См. ранее на Когита.ру:

- Профессия – политолог (Владимир Гельман). Начало. Окончание

- Вольнодумец на руководящих постах (Борис Фирсов). Начало. Окончание

- Социолог милостью Божьей (Леонид Кесельман). Начало. Окончание

- Социология как профессия и как образ жизни (Владимир Ильин). Начало. Окончание

- Невыключаемое наблюдение и со-причастность миру людей и вещей (Игорь Травин). Начало. Окончание

- Красота. Добро. Истина / Мудрость. Ценность. Память. / Стихи и жизнь (Леонид Столович). Начало. Окончание

- Жизнь и научное творчество «с опережением» (Альберт Баранов). Начало. Окончание

- Потребности, интересы, ценности. Социальное действие. Конфликт (Андрей Здравомыслов). Начало. Окончание

- Интеллектуальный гедонизм и социологическое любопытство  (Елена Здравомыслова)

- Сверхответственный и всегда недовольный собой (Борис Максимов). Начало. Окончание

- «Связь времен» в российской социологии – предмет исследования и предмет строительства (Лариса Козлова)

- Математик – психолог – социолог – историк науки. Российский социолог, живущий в Америке (Борис Докторов). Начало

**

Б.З.  ДОКТОРОВ: «МНЕ НАИБОЛЕЕ ИНТЕРЕСНЫ МЕТОДЫ ПОЗНАНИЯ И САМ ИССЛЕДОВАТЕЛЬ...»

 (Впервые опубликовано в: Телескоп: Журнал социологических и марткетинговых исследований. 2006, № 3)

(Окончание)

 <…>

5. Мне всегда везло на встречи с интересными людьми

В виртуальном «Театре драмы и социологии» ты играешь главную роль в пьесе «Жизнь Бориса Докторова». Вообрази себя среди участников твоей социологической «драмы»: «начальников», «учителей», «коллег», «учеников», «оппонентов»… Что можно сказать о людях каждого из названных амплуа применительно к твоей жизни в социологии? Кто на тебя оказал наибольшее влияние, кем ты дорожишь и по сей день, сверяя по нему время и путь?

Спасибо, вопрос очень нужный. Замечу лишь, что названный тобою «Театр драмы и социологии» не виртуальный, а самый что ни есть реальный. Мне повезло на встречи с интересными людьми, и именно через такие встречи мне проще всего рассказать о своей жизни.

Мы с сестрой родились в Ленинграде за две недели до начала войны. В конце сентября мама отправилась с нами в эвакуацию, в Новосибирск. Вернулись мы ровно в день Победы. Мой отец, Докторов Зусман Львович, окончил в Ленинграде Академию художеств, был художником и редактором книг по искусству. Он умер в 1949 году. Мать, Пушинская Александра Сауловна, имела искусствоведческое и библиотечное образование и многие годы работала сначала в библиотеке Академии художеств, в позже – в Театральной библиотеке. Как и многие семьи после войны, жили мы очень скромно.

Мама привила мне вкус к чтению достойной литературы, к серьезному изобразительному искусству и к драматическому театру. Я многое прочел в школьные годы и видел ряд лучших для того времени спектаклей. Мне это очень многое дало, но не в плане выбора профессии; я вообще не помню, чтобы я обсуждал с мамой эту тему.

Учился я всегда хорошо, ровно, и лишь в старших классах начал отдавать предпочтение математике. И хотя мало что о ней знал, после окончания школы, это был 1959 год, я решил получить математическое образование. Вполне возможно, что моя профессиональная жизнь сложилась бы иначе, чем это произошло в действительности; многое определил случай.

Ряд лет мама сдавала меньшую из наших двух небольших комнат в коммуналке двум студенткам. Летом, когда я оканчивал школу и уже думал о поступлении в Университет, к одной из них приехал из Москвы ее будущий муж, выпускник МГУ, физик-ядерщик. Было жарко, и мы с ним поехали купаться на Ржевку, тогда это был пригород Ленинграда. Трамваем добирались долго, возможно, около часа в одну сторону... По дороге этот молодой физик рассказал мне о двух книгах. Первая – «Что такое жизнь с точки зрения физики», написанная Эрвином Шредингером, выдающимся физиком XX века. Вторая книга – «Эварист Галуа. Избранник богов», ее автор – физик Леопольд Инфельд, работавший с Эйнштейном. Поступив на математико-механический факультет, я отыскал в библиотеке эти книги и в течение ряда лет многократно их перечитывал.

Книга Шредингера, физическое введение в генетику, определила мой интерес к прикладной математике, биологии и наукам о человеке. И еще – она познакомила меня с позитивизмом, это была вообще моя первая встреча с философией. Вторая книга – о гениальном математике Галуа, погибшем на дуэли в 21 год. Несколько страниц, написанных им за пару дней до гибели, содержали основы теории групп, раздела математики, без которого не было бы современной физики. Возможно, эта книга стимулировала мой интерес к изучению творчества ученых, к истории науки. Хотя к тому времени я прочел много книг из серии «Жизнь замечательных людей».

Тебе было интересно учиться, у вас были сильные преподаватели?

Да, с первого дня и до последнего. Матмех с его суперспециалистами научил меня работать и привил основы этики «производственных» отношений. Тогда там царил дух взаимоуважения преподавателей и студентов. Я вышел с факультета без боязни общения со старшими, без трепета, часто сопровождающего отношения «студент–профессор».

Мне посчастливилось учиться в высокоинтеллектуальной среде. Базовые предметы нам читали авторы классических учебников, специалисты, имена которых навсегда закреплены за доказанными ими теоремами и предложенными методами. В таких условиях студенты быстро растут, легко осваивают не только сложные схемы доказательств и приемы решения различных проблем, но и логику, культуру мышления.

Один из основных курсов нам читал выдающийся алгебраист Дмитрий Константинович Фадеев, курс геометрии – тогдашний ректор, член-корр. АН СССР Александр Данилович Александров, гидроаэромеханику – профессор Сергей Васильевич Валандер, математическую статистику – академик Юрий Владимирович Линник. В историю теоретической механики нас вводил профессор Николай Николаевич Поляхов – декан и специалист по теории летательных аппаратов. Это были не только ведущие в стране специалисты в своих разделах математики, но и ученые с широким кругозором и высокими этическими стандартами.

Меня привлекал прикладной аспект науки. Исходно я был зачислен в группу математиков, но на втором или третьем курсе выбрал в качестве специализации теоретическую механику; мне казалось, что это поможет мне заниматься кибернетикой, идеи которой меня интересовали. Скорее всего, именно поэтому я тогда же прослушал на философском факультете введение в психологию человека и что-то на тему «человек-машина»; эти предметы вел Лев Маркович Веккер, признаваемый сейчас выдающимся советским психологом.

Скорее всего на третьем курсе я написал заметку для стенгазеты по кибернетическим мотивам статей тогда опального психофизиолога Н.А. Бернштейна. Она приглянулась недавнему выпускнику факультета Олегу Михайловичу Калинину, пригласившему меня поговорить. Оглядываясь в прошлое, могу сказать, что Калинин, высококлассный математик, пассионарная личность с высокими нравственными принципами, антидарвинист и философ, бесконечно далекий от марксизма, оказал на меня очень сильное влияние. Формально мы никак не были связаны, и поскольку я специализировался в теоретической механике, то даже курсовые работы не писал у него. Он давал мне читать различные статьи, объяснял законы динамики биологических популяций. Потом к нам присоединилось еще несколько человек, и постепенно возник биометрический семинар, находившийся вне сетки факультетского расписания. Мы собирались тогда, когда хотели, и обсуждали наши проблемы до ночи. Так формировался круг моих интересов – математические методы биологии.

Наверное в 1963 году на семинар пришел молодой, но уже опытный психолог, доцент Палей; его внимание привлек новый в то время для советских психологов математический метод – факторный анализ. Зная о моем легком интересе к психологии, Калинин предложил мне помочь Палею. От биометрики я «соскользнул» в психологию; движение в этом направлении вскоре привело меня в социологию.

В декабре 1964 года я закончил университет и поступил в аспирантуру. В моей жизни мало что изменилось, продолжал заниматься математической статистикой с уклоном в биологию, медицину и психологию. Отдельные встречи с Палеем переросли в регулярные обсуждения проблем психологии личности и специфики измерения в психологии. Он объяснял мне логику и технологию психологических экспериментов, я обрабатывал измерения статистическими методами, мы обсуждали полученное и двигались дальше.

Да, видно, что ты не готовил себя к тому, чтобы стать социологом, но все-таки стал им. Опять случай?

В июне 1967 года, за шесть месяцев до окончания аспирантуры, состоялось распределение. Я смотрел на это как на рутинное мероприятие, но оно оказалось определяющим в мой жизни. Мне единственному была предложена работа вне Ленинграда, в Архангельске – притом, что всем, даже приезжим, нашлось место в ленинградских НИИ и учебных институтах. Распределение я не подписал.

Начал искать работу. Позиции были, но меня просили принести документ, который я по определению принести не мог: освобождение от распределения. Завершился 1967 год, и я уже подумывал о работе в Архангельске. Но в один прекрасный день, в начале февраля 1968 года, я случайно встретил Галину Иосифовну Саганенко; теперь она известный социолог, доктор наук и профессор, а тогда – недавняя выпускница матмеха, работавшая в команде Ядова. Она сказала, что есть такой социолог – Андрей Григорьевич Здравомыслов, ему нужна консультация по обработке какой-то информации. И дала мне его домашний телефон.

Не имея никакого представления о том, где работал Здравомыслов и что такое социология, я позвонил ему, и он назначил мне встречу на каком-то совещании в Большом зале главного здания университета. Наше знакомство состоялось, и после пары минут разговора он попросил меня прийти в Таврический дворец. Не уверен, что я тогда знал, что в этом здании размещалось. Я пришел, и человек в военной форме дал мне пропуск и объяснил, как пройти на кафедру марксистско-ленинской философии.

Буквально через три-четыре дня я стал ассистентом кафедры марксистско-ленинской философии Ленинградской высшей партийной школы (ВПШ) при обкоме КПСС. В это трудно поверить: еврей, беспартийный, без обществоведческого образования был принят на работу в закрытое идеологическое учебное заведение. Я и сейчас испытываю благодарность к Здравомыслову за сделанное им почти сорок лет назад и рад тому, что у нас сохраняются дружеские связи. Так я «приземлился» в социологии, даже не представляя, что это за поляна. Это было 12 февраля 1968 года.

С людьми, которых я встретил в ВПШ, меня связывали долгие годы совместной работы и хорошие человеческие отношения. Особо отмечу Ларису Петровну Абрамову и профессора Юрия Яковлевича Баскина, советы которого не раз служили мне той самой «соломкой», которую надо подстелить, чтобы не очень ушибиться. Через пять лет я ушел из штата ВПШ, но продолжал там преподавать. В начале перестройки, уже будучи доктором наук, я читал там несколько социологических курсов. В начале 1970-х в ВПШ я вступил в КПСС, а в 1991 году, имея большой стаж – почти два десятилетия – преподавательской работы, получил звание профессора прикладной социологии и социальной психологии.

От математики ты сразу «нырнул» в социологию, но кандидатскую защитил по психологии...

Первый год моей работы прошел в освоении азов социологии и философии. Прослушал вводный курс Здравомыслова и читал все, что можно было найти по этому предмету. Одновременно с участием в социологических проектах я сначала вел занятия по математике, а через пару лет мне было доверено проводить семинары по философии.

Хотя факторный анализ не был темой моей аспирантской работы, в силу ряда причин осенью 1969 года у меня возникло решение оформить в виде диссертации по психологии все то, что было мною сделано в области методологии и применения этого метода. Трудности были: не с кем консультироваться по вопросам факторного анализа; я никогда не читал диссертаций, даже не представлял их структуры. К тому же мне пришлось учиться писать обычные, «гуманитарные», тексты – раньше я писал лишь короткие, заполненные формулами.

В начале января 1970 года проводилась Всесоюзная перепись населения, и меня командировали работать переписчиком, кажется, месяца на полтора. Появилось время писать. Весной у меня состоялся разговор с Палеем; я просил его быть моим титульным руководителем, но он отказался. Палей много лучше меня понимал, что, поскольку факторный анализ был большой новинкой и на кандидатскую степень претендовал человек без базового образования, требовалась более мощная поддержка, чем он мог оказать.

Мне поверил Ананьев, знавший меня со слов Палея и по небольшим выступлениям на его семинаре. Кроме того, в 1966 году он рекомендовал мою статью по истории применения факторного анализа в СССР (получается, что я начал интересоваться историей методов сорок лет назад) для публикации в журнале «Вопросы психологии» и напечатал одну из моих работ в выходившем под его редакцией издании «Человек и общество». За несколько минут Ананьев пролистал текст, сказал, что надо добавить, и согласился быть титульным руководителем. В течение лета я все завершил и в начале осени снова пришел к Ананьеву. Он посмотрел текст и предложил выходить на защиту. Защита состоялась в конце декабря 1970 года, и через три месяца у меня был диплом кандидата психологических наук. Работа называлась «Факторный анализ в психофизиологическом исследовании человека».

И потекли твои годы в социологии...

...о которых, думаю, ты мог бы все рассказать сам, ибо это было время нашей совместной работы. Когда мы начинали, мне слегка перевалило за тридцать, а ты подходил к своему сорокапятилетию, но твой жизненный опыт был несоизмеримо богаче моего. Ряд первых лет формально я не был твоим «подчиненным», ты работал в Институте социологии АН СССР, я – в ВПШ. Ведь все началось с того, что меня выделили в помощь тебе для создания в Ленинграде системы оперативного изучения общественного мнения. Уверен, если бы мы сразу не сработались, никакая партийная дисциплина не могла бы принудить нас к сотрудничеству, тем более – заставить так выкладываться. В значительной мере это произошло, потому что ты никогда не подчеркивал своего «начальственного» статуса, за что я тебе бесконечно благодарен. А так как с 1 сентября 1973 года, когда я перешел из ВПШ в Институт социологии, и до моего отъезда мы фактически все время работали вместе, я могу сказать, частично отвечая на твой вышезаданный вопрос, что у меня никогда не было «начальников» в общепринятом смысле этого слова.

В ИСЭП АН СССР в лучшие времена Ядов был нашим коллегой, признаваемым и уважаемым руководителем направления, но я никогда не воспринимал его как начальника. А после вынужденного ухода Ядова были временщики, которые вели себя как начальники, но все это было грустно и смешно и никакого отношения к делу не имело.

Несомненно, мое становление как социолога в значительной мере связано с работой в группе «Социология и театр» – перекличка с «театральной формулировкой» твоего вопроса, – начавшейся осенью 1974 года и завершившейся в конце 1980-х. Мне нравилась и артельная форма организации нашей работы, и люди, с которыми я сотрудничал, и, естественно, тематика исследований. Когда я вошел в группу, там уже пару месяцев работали театровед Виталий Николаевич Дмитриевский и социологи Андрей Николаевич Алексеев и Олег Борисович Божков. Позже к нам присоединились Леонид Кесельман и очень сильная группа театроведов и театральных критиков: Анатолий Яковлевич Альтшуллер, Юрий Михайлович Барбой и Борис Николаевич Кудрявцев. Поначалу ты был нашим главным консультантом, потом – руководителем, но опять же не начальником. В ВПШ и в первые годы нашей работы по изучению общественного мнения я в основном отвечал за организацию сбора информации и ее обработку. Здесь я впервые участвовал в очень широком и неформальном обсуждении проблем театра и социологическом изучении многих аспектов театральной жизни.

Работа в группе «Социология и театр» оказалась для меня принципиальной еще в одном отношении. Я начал публиковаться в 1967 году, это были результаты моего дипломного проекта, и в аспирантские годы подготовил ряд статей. За время работы в ВПШ я опубликовал всего одну небольшую статью со Здравомысловым и – смешно сейчас говорить – брошюру по вычислению процентов для чисел от 1 до 100. Трудно поверить, но 30 лет назад это было необходимо. Результаты наших опросов общественного мнения мы вообще не имели права оглашать, а вот наблюдения за театральной жизнью – можно было. Участниками группы было многое опубликовано, и я тоже активно использовал эту возможность; обсуждал методические вопросы, «прикрывшись» театральной тематикой. Во всяком случае, в автореферате докторской диссертации по проблемам обеспечения надежности исследований общественного мнения приведено много статей театральной направленности.

Напомни, в каком году ты защитился...

Защитился – в апреле 1985 года, через пару недель после прихода к власти М. Горбачева, но путь к защите был долгим. В начале 1980-х наш партийный куратор Борис Константинович Алексеев, думаю, много сделавший для становления опросов общественного мнения в Ленинграде, разрешил мне использовать мои же методические разработки в задумывавшемся докторском исследовании. Он поднял шлагбаум... потом был отпуск для подготовки диссертации, потом обсуждение, в котором мне набросали много замечаний, затем полная переделка структуры и текста. Наконец, почти годовая борьба с дирекцией ИСЭПа и руководством отдела за право уточнить название диссертационного исследования, по сути – переставить пару слов. Все это было в 1983–1984 годах, когда происходил разгром ленинградской социологии, когда Ядова и тебя выставили из института, и я с небольшой группой сотрудников работал в секторе социалистического соревнования.

Здесь уместно вспомнить, что в те годы началась, а затем успешно и радостно продолжалась моя работа с Ольгой Николаевной Бурмыкиной, Аллой Владимировной Корниенко, Наталией Александровной Нечаевой и Вячеславом Владимировичем Сафроновым. Я всегда с большим теплом вспоминаю их и благодарен им, прежде всего, за понимание и помощь. Именно с ними я расширил свой социологический опыт, перешел от исследований методолого-методических к содержательным. Речь идет о нашем быстром вхождении в изучение отношения людей к лишь начинавшим складываться в стране новым формам экономики.

Вообще вторая половина 1980-х была для меня весьма плодотворной и интересной: исследования по академической тематике, работа во ВЦИОМе, участие в различных научных форумах в стране и за рубежом, преподавание и активная общественная деятельность на посту одного из руководителей ленинградской социологической ассоциации. Было много планов, я набирал скорость движения по избранному профессиональному направлению, но мне пришлось резко ее сбросить. До нуля...

Я понимаю, речь идет об отъезде в Америку. Но ты не сказал об «оппонентах», а ведь ни одна драма не обходится без злодеев, «бармалеев», неужели их не было?

Конфликты были, но людей, которых мне приятно вспоминать, несоизмеримо больше, чем тех, которые, а у меня есть основания это утверждать, стремились нанести мне вред. Все происходило в Институте социально-экономических проблем АН СССР в начале 1980-х. Это те же завистливые и близорукие в научном отношении люди, которые вынудили уйти из института Ядова и тебя. Их имена я не стер из памяти, и если придется писать о ленинградской социологии конца прошлого века, назову их. При этом полагаю, что меня не особо зажимали в силу одной простой причины: я занимал очень невысокую позицию в административной структуре института и не рвался наверх.

6. И один в поле воин

Много раньше тебя в Америку эмигрировали Владимир Шляпентох, Дмитрий Шалин и Эдуард Беляев. Все вы живете в одной стране, но ваши американские судьбы различны. Они вошли в университетскую среду США, у тебя – другая траектория жизни.

Да, это так, но мы нашли друг друга. В первые годы моей американской жизни Владимир Шляпентох привлек меня к редактированию книги по российской элите [13], сейчас мне доставляет удовольствие научное сотрудничество с Дмитрием Шалиным. На сайте < http://www.unlv.edu/centers/cdclv/programs/international_programs.html  > созданного им Центра демократической культуры (Center for Democratic Culture) он выделил страницу под проект по истории российской социологии, и мы вместе его разрабатываем. Получилось своеобразное американское расширение ленинградской социологической школы. Теперь материалы, в основном знакомые читателям «Телескопа», «Социологического журнала» и «Журнала социологии и социальной антропологии», будут иметь более широкую, в том числе – международную аудиторию.

О чем бы ни шла речь: о предмете изучения, о контактах с Россией, о способах жизни в науке и т. д. – в твоей судьбе много интересного, хотя мало кому дано найти в себе столько сил и энергии для сохранения научной формы в обстоятельствах, аналогичных твоим…

…Приехали мы – Люся (моя жена), ее мама и я – в Америку в конце апреля 1994 года. Главная причина – за два года до нас туда уехал Саша, наш единственный сын. Скажу так: мы не уезжали из страны, мы ехали к Сане. Мне хотелось жить близко от него, и я не допускал, что типично для Америки, поиска работы в других штатах.

К моменту нашего приезда он и его жена уже работали и потихоньку входили в американскую жизнь. Это – прекрасно, но, с другой стороны, они были очень заняты, и нам пришлось все осваивать самим. Когда я приехал, мне было 53 года: не юноша, но для американской пенсии – слишком молод; я и сейчас до нее еще не дорос. Мы узнали все прелести начала эмигрантской жизни: полное непонимание окружающего мира, безденежье, фуд-стемпы (квазиденьги для покупки продуктов), отсутствие работы и ее поиски. В какой-то момент я работал там, где белого физически и психически здорового американца практически не увидишь.

В Силиконовой долине, в северной части которой мы живем, многие русские занимаются программированием или тестированием программ. Я тоже мог бы, но мне не хотелось перечеркивать все прошлое, я подумывал заняться маркетинговыми исследованиями и потому поступил в колледж. Люсе предложили быть бэби-ситтером. Мы начали как-то ориентироваться в окружающем мире.

Я обнаружил хорошую программу для студентов колледжей, специализировавшихся в организации бизнеса, получил ее и выполнил все предписания. Специальная служба начала помогать мне в поиске работы; я согласился на любую, лишь бы сразу (обычно надо ждать полгода) предоставили медицинскую страховку Люсе и мне. Вскоре я приступил к работе секьюрити в трех минутах ходьбы от дома; сначала по ночам, потом – приобретя опыт – по субботам и воскресеньям. Многие не любят работать в эти дни, но мне, наоборот, они нравились: спокойнее, чем в будни, и можно готовиться к занятиям

В колледже я потихоньку включился в науку; американская образовательная система стимулирует индивидуальную работу. Обосновав важность темы, я сделал пару проектов по тогда только зарождавшемуся российскому Интернету и, изучая курс инвестирования, увлекся методологией mutual funds (паевые инвестиционные фонды, или ПИФы), о которых в России, естественно, ничего не слышал.

Вскоре мне попалась на глаза книга по истории американских ПИФов, из которой я узнал, что лучшим американским менеджером в этой области считается сэр Джон Темплтон (род. 1912), признаваемый одним из крупнейших современных финансистов и выдающимся филантропом. Я мог бы проскочить мимо этого нового для меня имени, но штаб-квартира глобальной инвестиционной кампании «Франклин–Темплтон» расположена в 15 минутах ходьбы от моего дома, и поэтому я знал фамилию Темплтон. Кроме того, в этой фирме тогда работала моя невестка.

Многое из сделанного сэром Джоном было следствием его исторического оптимизма. Он предвидел послевоенный рост японской экономики, и, когда акции японских предприятий ничего не стоили, стал покупать их. Последующий промышленный бум в этой стране принес ему и тысячам вкладчиков его ПИФов огромные доходы. В 1997 году он издал 500-страничную книгу «Всеобщие законы жизни» (Worldwide Laws of Life), в которой изложил принципы своей философии оптимизма. Я прочел книгу и, как это ни покажется странным, поверил сказанному. Видимо, тогда ничего другого мне не оставалось. В начале ноября 1997 года я отправил в благотворительную организацию The Templeton Foundation письмо с предложением разработать цикл лекций по теме «Уроки оптимизма для России».

Переписка текла вяло, но в августе 1988 года мне сообщили о том, что мое письмо переслано консультанту Фонда по российским программам доктору Деклану Мерфи. Мы начали активно строить планы, но ничего из задуманного реализовать не удалось. Кончилось тем, что в начале 1999 года Деклан, к тому времени я уже подружился с ним и его женой (позже они приезжали в Петербург и были у тебя в Европейском университете), пригласил меня на организованную им при поддержке Фонда Темплтона конференцию в Вашингтоне. Там я увидел сэра Джона и впервые после отъезда услышал серию серьезных сообщений о событиях, происходивших в России. До этой конференции я думал, что моя социологическая карьера завершилась, ведь пять лет я не занимался наукой. Но в Вашингтоне понял, что еще не все потеряно. Я вернулся домой с некоторым зарядом оптимизма.

И этот оптимизм помог?

Да, надо верить в то, что делаешь.

Я уезжал из России, имея с собою лишь один электронный адрес – Кесельмана; во второй половине 1998 года он начал меня возвращать в наш профессиональный цех. Летом 1999 года я закончил колледж, взял отпуск и поехал в Россию. Поездка была связана с участием в одном из первых в стране семинаров по изучению социальных проблем Интернета, организованном Могилевским. Мои выступления были развитием того, что я делал в колледже. Позже я опубликовал ряд статей по тематике Интернета, но затем включился в другую работу, продолжавшуюся почти два года.

Александром Анатольевичем Ослоном, Еленой Серафимовной Петренко и мною был проанализирован огромный массив данных, собранных ФОМом за десять лет и отражавших отношение населения России к важнейшим событиям эпохи Ельцина; эта работа завершилась книгой [14]. Наши московские встречи и постоянная переписка давали множество поводов задуматься не только о российской современности, но и об американском прошлом, которым я стал потихоньку заниматься на рубеже веков. Кстати, первый опыт изучения истории современной российской социологии и интервьюирования моих коллег был приобретен именно при написании этой книги. В нее вошел краткий очерк о возникновении практики опросов в СССР и деятельности Грушина, а также интервью с Ослоном и Георгием Александровичем Сатаровым.

В общем, ты начал снова заниматься социологией…

В начале 2000 года я ушел с работы. У меня намечались приглашения от российских вузов читать лекции, я участвовал в проведении полевых исследований, и можно было искать американские гранты для изучения России. Однако семейные обстоятельства перечеркнули эти перспективы. Более двух лет я не мог сосредоточено заниматься наукой.

В последний день апреля 1999 года у Саши была обнаружена редкая форма меланомы, и через пару недель в госпитале Стэнфордского университета он был прооперирован. Затем последовали еще три операции, и в октябре – радиационное лечение. Мы знали, каково это заболевание, но надеялись, что лечение поможет. Однако в мае 2001 года рентген обнаружил метастазы внутри тела. Началось очень трудное лечение: все его мысли и силы были направлены на борьбу с болезнью. Нашей задачей была всесторонняя помощь Саше, но нередко его мужество поддерживало нас. В августе 2002 года его не стало… Все произошло поздним вечером, а следующим утром его дочке исполнялось четыре года, и она с нетерпением ждала этого дня. Мы спросили у бывшего в те трагические часы с нами батюшки, как объяснить ей отсутствие папы. Он просил нас сказать ей, что ангелы забрали папу на небо. Так мы и сделали...

…извини, я понимаю, как трудно тебе это сейчас писать…

... но, думаю, иначе читателям не была бы понятна логика моих действий. Теперь ясно, почему в то время я не мог и не могу сейчас покидать дом часто и более чем на пару недель. В семье – четыре поколения женщин, и я – единственный мужчина. Мне надо было превратиться в «надомника», и я им стал.

Ты доказал, что наукой можно успешно заниматься, «глядя из Фостер-Сити». Как это тебе удалось?

Ты – единственный из моих друзей и коллег, кто был в Фостер-Сити, видел, как мы живем.

В городе проживает 30 тыс. человек, и его главную улицу, прорезающую весь город, можно пройти за час. Здесь нет ни университета, ни колледжа. Но есть библиотека, являющаяся частью сети из нескольких десятков региональных библиотек. Единый компьютерный каталог, в который можно войти из домашнего компьютера, позволяет заказать книгу из любой библиотеки этой сети. Ее привезут в мою городскую библиотеку и дадут домой на три недели; обычно срок пользования можно продлить. Если в региональной сети необходимой книги нет, библиограф пошлет запрос в общенациональную сеть, и книгу пришлют опять же в мою библиотеку.

Все американские архивы, библиотеки имеют интернетовские сайты, и потому легко найти зацепки, краткие сообщения о хранящихся там документах. На запросы по электронной почте я получаю исчерпывающие ответы и условия оказания помощи. Чаще всего высылаются ксерокопии документов и счет. Я отсылаю подтверждение и чек.

Еще один канал – сетевые книжные магазины и сетевые библиотеки. Старые книги по социологии в “Amazon.com” и других онлайновых книжных магазинах более чем доступны – нередко они оказываются дешевле почтовой пересылки. Через неделю-две книга у меня на столе. Часто это даже ни разу не раскрытые книги, но бывают и с подчеркиваниями, без суперобложки – это все не мешает делу. У меня приличная библиотека... Как-то раз мне даже досталась книга Роупера с его автографом.

Онлайновая библиотека “Questia.com” содержит свыше 700 тыс. наименований и имеет прекрасную поисковую систему: 100 долларов в год – и читай круглосуточно. Журнал “Time” при очень недорогой подписке открывает онлайновый доступ ко всем выпускам начиная с 1920-х годов. Будучи членом Американской ассоциации исследователей общественного мнения, я имею доступ ко всем номерам необходимого в моей работе журнала – “Public Opinion Quarterly”. Так что и в моей деревне работать можно, надо лишь активно использовать возможности современного информационного сервиса.

Электронная почта, вошедшая в повседневность всех американских исследователей, позволяет мне общаться со многими «носителями» ценнейшей информации о становлении опросной технологии и практики изучения общественного мнения в Америке. В моем архиве сотни писем, в том числе от детей отцов-основателей (давно ставших известными аналитиками мнений), от людей, некогда работавших с последними, от современных ученых. Обнаруживая интересную мне книгу или статью, материал в Интернете, я часто сразу пишу автору, задаю ему вопросы, иногда прошу прислать мне оттиски труднодоступных журнальных статей. В Америке это нормальный механизм научного сотрудничества.

Самая большая трудность в работе – это отшельничество, отсутствие возможности для постоянного нормального общения с коллегами. Это касается и моих исследований прошлого американских опросов, и изучения истории российской социологии. Ведь обычно многое из того, что представлено в наших статьях, книгах, предварительно в той или иной форме проговаривается на семинарах и в неформальных беседах с коллегами. Мне все заменяет электронная почта; я не могу сказать, что у меня очень много корреспондентов, но связь с большинством из них регулярная. Смерть Валерия Борисовича Голофаста лишила меня многого. В наших письмах мы обсуждали не частности биографического анализа, но дух этого научного направления. Иногда мне было важнее отправить ему письмо, то есть высказать нечто, чем получить его ответ.

Для меня поездки в Россию – драгоценная возможность непосредственного общения, я стремлюсь встретиться с как можно большим числом коллег, выступить на семинарах, рассказать о том, что делаю. Уже несколько раз за последние годы я по приглашению профессора Клары Григорьевны Барбаковой читал лекции студентам разных университетов Тюмени. Общение с такой аудиторией дает мощнейший импульс для работы. И вообще в том регионе я ощущаю сильное позитивное космически-гуманитарное воздействие.

Для меня работа – это не только деятельность, но и общение; я веду постоянный диалог и со своими героями, и с будущими читателями. Отчасти это общение – для меня терапевтическое: погружаясь в него, я забываю про окружающий мир. В текстах моих статей и книг я привожу множество деталей не только потому, что уже знаю многое, но и чтобы помочь читателю лучше понять, почувствовать людей, о которых пишу, и если эти детали представляются лишними, то лишь потому, что мне не удалось создать такой контакт. Может он родится при повторном чтении?..

Не удержусь от соблазна задать вопрос, традиционно адресуемый маститым авторам: Над чем вы работаете сейчас, Борис Зусманович?

После возвращения в социологию я постоянно много публиковался, но особенно продуктивным оказался 2005 год. В июне при поддержке Фонда «Общественное мнение» вышла 10-листовая книга «Первопроходцы мира мнений», а в декабре была закончена работа над 500-страничной рукописью «Отцов-основателей». Здесь неоценимую помощь оказал Франц Эдмундович Шереги, еще в самом начале моих историко-науковедческих поисков по-дружески сказавший мне: «Пиши книгу, я ее издам».

Обе книги готовились к печати совместно с Наталией Яковлевной Мазлумяновой, сотрудницей Института социологии РАН и первоклассным редактором. Целый год между Москвой и Фостер-Сити летали электронные послания: мои тексты в одну сторону и редакционные замечания – в другую. Я очень благодарен ей за все сделанное.

Помимо книг в «Телескопе» и московских журналах были опубликованы ряд статей о прошлом и будущем опросной технологии, а также серия материалов по истории российской социологии. Такая интенсивность работы в последние годы вызвана рядом обстоятельств: приобретен опыт историко-биографических исследований, накоплен огромный материал, выработан определенный стиль письма, сложилась моя коммуникационная сеть. И, возможно, главное – именно в последние пару лет я в полной мере осознал, что я свободен в своей деятельности. Подобного чувства свободы я никогда не испытывал.

Такого темпа работы, какой был в 2005 году, мне сейчас не сохранить, да и надо ли? Необходимо оглядеться и уточнить стратегию... Во-первых, две названные книги были сделаны так быстро потому, что они – фрагменты внушительного, почти в 50 авторских листов, текста, над которым я работаю свыше четырех лет. Значит, предстоит найти способы для публикации многого из того, что уже написано. Во-вторых, у меня есть архивные материалы, которые не публиковались даже в Америке. Их надо изучить и описать. В-третьих, уже в самые последние месяцы обнаружился ряд сюжетов для новых раскопок; смогу ли я ими заняться? В-четвертых, в конце прошлого года я приступил к углубленному анализу становления американской рекламы. Ранее эта тема освещалась мною лишь в одном ключе: рассматривались предпосылки и первые опыты маркетинговых исследований, в которых зародилась технология изучения общественного мнения. Но в этой теме есть и другой аспект: она позволяет подойти к изучению истории формирования политических, более конкретно – электоральных установок. Наконец, набирает обороты проект по истории российской социологии, надо уточнять его содержание и думать о подготовке книги.

Планов много, сохранится ли, как говорит Ядов, кураж?

Да, твоя судьба необычна. Нередко человек в подобной ситуации невольно отдаляется, отходит от прежних профессиональных интересов и коллег. Что скажешь по этому поводу?

Прошло более десяти лет после моего отъезда, но я считаю себя российским социологом, живущим в Америке. Конечно, моя судьба – нелегка, непроста; но ведь каждый скажет: жизнь прожить – не поле перейти. Мои профессиональные пристрастия и добрые отношения с людьми, с которыми я работал десятилетиями, общий оптимизм помогли мне выстоять и, надеюсь, уже в последние годы сказать что-то новое в науке. Меня это радует.

Литература

11. Докторов Б. Альберт Ласкер: «Я – всего лишь апостол очевидности» // Телескоп. 2005. № 6. С. 40–51.

12. Докторов Б., Мазлумянова Н. Рекламист в Америке – больше, чем рекламист. Телескоп . 2006. № 2. С . 26–37.  

13. The new elite in post-communist Eastern Europe / Ed. by V. Shlapentokh, Ch. Vanderpool, B. Doktorov. College Station , Texas: Texas A&M University Press, 1999.

14. Докторов   Б.З., Ослон   А.А., Петренко   Е.С. Эпоха Ельцина: мнения россиян. Социологические очерки. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2002.