 4. С.  132–167.

3. Докторов Б. Б.А. Грушин. Четыре десятилетия изучения российского общественного мнения // Телескоп. 2004. № 4. С. 2–13.

4. Б.М. Фирсов «…О себе и своем разномыслии…» // Телескоп. 2005. № 1. С. 2–12.

5. Докторов Б.З. Россия в Европейском социокультурном пространстве // Социологический журнал. 1994. № 3. С. 4–19.

6. Докторов Б. Дж. Гэллап – наш современник: к 100-летию со дня рождения // Телескоп. 2000. № 2. С. 2–18.

7. Докторов Б.З. Джордж Гэллап – наш современник. Тюмень: ТИМИЭП, 2001.

8. Докторов Б.З. Отцы-основатели: история изучения общественного мнения. М.: Центр социального прогнозирования, 2006.

9. Быт великорусских крестьян-землепашцев: описание материалов этнографического бюро В.Н. Тенишева (на примере Владимирской губернии) / Авторы-составители Б.М. Фирсов, И.Г. Киселева. СПб., 1993.

10. Докторов Б.З. Первопроходцы мира мнений: от Гэллапа до Грушина. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2005.

(Окончание следует)