См. ранее на Когита.ру:

- Профессия – политолог (Владимир Гельман). Начало. Окончание

- Вольнодумец на руководящих постах (Борис Фирсов). Начало. Окончание

- Социолог милостью Божьей (Леонид Кесельман). Начало. Окончание

- Социология как профессия и как образ жизни (Владимир Ильин). Начало. Окончание

- Невыключаемое наблюдение и со-причастность миру людей и вещей (Игорь Травин). Начало. Окончание

- Красота. Добро. Истина / Мудрость. Ценность. Память. / Стихи и жизнь (Леонид Столович). Начало. Окончание

- Жизнь и научное творчество «с опережением» (Альберт Баранов). Начало. Окончание

- Потребности, интересы, ценности. Социальное действие. Конфликт (Андрей Здравомыслов). Начало. Окончание

- Интеллектуальный гедонизм и социологическое любопытство  (Елена Здравомыслова)

- Сверхответственный и всегда недовольный собой (Борис Максимов). Начало. Окончание

- «Связь времен» в российской социологии – предмет исследования и предмет строительства (Лариса Козлова)

- Математик – психолог – социолог – историк науки. Российский социолог, живущий в Америке (Борис Докторов). Начало. Окончание.

**

С особым чувством со-участия, со-трудничества, духовной и душевной со-пряженности воспроизвожу здесь автобиографический рассказ одного из самых давних и самых близких своих друзей, театроведа и социолога, петербуржца (он же и москвич) Виталия Николаевича Дмитриевского.

А. Алексеев. 4.04.2016.

**

Дмитриевский В.Н.: окончил Ленинградское Хоровое училище при Академической капелле (1952 г.), театроведческий факультет Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии (1957 г.). Доктор искусствоведения (1992), профессор (1994), ведущий сотрудник Государственного института искусствознания, заведующий кафедрой истории культуры Академии Хорового искусства, профессор ГИТИС. Основные области исследования: социология тетра, социология художественной культуры, историко-биографическая тематика. Интервью состоялось: июль – август 2014 г.

**

В.Н.ДМИТРИЕВСКИЙ: «ЗАЛОЖЕННЫЙ В ТРУДАХ ГРУППЫ “СОЦИОЛОГИЯ И ТЕАТР” РЕСУРС ЕЩЕ НЕ ИСЧЕРПАН»

Виталий Николаевич Дмитриевский и по году рождения, и по характеру траектории его вхождения в социологию принадлежит ко второму поколению советских/российских социологов. Типичным для представителей этой когорты исследователей является успешная работа по базовой специальности (история, журналистика, физико-математические или технические науки) или деятельность комсомольско-партийного функционера, а затем осознанное обращение к социологии. Дмитриевский, получив музыкальное образование в Хоровом училище при Ленинградской Капелле и Театральном институте, быстро занял заметное место в сообществе ленинградских театроведов и театральных критиков. Но стремление глубже понять суть театрального искусства, природу взаимодействия  сценического действия и зрительного зала обратило его внимание к публике. Исходно возник интерес к опыту театроведения 1930-х годов, а затем – проведение широкомасштабных, многоцелевых социологических исследований театральной жизни Ленинграда. Дмитриевский создал и с 1973 по 1978 годы возглавлял уникальный социолого-театроведческий коллектив (артель), называвшийся «Социология и театр» и действовавший под эгидой Ленинградского отделения Всероссийского театрального общества.

Кроме того Виталий Николаевич свыше сорока лет занимается изучением биографии великого русского певца и актера Федора Ивановича Шаляпина. Это исследование начиналось как историко-театроведческое, но в настоящее время оно с полным основанием может рассматриваться и как одно из крупных достижений в области историко-биографических поисков, осуществляемых российскими социологами. В 2014 году в серии ЖЗЛ увидела свет его книга «Шаляпин». Так что многие поколения россиян будут знакомиться с жизнью и творчеством Шаляпина по Дмитриевскому.

Так случилось, что в этой онлайновой книге есть интервью с основными участниками проекта «Социология и театр»: А. Алексеевым, О. Божковым, Л. Кесельманом и Б. Фирсовым, есть биографические данные автора книги – Б. Докторова, но не было интервью с вдохновителем этой работы – В.Н. Дмитриевским. Теперь этот парадокс устранен.

Борис Докторов

**

Б. Докторов: Виталий, мы знаем друг друга, по-моему, 40 лет, к тому же Вы недавно опубликовали не только интересные книги, но и мемуары. Так что, Вы и Ваши работы по социологии театра дают представление и о Вашей биографии, и о профессиональной деятельности. И все же, наша беседа представляется мне очень важной. Прежде всего, мы сможем соединить биографическую информацию с Вашими рассказами о пути в социологию и проведенных исследованиях. И, во-вторых, а вдруг, отвечая на мои вопросы, Вы вспомните какие-то факты, о которых не писали раньше, какие-то новые рефлексии о прошлом-настоящем появятся здесь?

Пожалуйста, расскажите о Вашей родительской семье, насколько глубоко Вы знаете ее прошлое? Сохранились ли какие-либо документы Ваших предков, дневники и прочее?

В. Дмитриевский. Я родился в Ленинграде 30 ноября 1933 года.

Семья – бабушка Александра Степановна Долгова, ее дочь Александра Николаевна Дмитриевская с мужем Дмитриевским Николаем Иосифовичем (мои родители), муж старшей дочери Нины Николаевны Чирсковой, недавно умершей от туберкулеза, Чирсков Максим Константинович с дочерью Галиной – жила в доме 16, на третьем этаже, квартира 9 по улице Декабристов, что недалеко от Театральной площади.

            Самый древний документ семейного архива – «Выписка их метрической книги», свидетельствующая о том, что : 25 января 1899 года дед мой Николай Александрович Долгов, православного исповедания, сочетался первым браком с крестьянской девицей из деревни Соколово Костромской области Трухиной Александрой Степановной. Поручителями «по женихе» выступили мещане Николай Александров Горностаев и Михаил Михайлов Львов; «по невесте» -- крестьяне Костромской губернии Михаил Федоров Сумин и хорист русской оперы Гаврила Михайлов Алексеев. Таинство совершили священник Михаил Белавин и диакон Василий Троицкий.

Ещё документ – «Удостоверение о службе на транспорте». Из него следует: 1896-1898 гг. Н.А. Долгов служил каретником С.-Петербургских мастерских Северо-Западного отделения Николаевской железной дороги, в 1898-1900 гг. занимал должность конторщика. В 1900-1906 гг. там же служил счетоводом, а 21 сентября 1906 года уволен по болезни. На старом фото с грифом «Фотоателье К.Шапиро 2-й» бабушке 20 лет, деду – 29. Красивая и трогательная пара.

Николай Александрович Долгов фигурировал во всех отцовских и материнских кадровых анкетах и автобиографиях, коих в пору советский власти заполнялось великое множество. В графе «Родители жены (мужа) указывалось: «жел.-дор. служащий в Петербурге в 1905 г. был выселен как полит. неблагонадежный, умер в ссылке в 1916 г. в м. Ундол».

Овдовевшей бабушке помогал ставить на ноги трех дочерей ее дядя, мой двоюродный прадед, главный кондуктор Варшавской железной дороги, по нынешнему – начальник бригады проводников пассажирского поезда. Прадед и определил внучек-сестер в Гимназию принца Ольденбургского, что на Лермонтовском проспекте, вывозил всех на дачу в Сиверскую -- там же «паслись и его собственные девять детей.

Предки по отцовской линии родом из Курской губернии. О них в отцовской анкете по учету кадров, заполненной в октябре 1939 года сообщалось: Иосиф Васильевич Дмитриевский родился в 1872 году., священник, иждивенец. Мать Ефремова Мария Павловна, 1881 г.р., село Н.Смородино Курской губ. и уезда, домашняя хозяйка, иждивенец». Указывалось также: до 1937 года оба были лишены избирательных прав как служители культа, а семья в 1919 году находилась на территории, занятой белыми частями. Отец -- третий ребенок. Старшими были Сергей, в будущем красный командир, Ольга – врач, младшие Михаил –художник и певец Мариинского театра, Дмитрий – помощник паровозного машиниста, а впоследствии артист провинциальных оперных театров и Академической Капеллы в Ленинграде.

Более глубинные родовые корни мне неведомы. Можно лишь утверждать, что четыре прадеда – Александр, Степан, Василий и Павел – костромичи и куряне, появились на свет где-то в первой половине Х1Х века и благословили своих потомков на житие в ХХ и даже в ХХ1 веке.

Александра Степановна Долгова, моя бабушка, за год до большевистского переворота осталась вдовой политического ссыльного с тремя дочерьми, как-то протащила их сквозь две революции, бандитизм, разруху «военного коммунизма», расцвет и погром нэпа. Чтобы как-то выжить, бабушка «сдавала углы» в темной проходной комнате. Старшая дочь Нина вскоре вышла замуж за учителя химии Максима Чирскова, но в конце 20-х годов умерла от туберкулеза, средняя дочь – Милица вышла замуж за студента технического вуза Андрея и на три года уехала с ним в Заволжье, младшая – Александра, моя мать, тоже вышла замуж за «углового жильца» Николая, молодого инженера-энергетика. Ко дню бракосочетания отец подарил матери кабинетный рояль фирмы братьев Дидерихс – «поставщиков двора его императорского величества» -- как гласила надпись на внутренней стороне крышки. Латунный двуглавый орел, украшавший крышку, свинтили, видимо, из предосторожности, и четыре маленьких дырки от шурупов остались напоминанием о гербе монархии. Рояль этот сопутствует мне во всех квартирных и междугородных переселениях. Вторая семейная реликвия – шарообразный самовар – тоже со мной.

Году в 1936-37-м мы ездили к отцовским родителям в Курск. В полутемных сенях просторного бревенчатого дома дед – большой, в густой бороде – погладил меня по голове и подвел к ящику пахнущих яблок: «Пробуй!» В духовные семинарии не зачисляли слабых и малорослых; брали сильных, красивых, высоких, с хорошими мощными голосами. Преимущество отдавали басам. Дед Иосиф Васильевич параметрам соответствовал . Церковь, однако, к тому времени разгромили; дед с супругой Марией Павловной жили на посылки детей. Как-то один из преданных прихожан сообщил деду о грядущем вызове в отдел НКВД. Ранним утром старики, не торопясь, без вещей, вышли к вокзалу, сели в пригородный поезд и с пересадками добрались до Москвы, а потом и до Ленинграда. Между тем близились выборы в Верховный совет, по квартирам зачастили агитаторы со списками избирателей, управдом и другие проверяльщики»… Наконец, старики получили паспорта с постоянной пропиской, а новая Сталинская конституция сняла с них клеймо «лишенцев» избирательных прав, которым метили «служителей культа».

Теперь, пожалуйста, о фактах и впечатлениях Вашей ранней жизни...

Моя жизнь долгое время хронологически делилась на три этапа – довоенный, военный и послевоенный. Это как детство, отрочество и юность.

Наша квартира на улице Декабристов в старом четырехэтажном доме с мрачным двором-колодцем, имела два входа – «парадный», с улицы, с широкой грязной лестницей, сохранившей на ступенях приметы былой роскоши – медные кольца для крепления ковров, и «черный», со двора на кухню. Темный коридор соединял комнаты с кухней: на огромной чугунной плите шипели примусы и дымили керосинки. Электроприборами пользовались только для освещения. Управдом сам ежемесячно снимал показания счетчика и за превышение лимита обрезал провода.

Управдом – реальная и зловещая фигура, реальная власть на местах. Он приходил внезапно, иногда с дворником и милиционером, осматривал помещения «на предмет противопожарной безопасности», «наличия средств затемнения», «незаконного присутствия посторонних и неустановленных лиц», проверял документы. В блокадные годы управдом «фиксировал факты смерти» и изымал продуктовые карточки умерших. «Зафиксировал» он в декабре 1942 года и кончину деда Иосифа Васильевича, бабушки Марии Павловны и их сына моего дяди художника и певца Михаила.

Судя по семейным легендам, в молодости мать моя была нрава веселого и характера авантюрного, любила шумные компании, танцы, театр, простаивала ночи у касс Народного дома за билетами «на Шаляпина», «на Собинова», «на Фатьму Мухтарову», не пропускала премьер Мариинского театра с молодыми Улановой, Люком, Печковским, Чабукиани. Но я помню мать уже нездоровой, по лестнице она подымалась с одышкой, останавливаясь, в нарочитой улыбке просматривалась боль и какая-то виноватая усталость.  

Бабушкой, матерью и тетушкой Милей мне назначалась роль благонравного ребенка из добропорядочной семьи. Разлагающему влиянию улицы противопоставлялась система традиционного домашнего воспитания. Фортепианное музицирование, уроки гувернантки-немки Матильды Леонтьевны, игровое общение с ровесниками – детьми уважаемых друзей и знакомых. Но с началом финской войны всех немцев, финнов и прибалтов депортировали из Ленинграда в восточном направлении, туда же отправили Матильду Леонтьевну.

Моими первыми сценическими впечатлениями стали спектакли кукольного театра Евгения Деммени, что на углу Невского и Садовой. Запомнился «Гулливер среди лилипутов». Метерлинковскую сказку «Синяя птица» МХАТ привез на гастроли – они проходили в новом рабочем клубе – Выборгском Доме культуры. Родители любили театр. Сохранилось много театральных программ 1930-40-х годов. В программке спектакля Театра им Ленсовета «Слава» -- пьеса В.Гусева шла 11 июня 1938 года – крупным шрифтом объявлено: «Перед началом каждого спектакля актеры театра исполняют стихи, посвященные выборам в Верховный Совет РСФСР. В спектакле «Слава», «Очная ставка», «Терентий Иванович» вставлены целые куски текста, специально написанные к выборам. В фойе театра открыта консультация для зрителей по вопросам выборов».

Особое место в ту пору в театральной жизни Ленинграда занимал Театр Комедии. Рассматривать броские красочные афиши, программки и буклеты художника и режиссера Н.П.Акимова было очень увлекательно. Его яркие композиции привлекали внимание броской метафорой, смелым преувеличением, ярким штрихом, неожиданным цветовым решением. На «Двенадцатую ночь» Шекспира и на «Тень» Шварца меня родители не брали, но принесли программки и мать потом рассказывала мне содержание спектаклей.

Дома, в выходные дни по радио семейно слушали драматические или оперные спектакли. Трансляция шла непосредственно из театра. Диктор излагал историю создания оперы, перечислял действующих лиц, обстоятельно, с учетом иерархии званий, представлял исполнителей – народный, заслуженный, лауреат, орденоносец … Изложение событий первого действия завершалось строгой фразой: «Внимание! Зрительный зал будет включен без дополнительного предупреждения» В комнате прекращались разговоры, отставлялись закуски, вязанья, наступала «тишина предвкушения»… Пауза, зал взрывался аплодисментами – значит , дирижер встал у пульта и поклонился публике – начинала звучать увертюра…

Мир театрального великолепия, сценической торжественности, праздника, и тесной, заставленной сундуками, старыми ширмами, шкафами полутемной квартиры, кухни с тусклой лампочкой, коптящими керосинками и примусами, существовал параллельно, не пересекаясь. В Мариинский театр меня приводили преимущественно на балеты: красочные волшебные зрелища формируют возвышенные чувства, облагораживают душу. В просторечии Маринка, а официально Государственный академический театр оперы и балета имени С.М.Кирова, оставался по своей генетической сути театром императорским, а точнее имперским, хотя именно там проводились торжественные собрания партактива. На спектакли дети приходили сюда не школьными культпоходами, не пионерским строем, как например в Театр юных зрителей, с песнями, знаменами и барабанами, а семейно, с родителями, бабушками и дедушками. Здесь не бегали стаей, на устраивали возни, а ходили чинно по царскому фойе: девочки в нарядных платьях с большими бантами, мальчики – гладко причесанные, часто в модных тогда матросках и гетрах.

В кино ходили по выходным, с отцом и матерью. Фильмы я видел разные в зависимости от настроений и вкуса сопровождающих – «Если завтра война», «На границе», «Джульбарс» -- про героев-пограничников, «Три товарища», «Ошибка инженера Кочина», «Великий гражданин» -- про отступников, трусов, вредителей и шпионов. Для детей выпускали в прокат фильмы «Дети капитана Гранта», «Золотой ключик», «Брат героя». Шли и увлекательные кино-шлягеры той поры «Веселые ребята», «Волга-Волга», «Цирк», «Светлый путь», «Девушка с характером», «Музыкальная история», иностранные – «Большой вальс», «Петер» с популярной Франческой Гааль. А в сентябре сорок первого в кино-театре «Смена» на Садовой мы смотрели «Маскарад» с Тамарой Макаровой и Николаем Мордвиновым. Сеанс прерывался из-за воздушной тревоги, зрителей несколько раз выводили в бомбоубежище, а потом и вовсе распустили. Тогда я так и не узнал, чем же завершилась эта жуткая история с отравленным мороженым.

Пусть появление в Вашем рассказе о детстве «воздушной тревоги» станет началом воспоминаний о втором этапе Вашей жизни, военном.         

24 августа 1939 года «Правда» опубликовала передовую статью «Укрепление мира»: «Вражде между Германией и СССР кладется конец и взаимное сотрудничество отныне будет служить делу всеобщего укрепления мира». Вдохновленный дипломатическими успехами Сталин, как позже стало известно, на банкете по случаю заключения советско-германского пакта о ненападении предложил поднять тост за Гитлера: «Мне хочется выпить за его здоровье!». В сентябре Германия оккупировала Западную Польшу, Красная армия заняла ее восточные территории.

О войне – не дворовой игре, заимствованной из фильмов, а реальной – я узнал в день рождения, 30 ноября 1939 года. Мне исполнилось шесть лет, с утра я жду гостей, будут поздравлять, дарить подарки… Праздник не состоялся – началась война с Финляндией. Отец – к тому времени он стал главным инженером оборонного завода – остался на заводе, бабушка кинулась в магазин – «запасаться». Вечером с матерью, торопясь и причитая, они шили маскировочные шторы: к четырем дня темнело и надо было успеть плотно занавесить окна: с улицы уже доносились свистки патрулей.

Спустя месяц собрались встречать новый 1940-й год, сверкала елка, но лица озабоченные: от дяди Мити с начала боев не было вестей. Война кончилась в марте, дядя Митя привез мне ценнейший подарок – пулеметную ленту с отстрелянными гильзами: на короткое время я стал героем двора.

Отец получил от завода квартиру в новом блочном доме за Московской заставой на Сызранской улице в доме 2/16. В лабиринтах строительного мусора, обломках бетонных плит, труб, куч битого кирпича и кафельной плитки случались замечательные приключения. Улица брала реванш за обременительную семейную опеку. Вольница, однако, длилась недолго. С осени меня определили в музыкальную школу, запаковали в аккуратно-омерзительный костюмчик – штаны на лямочках, гетры, кофта-матроска, берет с помпоном. С папкой «мюзик» и «Фортепианной грамотой» С.Майкопара дважды в неделю я отправлялся с матерью к красному кирпичному зданию музыкальной школы на Международном проспекте, рядом с трамвайным парком имени Коняшина.

Летом 1941 года отец снял дачу в Карташевке, за один перегон до Сиверской, по Варшавскому направлению Субботними вечерами отдыхающее население собиралось у станции в ожидании городской родни. Издали показывался пыхтящий паровоз «СУ» на огромных колесах. С подножек, тамбуров, межвагонных переходов ссыпались пассажиры – с портфелями, сетками, сумками, пакетами, рюкзаками, удочками, корытами, шезлонгами, гамаками…И все же тревожное предчувствие носилось в воздухе. Оно усилилось, когда 14 июня в газетах появилось «Сообщение ТАСС», в котором категорически опровергались злонамеренные слухи о возможном нападении Германии на СССР: болтунов, паникеров и провокаторов требовали к ответу.

Следующая суббота и утро воскресенья 22 июня прошли как обычно в ритуальных встречах дачного поезда, но уже днем разнеслась весть о радиовыступлении Молотова. Дачная жизнь с ее игровой эйфорией, купаньями, флиртом, танцами и застольями стала неуместной. Родители быстро сложили вещи, на станции погрузились в «детский вагон». На полке графин с водой позванивал о пустой стакан, под потолком крест-накрест цветные флажки, в межоконных проемах окантованные рисунки В.Конашевича к сказкам К.Чуковского, портрет Ленина за чтением газеты художника И.Бродского, фото Сталина со счастливой узбекской пионеркой Мамлакат.

Во дворе на Сызранской многое изменилось. Подвалы превратились в бомбоубежища, у дверей ящики с песком, противопожарный щит с лопатами, баграми. По вечерам взрослых обучают пользоваться противогазом, гасить зажигательные бомбы, перевязывать раненых. По Международному проспекту в сторону Средней Рогатки нестройно идут отряды пестро одетых женщин с лопатами и кирками, мобилизованных рыть окопы на подступах к городу. Навстречу – конные телеги с беженцами, толпы пеших с мешками, корзинами, чемоданами, узлами, орущими детьми.

Тем временем в театрах формировались агитбригады для выездов на фронт. Известный актер Николай Черкасов формировал труппу Театра народного ополчения, к выезду на передовую готовился и Театр Краснознаменного Балтийского флота. Другие театры готовились к эвакуации —Мариинский театр и Хореографическое училище двинулись в Пермь, Александринский театр в Новосибирск, ТЮЗ в Березники. Дольше других оставался в Ленинграде Театр Комедии. Перед отъездом он показал премьеру – патриотическую комедию А.Гладкова «Давным-давно». В январе 1942 года прекратил показывать спектакли Театр имени Ленсовета, а в феврале его эвакуировали по ладожской «Дороге жизни» в Пятигорск.

В середине сентября начались регулярные артобстрелы и бомбежки. Московскую заставу объявили прифронтовой оборонительной зоной, и мы вернулись жить к бабушке на улицу Декабристов. 8 сентября блокадное кольцо вокруг Ленинграда замкнулось. Со двора исчезли пильщики, точильщики, молочницы, зато появились нищие беженцы в лохмотьях, в ватниках, старых пальто, в одеялах, иногда накинутых на голое тело, просят хлеба, воды, одежды. Усталые женщины-почтальоны разносили по квартирам письма с фронта, с «большой земли» -- конверты, сложенные треугольники, открытки, мятые, рваные со штампом «Просмотрено военной цензурой». Бывает вымарана половина текста.. В ноябре соседи со второго этажа послали родственникам телеграмму: «Всё благополучно. Теленка Арку съели». Родственники в ответ чудом сумели передать посылку: они помнили Арку – славного охотничьего добермана…

Радио дома и на улице не выключалось – учащенные удары метронома оповещали о воздушной тревоге. Приказали в десятидневный срок сдать радиоприемники и… велосипеды. Приемника у нас отродясь не было а о велосипеде, подвешенном в коридоре к потолку, забыли. Его тщательно завесили тряпьем, чтобы дворник и управдом при обходе не заметили.

Отец принес с завода «буржуйку» -- название осталось с времен послереволюционной разрухи, когда недобитые классовые враги пытались выжить в условиях военного коммунизма. Жестяную печь на тонких «курьих ножках», отдаленно напоминающую самовар, поставили в центре комнаты, подвесили длинную коленчатую трубу, вывели ее в дымоход.

В сентябре на крупных уличных перекрестках началось строительство ДОТов – «долговременных огневых точек». Железобетонные коробы с щелевыми проемами воздвигли у Фрунзенского универмага на Обводном канале, и у Нарвских ворот, и на Исаакиевской площади у здания бывшего немецкого посольства. Тогда же разбомбили Бадаевские продовольственные склады. В магазинной очереди очевидцы рассказывали: кипящая сахарная масса сползала в Обводный канал, обезумевшие люди вылавливали горящие куски. Тут же полчища крыс выходили на водопой и тогда всякое пешее и транспортное движение прекращалось. Замешкавшегося шофера грузовика крысы растерзали.

Вернувшись «с окопов», тетя Миля шепотом рассказывала о раненых ополченцах, забытых в Пулково армейским начальством. Немцы занимали Пушкин, Павловск, Гатчину, Мгу. Тетя Миля приволокла рюкзак капустных кочерыжек вперемешку с гнилой картошкой и кусок конины.

Фугасная бомба попала в зоопарк. Звери метались по клеткам, раненую слониху Бетси пристрелили. Рядом несколько дней горели «американские горы». Продолжалось нашествие беженцев Их расселяли по клубам и школам, но продовольственными пайками обеспечивали только работающих. В Физиологическом институте скулили голодные собаки, вскоре их съели научные сотрудники. А тут уже и мародеры начали рейды по квартирам: искали антиквариат, драгоценности в обмен на хлеб и шоколад.

Отцу на заводе выдали пакетики сахарина и мешок прессованного жмыха – «дуранды». Её долго разваривали, превращая в кашу, или грызли как сухари. Кончились запасы рыбьего жира, в пищу пошла олифа, я отковыривал из окон замазку. Варили столярный клей, чемоданные ремни, старую обувь. Бабушка и мама на «буржуйке» готовили что-то «обеденное» -- по квартире разносился тяжелый смрад…

Однажды мы замешкались по тревоге спуститься в убежище и налет авиации застал нас на черной лестнице. Вслед за жутким воем фугасной бомбы раздался взрыв, дом подпрыгнул, затрещал, но не рухнул. В убежище мы вошли, добела запорошенные известкой – бомба угодила в левой крыло Мариинского театра.

Замерли водопровод и канализация. В январе-феврале 1942 года уличная температура понижалась до 42-х градусов мороза. За водой ходили в дальний угол двора, в прачечную, потом к ближайшей проруби на канал Грибоедова. Ночью прорубь затягивалась, утром около ледяного горба, образовавшегося от пролитой воды, лежали трупы, рядом – чайники, кастрюли, ведра, огородные лейки. Снова долбили лед, черпали воду, для страховки привязывали себя к чугунной ограде.

Днем трупы подбирал грузовик и свозил к «Новой Голландии» -- сборный пункт нашего района. Умерших дома родственники или соседи везли на санках к кладбищам – завернутых в тряпье, иногда в грубо сколоченных некрашеных гробах и просто ящиках, к которым прибивались лыжные полозья. Когда сил не хватало, покойника подтаскивали к уличной подворотне: грузовик заберет. У Академии Художеств мертвых сбрасывали в Неву. Тех, кого все-таки довозили до Пискаревского кладбища, сбрасывали в ров и бульдозером зарывали. Родителей отца и дядю Мишу похоронили там…

30 ноября 1941 года все–таки отметили мой день рождения. Сохранилось мое письмо отцу на завод с описанием торжества: подарок «Сказки братьев Гримм», меню – бульон из самовара, студень из ремней и столярного клея, плитка шоколада. Сообщили: отец свалился у проходной, сослуживцы отнесли его в заводской стационар, подлечили, подкормили и ко дню Сталинской Конституции, 12 декабря, на трое суток отпустили домой. Это была наша последняя прогулка с отцом и матерью. День был солнечный, морозный. Я увидел другой город. Фасадная часть соседнего дома отвалилась, обнажились квартирные интерьеры четырех этажей, где-то на перекрытиях повисла мебель, на стенах картины, зеркало, часы. Золоченые купола Исаакиевского собора залиты серой «мышиной» краской, часть огромных окон заложена кирпичами, на шпиль Адмиралтейства накинут брезентовый чехол…

В начале марта ранним утром с отцовского завода пригнали грузовик: мать, бабушку и меня привезли на Финляндский вокзал. Только к вечеру поезд дотащился до Борисовой Гривы. Людей распределили по группам и рассадили в грузовики-полуторки. Шоферы помогали ослабевшим забраться в кузов. Садились на доски, прилаженные к бортам, спиной к кабине, кутались в одеяла, прикрывались брезентом. Дали команду—машины, переваливаясь на рытвинах, вырулили на ладожский лед. На станции Жихарево нас ждал отец – его эшелон с заводским оборудованием отправлялся в Челябинск, наш – в Горький. У вагона отец разговаривал с матерью, я держал его за рукавицу, за большой палец, задрав голову различал силуэты родительских лиц на фоне темно-звездного синего неба. Лязгнули буфере, эшелон содрогнулся, отец поднял меня, поцеловал и затолкнул в вагон…

Ночью украли паек. Сумка лежала для надежности под головой у бабушки, на полке. Ее разрезали бритвой через щель из соседнего купе. Бабушка плакала, мать испугала меня темным ожесточившимся лицом. Вокруг все суетно стали проверять свои вещи, кто-то сунул мне сухарь. 

В Горьком нас поселили в школе. Спортивный зал заставлен железными койками, около шведской стенки мы отгородились подобием занавески. Мать временно работала машинисткой в Управлении Главного архитектора. По воскресеньям мы ходили на почтамт за письмами. Однажды, получив плотный конверт с официальным грифом, мать обмерла. Очнувшись, среди прочих документов, сразу нашла главный – свидетельство о смерти отца. Через неделю умерла бабушка. Мы, согласно изначальной разнарядке, двинулись в Пятигорск. Город приказано было числить тыловым и туда уже вывезли много ленинградских учреждений – Педагогический институт имени Герцена, Театральный Институт, Театр имени Ленсовета под руководством С.Радлова и др. Отклонение от маршрута не допускалось ни при каких условиях.

До Сталинграда мы плыли на старом пароходе «Полина Осипенко», оттуда на поезде до Минеральных Вод, а затем на электричке до Пятигорска. Днем мать металась в поисках работы, а меня оставляла в парке «Цветник». Здесь энергичная дама-затейник и мрачный баянист увлекали запуганных эвакуированных детей разучиванием песен: Репертуар знаком: «На границе тучи ходят хмуро», «Мы красная кавалерия…», «С неба полуденного – жара не подступи—конница Буденного раскинулась в пути», «И в битве упоительной, лавиною стремительной – Даешь Варшаву! Даешь Берлин! Уж врезались мы в Крым!». К вечеру детей «разбирали», затейница сворачивала обои до следующего утра – агитпроп работал в Пятигорске образцово.

Пятигорские обыватели в массе не слишком любезны: эвакуированных называли «выковырянными», «буржуями», иногда просто «евреями», независимо от этнического происхождения. С сочувствием относились лишь отдельные люди. Определенный «экономический» интерес сохранялся до той поры, пока у «выковырянных» оставались деньги, какие-либо ценности, носильные вещи, годные к обмену на продукты. Сделка совершалась на барахолке у рынка. С утра там выстраивались неровные ряды усталых интеллигентного вида женщин, в руках и на земле -- ношеная одежда, часы, обувь, броши, фетровые шляпы, белье, игрушки. Вещи отдавали за бесценок, за «натуру» -- ведро картошки, кучка кукурузных початков, фруктов, овощей. Деньги – эквивалент непрочный           Тем временем советские организации стремительно свертывали свою деятельность, у горисполкома загружались автобусы, с крыши из трубы валил дым – жгли документы. Мать кидалась к шоферам и молчаливым начальникам, предлагала старинные серебряные часы деда – лишь бы взяли… Машины отъехали, на час–два наступило затишье, потом послышались ухающие орудийные разрывы, рваные пулеметные очереди, угрожающе низко пролетел самолет с черными крестами на крыльях и откуда-то внезапно выскочили немецкие мотоциклисты-колясочники в приплюснутых касках с автоматами на шее, за ними рычащие тяжелые грузовики с пехотой и легкой артиллерией….

Уже на следующий день стены домов забелели листовками, обращениями, указами на русском и немецком языках. Заработали военно-оккупационные и гражданские учреждения – комендатура, управа, полиция, биржа труда и даже «еврейский комитет». Категорический приказ – еврейскому населению приколоть желтые шестиконечные звезды и собраться для переселения в гетто. На бульвар стекаются старики, женщины, дети с узлами, чемоданами, тележками. Наконец, построение закончено, колонна тяжело двинулась к «Цветнику». Люди на тротуаре стали расходиться. Недели через две поползли слухи – всех расстреляли: с каменоломен потянуло трупным смрадом…

Выживали по-разному. Не успевший эвакуироваться Театр имени Ленсовета возобновил спектакли, в афише «Бесприданница», «Без вины виноватые», «Дама с камелиями»… Знакомый ленинградский профессор-химик ночами сторожил склад, его дочь-журналистка служила курьером в управе. Тетя Миля и мама прибились к городской библиотеке, она размещалась в центре, у Лермонтовского сквера. В вестибюле повесили парадный портрет Гитлера. Назначенный управой уполномоченный приводил офицеров в зал немецкоязычной периодики, населению разрешили выдавать в основном классику, советская литература сваливалась в подвал – «до особого разрешения».

Между тем Красная армия наступала. В местной газете появилась карикатура: Сталин, Черчилль, Рузвельт в собачьих ошейниках на поводке у устрашающей фигуры в смокинге и с клыкастой мордой: «Мировой империализм». Театр Радлова уехал в Запорожье, улицы опустели, в станицы Горячеводской демонстрируются показательные казни партизан – под виселицу ставят грузовики, на осужденных надевают петли, команда! -- машины отъезжают – «Аллес!»…

Вечером 10 января 1943 года началась перестрелка, гул самолетов, треск мчащихся мотоциклов – на следующий день с рассветом Пятигорск освободили. В городе пахло дымом, догорали взорванные здания, брошенные машины, под ногами хрустело стекло разбитых витрин разграбленных ночью магазинов и кафе. Стремительно восстанавливалась пропагандистская атрибутика. Когда мы с матерью подошли к библиотеке, у здания стоял патруль и красноармейцы разворачивали «Окно ТАСС» -- огромный плакат Кукрыниксов – плачущий Гитлер в рваной старушечьей шали на фоне мятой географической карты Поволжья; подпись «Потеряла я колечко, а в колечке 22 дивизии». Имелся в виду разгром под Сталинградом.

Награды находили героев! 14 апреля «Пятигорская правда» опубликовала заметку «Библиотечные работники спасли тысячи ценных книг». И в самом деле, мы с матерью едва ли не месяц возили на тележке книги из дома в прежнее их обиталище.

Тетя Миля и мама стали работать в женском Ремесленном училище: мать машинисткой, тетя преподавателем немецкого языка. Персонал училища, а заодно и меня здесь кормили бесплатным обедом.

Накануне нового 1944 года учащихся собрал замдиректора по политико-воспитательной работе и объявил: учебные занятия отменяются, будем разучивать новый «Гимн Советского Союза». С музыкой проблем не было «Гимн партии большевиков» Александрова знал каждый школьник, он был написан к ХУIII Съезду ВКП(б) и понравился Сталину: он попросил повторить его исполнение. Теперь на эту же мелодию накладывался новый текст Михалкова и Эль-Регистана. Гимн партии начинался куплетом: «Страны величавой свободные дети // Сегодня мы славную песню поем. О партии самой могучей на свете // О самом большом человеке поем»              

Старые и новые слова путались. К тому же в припеве каждый раз вторая строфа менялась – «дружбы народов…» «Счастья народов…», «Славы народов…». Хор пел вразнобой. Политрук был упорен и наконец достиг триумфа -- 1 января на вечере новый Гимн страны прозвучал торжественно и без ошибок.

27 января 1944 года прорвали ленинградскую блокаду и сестры бабушки – тетя Лёля и тетя Маня, детский врач и машинистка, служившие в Торговом порту, задались целью вернуть нас на историческую родину. Как-то они прислали нам «Ленинградскую правду» с поразившим нас сообщением о возвращении главным улицам прежних названий: проспект 25-го октября опять стал Невским, улица 3-го июля – Садовой, площадь Урицкого – Дворцовой, проспект Нахимсона – Владимирским, проспект Володарского – Литейным… Правда нашей улице Декабристов не вернули название Офицерской, но в это же время Красная армия была переименована в Советскую, красноармейцы , краснофлотцы, командиры обрядились в погоны и Дом Красной армии в Ленинграде, в царское время именовавшийся Офицерским собранием, сменил вывеску на Окружной Дом офицеров. Первое время дико было слышать обращение «Товарищ офицер!», оно звучало также нелепо как «Господин красный командир». Чем руководствовался Сталин – а без его санкции разве кто-либо решился бы отменить «Проспект 25 октября» -- понять было трудно, но надо было привыкать к новой лексике: Совнарком стал Советом министров, народные комиссары – министрами…

Первым шагом к возвращению в Ленинград стала вербовка в какую-то строительную организацию московского пригорода Кунцево. Мы погрузились в товарняк и с длительными остановками через две недели добрались до Подмосковья. Тетя Миля должна была отработать в Кунцеве обусловленный срок и заново завербовалась в Ленинград – служащей в Управление тыла Балтийского флота – в почти вымершем городе не хватало работников всех профессий и квалификаций. Ведомство располагалось на острове «Новая Голландия». С набережной Мойки, стоя напротив кирпичной арки канала-ковша, можно было увидеть груженую кирпичом баржу, на откосе зеленела трава. Ничто не напоминало о свирепой зиме 42-го года, когда сюда свозили трупы умерших от голода.

23 февраля 1945 года день Советской армии и флота отмечали на работе у матери радостно, в предчувствии грядущей победы. После доклада о текущем моменте и торжественных песнопений о Сталине вечер перешел в развлекательное русло. Популярные артисты Ефрем Флакс, Леонид Кострица, Зоя Рождественская исполняли любимые песни –«В лесу прифронтовом», «Дороги», «Смуглянку-молдаванку», куплеты об удачливом английском капитане Джемсе Кеннеди. Отношения с союзниками были тогда на пике дружбы и Герман Орлов в сопровождении джазового трио Николая Минха «заводил» аудиторию:

 «Слышен сверху злобный вой: «Джемс Кеннеди! // Мессершмитт над головой, Джемс Кеннеди!// Но игра и здесь проста – Джемс Кеннеди // Сделал немца без хвоста, Джемс Кеннеди!// Ранен дважды, но пришел Джемс Кеннеди. Груз в советский порт привел Джеймс Кеннеди. Как вы храбро дрались, сэр // Джемс Кеннеди!» // -- Я британский офицер Джемс Кеннеди!». Припев исполнялся вместе с публикой: «Только в море, только в море, безусловно это так! Безусловно это! // Только в море, только в море может счастлив быть моряк!»

Победы ждали со дня на день. Главный радиодиктор Юрий Левитан сообщил о капитуляции Германии утром 9 мая. Все бросились на улицу. На Невском перекрыли движение, братались, плакали, смеялись. С самолетов бросали листовки с праздничным обращением к народу. В «Известиях» -- указ об объявлении 9 мая праздником Победы, приказы Верховного Главнокомандующего Сталина, стихотворение В. Лебедева-Кумача «Мы победили»!»:

Спасибо нашему великому Отцу // Поклон ему земной и всенародный. // И нашим маршалам, и каждому бойцу // За ратный труд, за подвиг благородный!».

Вечером на Дворцовой площади флаги, транспаранты, натянуты киноэкраны, с грузовиков-кинопередвижек гоняют «Трактористов», «Юность Максима», «Чапаева», «Двух бойцов»… Ребята бойко перебегают от экрана к экрану, втискиваются в толпу... Лики киногероев едва различимы – светло, начинаются белые ночи…

Радостно, но ноги подгибаются от усталости. Из всей ватаги нас осталось трое, мы учимся в Хоровом училище Капеллы, она рядом, на Мойке, за певческим мостом. И обитаемся мы здесь же, в интернате. Вахтер, несмотря на поздний час, встречает нас по-доброму – такой праздник! Все будет хорошо….  

Б.М. Фирсов вспоминал в нашей беседе о Ленинградской блокаде, А.Г. Здравомыслов, Я.И. Гилинский, Э.В, Беляев, О.Б. Божков, но Ваши воспоминания самые детальные и потому – драматические. Пожалуйста, теперь о Хоровом училище Капеллы, это совсем незнакомая реальность...

В начале осени 1944 года Капелла вернулась в Ленинград из эвакуации. Хоровое училище объявило набор учащихся. Меня зачислили в третий класс и определили в интернат – как «особо нуждающегося»: отец погиб, мать – инвалид второй группы.

Спальня интерната находилась на третьем этаже правого крыла капелльского здания. Окна выходят в парадный двор. Место оживленное : проходными путями народ спешил с улицы Желябова на Мойку и Дворцовую площадь. Напротив – окна квартир жильцов левого крыла: вся коммунальная жизнь на виду! Капелльских служащих, испокон веку приписанных к дворцовому ведомству, некогда селили просторно. «Уплотнения» советских лет превратили отдельные апартаменты в задымленные, пропахшие керосином и стиркой коммуналки. Бывшие придворные певчие сплотились и – выжили. По утрам из разных углов дворцового лабиринта – кроме парадного, Капелла имела еще семь проходных и тупиковых «непарадных» дворов – начинал стекаться на спевки и репетиции служилый люд разных поколений и чинов: хористы, солисты, концертмейстеры, дирижеры, школьники, сопровождающая их родня и многочисленные наставники-педагоги…

Палладий Андреевич Богданов выходил из левой подворотни в 8.45 утра с точностью кремлевского караула. Зимой, в тяжелой, глухо застегнутой до подбородка шубе, в меховой шапке, с папкой, он степенно пересекал двор. В гардеробе услужливые родители учащихся перехватывали шубу, несли на вешалку – Палладий Андреевич снисходительно принимал церемониальный обряд: в 9.00 он стоял у рояля. Опоздание – скандал!.  

Палладию Андреевичу немного за шестьдесят. В Капелле – с 1890-х, с регентских классов. Фотография подростка в длинной дохе украшает историческую экспозицию музейной витрины концертного зала. Палладий Андреевич любил вспоминать учителей – имена «звучали» -- Римский-Корсаков, Балакирев, Лядов, Глазунов…Само имя – Палладий -- уникально: цитирую словарь: «химический элемент, серебристый металл, встречающийся в природе вместе с платиной». Да и на слух – ПАЛЛАДИЙ – звучало торжественно и загадочно. Были времена, когда Палладий Андреевич практически заправлял всей Капеллой, теперь только хором Училища. Но профессиональный и нравственный авторитет его по-прежнему безусловен, хотя некоторая ущемленность проскальзывает, иногда совершенно неожиданно. Размеренный в движениях, небольшого роста, слегка склонный к полноте, с седыми висками и полированной лысиной, строгим пронизывающим взглядом, он при случае любил язвительно высмеять глупость и безвкусие современных обычаев и нравов. В его-то времена наставники были требовательны, в классах царил порядок, а сейчас… Мне кажется, что Палладий Андреевич сознавал себя национальным достоянием, исторической достопримечательностью, современником великих русских мастеров и непосредственным продолжателем их традиций, носителем высшей художественной и этической истины…

-- Это что у тебя? Ноты? Новая песня? Хорошая? В магазине на Садовой купил? Изволь – покажи.

Примерно так начиналась в середине спевки передышка- интермедия, режиссерски поставленная и актерски выверенная Палладием Андреевичем. В тот раз в его руках оказался популярный шлягер «По берлинской мостовой кони шли на водопой, шли, потряхивая гривой, кони-дончаки…». Он сел к роялю.

-- М-да… Блям, блям… Блям-блям-блям! Два притопа, три прихлопа. Так кто-же такой бойкий сочинитель? А-а…Он член Союза Композиторов… Эс Эс Эс Эр. --- Палладий Андреевич торжественно поднимал руку с указательным пальцем – Союза Советских Социалистических Республик! Это надо же!

И молча брезгливо рассматривал обложку:

-- А слова? Цезаря Солодаря… Каково – в одном лице! Ну, батенька, тут уж надо выбирать – или ты Цезарь, или все-таки Солодарь… Или Золотарь… Тоже известный, видать, пиит. Цена? Рупь сорок. Редкостная, доложу вам, вещь, но для меня дороговато…

Весь детский хор с затаенным вниманием слушал этот импровизированный монолог.

Как бы случайно уронив ноты, Палладий Андреевич продолжал, преувеличенно тщательно вытирая пальцы белоснежным платком:

-- Прежде такие частушки орали пьяные кучера. В трактире. На Сенной. Бесплатно. Иногда правда получали по морде – от купцов. Или городовых. И не обижались – знали поделом.

И кивнув на пол, небрежно бросал ученику:

-- Прибери!

Подобные «антре» в адрес модных в ту пору «деятелей советской культуры» Палладий Андреевич демонстрировал нередко и, по сути дела, формировал в сознании юных музыкантов серьезную ценностную установку, профессиональную, эстетическую и этическую.

Как-то во время урока сольфеджио в коридоре раздался страшный топот, сопровождаемый радостными воинственными кликами: это взрослый хор Капеллы мчался в бухгалтерию занимать очередь за зарплатой. Палладий Андреевич прервал занятия, приложил палец к губам: --Тсс!

Шум в коридоре затих.

-- Именно так стадо голодных буйволов мчится к реке на водопой в летнюю засуху. Не уподобляйтесь. Вы – Артисты. А Артист – это Творец Божьей милостью. Он должен ценить себя, блюсти достоинство Художника. Поезжайте к Александринскому театру, посмотрите как после репетиции из служебного подъезда выходит Юрий Михайлович Юрьев. Сразу видно – артист Императорского театра!

Палладий Андреевич иногда приходил в интернат и тогда выглядел по- домашнему, усаживался на большой диван в холле и пребывая в благодушном настроении, рассказывал о своем ученическом бытии:

-- Нянечек у нас не было, сами за собой убирали. А за порядком следили большие такие усатые мужики, казачьего племени. С ними не поспоришь: в охапку и в угол. Но скучно не было. Помню, в школьном театре ставили «Ревизора», я играл Добчинского. Сорвал аплодисмент!

Как-то Палладий Андреевич зашел вечером, когда в интернате заканчивался пионерский концерт, посвященный Дню Советской армии. Под песню «Вышли мы все из народа» мальчики в спортивных шароварах и футболках принимали выразительные позы, образовывали причудливые воинственные композиции, символизирующие мощь и непобедимость социалистического отечества.

--И всё? Опоздал! Вот досада! – огорчился Палладий Андреевич. – А может быть , еще кто-нибудь выступит, станцует, расскажет занятную историю или прочтет стихотворение?

Мы стали выталкивать нашего бойкого балагура Толю, развлекавшего нас по ночам разными байками и зловещими страшилками.

-- Давай про солдата, -- подзадоривали друзья.

Толя понял – деваться некуда, с отчаянием вздохнул и начал:

-- Есть в штанах у солдата заветное место. Это место солдату дороже всего…

Воспитательница тяжко охнула, подняла руку, но Палладий Андреевич остановил ее: -- Продолжай, Анатолий.

-- Это место – карман, а в нем фото невесты, что в далеком краю ожидает его!

--Дальше я забыл, -- выдохнул Толя, взглянув на воспитательницу.

-- Ну и хорошо, -- отозвался Палладий Андреевич.

Все зааплодировали.

-- Он ещё про Мурку знает, -- подначивал кто-то из ребят.

-- Спасибо. Про Мурку не надо, -- засмеялся Палладий Андреевич, -- я, кажется, эту песню где-то слышал. Пойдемте-ка в столовую, говорят у вас сегодня праздничный ужин.

И все гурьбой бросились на первый этаж.

Днем в столовую учащимся полагалось ходить только строем и занимать закрепленные места. Преимуществом свободного перемещения пользовались только старшеклассники. На малышню они смотрели снисходительно, трепали по затылку, щелкали по носу. Малышня огрызалась, но терпела. Кому-то из старшеклассников было около двадцати, кто-то еще недавно ходил в «сыновьях полка» и только что демобилизовался. Одеты в гимнастерки, кителя, бушлаты, телогрейки-ватники, галифе – то ли собственные, то ли отцовские, то ли купленные по случаю и перешитые под рост.

Интернатский быт отличался от быта домашних детей парадоксальным сочетанием режимной регламентации и безнадзорности. Трудно было «слинять» с утреннего хора, с дневных классных уроков, легче смыться с индивидуальных занятий по фортепиано или скрипке. И тогда при наличии четырех-пяти рублей можно было сбежать в кино на «Двух бойцов» или «Антошу Рыбкина», на американские ленты «Джордж из Динки-джаза», «Серенаду солнечной долины», «Сестру его дворецкого», на трофейные боевики «Тарзан», «Индийскую гробницу», «Приключения Марко Поло», «Знак Зорро», «В сетях шпионажа», «Девушку моей мечты» «Трех мушкетеров» «Леди Гамильтон», «Судьбу солдата в Америке» и другие киношлягеры проклятого буржуазного Запада.

Пять рублей добывали, продав спрятанную во время обеда пайку хлеба. Хлеб в те годы, как известно, продавался по карточкам, но перед входом в булочную многие торговали ломтиками с рук – «по коммерческой цене». Хотя время было голодное, но зрелища иногда ценились дороже хлеба…

Прокат трофейных фильмов приносил существенный доход государству и для их демонстрации арендовались огромные зрительные залы дворцов культуры и крупных театров – Ленинского комсомола, Оперной студии Консерватории и др. Каждые полтора часа Театральная площадь блокировалась возбужденной толпой, в пробке останавливались трамваи и автобусы – один поток зрителей выходил из зала, другой тут же заполнял его. В пору религиозных праздников, на Пасху и Рождество, сеансы давались по ночам с целью отвлечь население от религиозного дурмана.

Пропустить новую серию «Тарзана» или «Индийской гробницы» было недостойно порядочного человека. По утрам, когда школьники шли на занятия, воинственные вопли Тарзана будили добропорядочных обывателей, а томную песню «Приходи ко мне, мой грустный бэби» из «Судьбы солдата в Америке» знал каждый старшеклассник; записанная на рентгенопленку с поврежденными тазобедренными суставами, дырявыми легкими или сломанном ребром стоила бешеных денег: тот, кто приносил ее на танцевальный вечер, надолго становился «кумиром публики».

В Ленинграде конца сороковых годов экзотическим мероприятием считалось у нас и посещение последнего кинотеатра немых фильмов. Он помещался в конце Невского проспекта, рядом с улицей Восстания. Там шла мопассановская «Пышка» -- первый фильм Михаила Ромма с шикарной дивой Галиной Сергеевой, комиком А.Горюновым и зловещим А.Файтом. Нужно было прошмыгнуть в толпе взрослой публики и умело затаиться. Зато потом было чем поделиться со сверстниками. На затемненной эстраде рядом с экраном сидел за разбитым пианино пожилой человек и равнодушно-уныло импровизировал . Рассказывали, что так начинал карьеру молодой Шостакович, но этому никто не верил.

Идеологическим воспитанием в Капелле занимались не менее серьезно, чем художественным образованием. В 1948 году – я тогда учился в шестом классе – историк Федор Осипович Логунов и учительница русского языка и литературы Зоя Дмитриевна Козырева обстоятельно информировали нас о зловещей речи Черчилля в Фултоне, с которой началась «холодная война», о «ленинградском деле» изменников Родины, руководителях города Попкове, Кузнецове, Вознесенском. Еще весной мы видели их на трибуне перед Зимним Дворцом, а они, оказывается , уже сговорились сдать Ленинград Финляндии и обречь население на рабство и нищету. Рассказывали и о лжеученых-генетиках, затравивших народного академика-правдолюбца Лысенко, о критиках-космополитах, низкопоклонствующих перед Западом. Для пущей убедительности старшеклассников водили смотреть спектакль Большого Драматического театра «Чужая тень» К.Симонова. Всеобщий любимец публики Виталий Полицеймако темпераментно срывал елейные маски с затаившихся ученых-вредителей – наши побеждали! На общем профсоюзно-партийном собрании с участием старшеклассников пламенно обсуждались постановления партии о журналах «Звезда и «Ленинград», о фильме «Большая жизнь», о репертуаре театров и порочной опере Вано Мурадели «Великая дружба», клеймили Зощенко, Ахматову, Эйзенштейна, единогласно принимали резолюцию: вместе со всем советским народом мы говорим наше твёрдое «нет!» зловредным формалистам – Прокофьеву, Шостаковичу, Мясковскому, Хачатуряну и, конечно, самому Мурадели…

Политические карикатуры и плакаты вывешивались в качестве наглядной пропаганды в коридоре, рядом с училищной стенгазетой. На школьных вечерах наш одноклассник Евгений Барков вдохновенно читал новые басни Сергея Михалкова про зреющий на наших отечественных бахчах удивительных размеров арбуз, то есть атомную бомбу, способную разгромить любого агрессора, о разного рода гнусных семейках, «где наше хают и бранят, где с умилением глядят на заграничные наклейки, а сало – русское едят!».

В интернате нас наставляла разным житейским премудростям молодая бойкая вдова –солдатка , прибившаяся к нам из гиблого тверского колхоза со своим восьмилетним сыном – нянечка Фрося.. Как-то утром она влетела в спальню и выдохнула: -- Война… По радио сказали… С Америкой!».

Воспитательница, набросив халат, вышла из-за ширмы:

-- Тихо! Врагу нас не сломить! Помните: наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами. Одеваемся и ждем указаний.

Старшие ребята кинулись к Фросе: -- Сталин выступал? Что говорил?

-- Не говорил Сталин, -- отвечала Фрося печально – Всё говорил Левитан. Война, сказал, будет долгой.—Фрося напряглась, вздохнула и добавила: -- Война умов… Вумственная, значит, война началась…

На минуту все опешили.

-- Вумственная война! – закричал кто-то восторженно и с размаху шваркнул Фросю подушкой. – Вумственная! Это головой понимать надо, Фрося!

Подушечную бойню быстро пресекли, но оружие на случай настоящей войны у нас имелось. На прогулке в Михайловском саду кто-то из ребят в кустарнике нашел револьвер. Его тайно притащили в интернат. По ночам узкий круг единомышленников собирался в пустом классе: револьвер чистили, смазывали, прокручивал барабан и снова прятали в надежное место – в ранец, под тетрадки и книги и запихивали глубоко под шкаф. Опыт военных фильмов не прошел даром. Револьвер переходил из рук в руки, хранение его – дело рискованное и почетное. Из подвалов Гостиного двора кто-то притащил гранаты-лимонки, бикфордов шнур, дымовые шашки и спрятал на время в печке, но потом о них забыл. Утром после растопки старую кафельную печь сильно покорежило. По счастью, все дети были на спевке.

Однако «в стане русских воинов» грянул раскол, один из претендентов на лидерство в отместку за непризнание донес о револьвере воспитателю. Администрация в шоке: полгода боевое оружие находилось в руках детей – как объяснить такое «органам»? Револьвер спешно сдали в милицию, но не указали, когда именно он был найден: вроде бы только вчера… К счастью, дополнительных запросов не последовало и потому обошлось без репрессий… Повезло!

Между тем за идеологическим климатом в училище следили внимательно. Как-то Леня Осипов притащил изданный в серии «Библиотека советского романа» новенький том—«Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова. Отец Лени трудился в наборном цехе типографии «Печатный двор», и рабочие решили порадовать друг друга любимой книгой. Но именно в это время «наверху» романы были объявлены клеветническими, переиздание сочли политической ошибкой и стотысячный тираж пустили под нож. А нам достался один из немногих спасенных от казни экземпляров.

Так в нашей подростковой жизни наряду с понятиями о враждебной «формалистической» музыке, разлагающемся буржуазном джазе – «музыке толстых» -- появилось понятие запрещенная литература. Список ее постепенно расширялся. Кто-то принес в класс безобидные фельетоны Аркадия Аверченко, «эротически романы» Михаила Арцыбашева, романтические повести почему-то попавшего в немилость Александра Грина. Такая литература воспитателями категорически изымалась: настала пора переходить на конспиративно-подпольный режим.

Сказки «Тысяча и одна ночь» разрешалось читать только в адаптированном изложении «Детгиза». Том полного академического издания сказок дал мне приятель под честное слово – на неделю. Обернув переплет бумагой, я написал на обложке «История средних веков» и погружался в радостное читательское сопереживание, но однажды, сильно увлеченный чтением, не заметил появления за спиной учителя математики Алексея Алексеевича Соколова. Скандал! Отдадим должное редкостному благородству и мужской солидарности: в субботу Алексей Алексеевич вернул опасную книгу, взяв клятву ничего крамольного в интернат больше никогда не приносить.

Рассказы Аверченко попались на глаза бдительной Зое Дмитриевне Козыревой. Она помрачнела:

-- Как попала к вам эта белоэмигрантская мерзость?

-- Нашли на скамейке в Михайловском саду. Кто-то забыл.

-- Такие книги случайно не забывают. Нам их специально подсовывают враги.

Но репризы Аверченко уже вошли в разговорный обиход Первая фраза его шуточной автобиографии -- «Еще за двадцать минут до рождения я не знал, что появлюсь на свет» -- вызывала гомерический хохот. Кто-то, вступая в комсомол, именно с нее и начал рассказ о себе и тут же был обвинен «в политическом недомыслии».

…Темой сочинения стала строчка из популярного тогда стихотворения: «За детство счастливое наше, спасибо родная страна!». Готовились основательно, Зоя Дмитриевна читала отрывки из «Детей подземелья», «Очерков бурсы», горьковской трилогии, цитировала Чехова «В детстве у меня не было детства».

-- А ваше детство? – пафосно вопрошала Зоя Дмитриевна, ликующе оглядывая нас. – Государство дало вам все, о чем дети в капиталистических странах могут только мечтать. Вы родились в самой прекрасной стране, где нет нищеты, безработицы, и эксплуатации человека человеком. Вот ты, интернатский, -- обращалась она ко мне – живешь на всем готовом! А ты ценишь это?

«Куском государственного хлеба» попрекали часто. И дело было не в дурном характере наставников, а в самой агитационно-пропагандистской догме, заложенной в базовые основы советской идеологии воспитания. Но при всей очевидности разрыва лозунгов с реальной жизнью и у детей, и у взрослых сформировалась некая привычность к обстоятельствам. Пропагандистские ритуалы и лозунги сливались с радостью праздничных коллективных ликований и входили в быт краской повседневной жизни как прочно укоренившийся ритуал, обряд, приветствие с добрым утром и пожеланием спокойной ночи. К тяготам послевоенных лет привыкли, старались к ним приспособиться и потому даже очевидная несовместимость пропагандистских заклинаний и жизненных реалий не травмировала психику, а воспринималась обыденно и подчас даже становилась поводом для озорных игровых импровизаций.

-- Да, ответь нам, как ты ценишь неустанную заботу о тебе партии и государства?

Ребята живо включались в игровую ситуацию, демонстрировали глубокую озабоченность и невероятную заинтересованность диалогом. Зоя Дмитриевна продолжала, загибая пальцы:

-- Одежду -- дают, обувь – дают.

-- Раз! Два! – дружно отвечал класс

-- Бесплатное трехразовое питание…

-- Три!Четыре! Пять! – неслось в ответ.

-- Усиленное и дополнительное, -- назидательно уточняла Зоя Дмитриевна. (На наших продовольственных карточках стояла печать – УДП – аббревиатуру расшифровывали: «умрешь днем позже»).

-- А сколько средств тратит государство на ваше обучение?

--- Шесть!

-- Сколько прекрасных дорогих музыкальных инструментов приобретает!

-- Семь!

-- Вам открыты все дороги! Вы можете стать музыкантами…

-- Восемь!

--…учеными…

-- Девять!

--… писателями…

--Десять!

-- .. да кем хотите!

-- Одиннадцать!

-- И все это вам дала Родина, рабочий класс, партия и правительство, Ленин и Сталин. Помните об этом всегда!

Интонация Зои Дмитриевны ничего хорошего не предвещала, доводы становились столь весомыми, что подсчитывать государственные добродетели становилось рискованно: игру надо было заканчивать примирением сторон. К тому же теперь предстояло писать сочинение…За него я получил 5/2 – отлично за грамотность и двойку за неряшливый почерк, что было вполне справедливым. Зоя Дмитриевна вызвала меня к себе домой. Жила она рядом и вполне бескорыстно по вечерам натаскивала ленивых интернатских ребят. Дома она сбрасывала с себя крикливую маску «горлана-главаря», смягчалась, поила чаем с конфетами-подушечками. А утром снова преображалась в лихую комиссаршу, гремела на линейке:

-- Как стоишь? Почему рука в кармане? Ботинки кто за тебя будет чистить? В советской стране лакеев нет. Где дневник? Забыл? А что товарищ Сталин сказал на ХVIII съезде партии? Дуракам закон не писан! Не знаешь? А пора бы знать: скоро в комсомол вступать!

И в самом деле – мне исполнилось 14 лет, хотелось поскорее войти в корпорацию старших, получить солидный документ с фотографией и печатью, платить членские взносы – 20 копеек в месяц и решать важные вопросы текущей политики на закрытых от «несоюзной молодежи» собраниях, «избираться и быть избранным».

Бюро заседало под надзором завхоза-парторга:

-- Ну, дорогой товарищ, ответь нам: что такое демократический централизм?

-- Выборность руководящих органов сверху донизу.

-- Так, верно… А с чем должен бороться комсомолец?

В голове замелькали параграфы Устава:

-- С пьянством, хулиганством, с нетоварищеским отношением к женщине.

Послышался смешок, я решил уточнить:

--Так написано. – И добавил: -- И к мужчине. Тоже. В общем – к людям.

Все развеселились.

-- А что такое нетоварищеское отношение к женщине?

Я напрягся, но завхоз взвизгнул резким фальцетом:

-- Прекратите балаган! Ты лучше ответь комсомолу, где ты отсиживался зимой сорок первого—сорок второго года?.

 Он держал в руках мою автобиографию. Я ответил заученной фразой: «С 9 августа 1942 года по 11 января 1943 года находился в городе Пятигорске, временно оккупированном немецко-фашистскими захватчиками».

-- Советские люди добровольно не оставались у оккупантов, они уходили в партизаны, -- отчеканил завхоз.

Ребята растерянно молчали. Кто-то спросил:

-- А тебе сколько лет было?

-- Восемь. С половиной.

-- С половиной, -- повторил комсорг. – Ты с кем туда приехал?

-- С матерью. С тетей. Эвакуирован из блокадного Ленинграда с Педагогическим институтом имени Герцена – оттараторил я.

-- Вот институт и виноват, что привез их в Пятигорск, -- подхватили голоса. –Устав знает, учится хорошо, дисциплинирован. Принять, принять!

-- Раз товарищи тебе верят – примем, -- заключил завхоз, но ты, как никто другой, должен оправдать доверие коллектива. На тебе лежит особая ответственность! (Кто-то зловеще иронически прошипел: «Пятно!»)

Послевоенный Ленинград пестрел плакатами. Рабочий-строитель лихо кладет кирпичную стену дома и жестом призывает прохожих поучаствовать в деле. «А ну-ка взяли!» -- девушка в комбинезоне и косынке наклонилась над гружеными носилками в ожидании помощника. С заборов, строительных лесов призывно улыбались сварщики, механики, крановщики, шоферы, юные ремесленники..

Разумеется, на плакатах отсутствовали фигуры тех, кто с раннего утра штукатурил Зимний Дворец, Главный штаб, в Капелле разбирал разрушенный подъезд царской ложи, тянул по коридором училища трубы парового отопления—пленных немецких солдат. Общаться с ними категорически воспрещалось, хотя они были совсем не похожи на тех, воинственных и обозленных, которых я помнил по Пятигорску. Здесь они заискивающе улыбались, мастерили из бумаги какие-то фигурки и ставили их на подоконники. Впрочем отвлекаться от дел у них практически не было возможности – за работой следил прораб, отдавая указания на немецко-русском матерном наречии. У пленных своя иерархия: кто-то распоряжался, кто-то трудился. У подъезда во дворе стоял конвойный, он сопровождал немцев, когда кто-либо из них выходил за строительным материалом, досками, цементным раствором.

Для традиционных юбилейно-представительных празднеств в Мариинском театре училищный хор часто объединяли с хором Дворца пионеров и оркестром театра. Присутствие на сцене массы детей, как тогда выражались, «самого привилегированного класса Советской страны», радовало и умиляло номенклатурную публику – сказано же еще Екатериной Великой – «народ, который поет и пляшет, зла не думает» Ну а уж детский народ – тем паче.

Правительственные мероприятия проходили торжественно и с размахом. Дети вымыты, пострижены, причесаны, обряжены в шелковые блузы, пионерские галстуки. После официального доклада и неизбежных здравиц трибуну со сцены уносили, поднимался занавес – звучала непременная «Кантата о Сталине». Далее – ораториальная, оперная, балетная классика, патриотические сцены из «Ивана Сусанина», «Князя Игоря», фрагменты из драматических историко-революционных спектаклей.

В ряду санкционированных официозных произведений конца 40-х годов – хор «Ликуй, Октябрь» профессора Консерватории А.Егорова, соученика, ровесника, коллеги и соперника Палладия Андреевича.

Могучий сводный хор гремел:

            «Ликуй, ликуй , Октябрь, рожденье нашей славы

            Звучи, звени и пой над нашею страною

            Победной песней, всенародным счастьем ,

           Горячей человеческой весной!»

С этой самой весной вечно случались какие-то неувязки, ее почему-то объявляли то «героической», то «замечательной». В результате каждый пел по-своему и расслышать, что это за весна оказывалось совершенно безнадежным. Впрочем, номенклатурная публика не задавалась такими лексическими загадками, бурно аплодировала, вызывала автора. Убеленный академическими сединами профессор Егоров благодарно кланялся, а его старый коллега капельмейстер Богданов, стоя за кулисами, многозначительно-лукаво улыбался.

На летние каникулы домашних детей забирали родственники, а интернатских отправляли в пионерские лагеря. Своего лагеря у Хорового училища не было и нас присоединяли то к лагерю Дворца Пионеров в Вырице, то к лагерю военного завода имени Фрунзе в Приозерске, то к лагерю Профсоюза местной промышленности в Сиверской или к кому-либо еще. За песни лагерное начальство нас любило – мы здорово украшали разные показательные сборы, костры, линейки В памяти остались обрывки мелодий и слов: «Никто пути пройденного у нас не отберет» -- звучало угрожающе и боевито. К первым послевоенным выборам в Верховный Совет А.Новиков сочинил песню на слова Л.Ошанина. Сохранилась листовка:

Ведь недаром, друг мой кровный, мы, ровесники побед,

Выбираем наш Верховный, самый мудрый наш Совет.

Мы в боях сильнее стали, стали крепче и умней,

Потому что с нами Сталин, самый лучший из людей.

В «лучших людях» числились и славились и другие приближенные к Вождю важные персоны – красный маршал Ворошилов, «всесоюзный староста» и друг детей Калинин, славный вождь ленинградских большевиков Жданов. Мы задорно пели: «Спасибо Жданову Андрею, что все дела у нас на редкость хороши!».

После Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Праге в 1947 году многие наши хоровики-преподаватели вернулись, сильно возбужденные заграничными впечатлениями. Наш концертный репертуар обогатился «Гимном демократической молодежи мира» А.Новикова: «Эту песню запевает молодёжь, молодёжь, молодежь! Эту песню не задушишь не убьешь, не убьешь, не убьешь!». Александр Александрович Патрикеев, недавний фронтовик, рассказывал о триумфальном успехе советской делегации как о подлинном признании коммунистических идей во всем мире настолько убедительно, что даже нам, подросткам, передавалось гордое чувство патриотической причастности…

В последние годы учебы, в 1950-52 годах главной фигурой для нас стал Георгий Александрович Дмитревский. Он возглавил Капеллу в 1944 году, когда Ленинград еще был в развалинах. Дмитревскому не было и пятидесяти, но выглядел он гораздо старше. Высокий, грузный, с мрачным неулыбчивым лицом. При его появлении в классе, в коридоре, в репетиционном зале мгновенно устанавливалась тишина, и негромкий, но жесткий, властный голос был хорошо слышен всем. Дирижерский жест отчетлив, иногда резок, суховат , лицо непроницаемо, но уменьем извлечь из исполнителей сильную эмоцию, живое чувство он, безусловно, владел.

Руководить Капеллой Георгий Александрович был назначен Москвой. Возможно, он чувствовал себя высланным из столицы, а в Ленинграде –«пришлым», «чужаком». Он без особого интереса слушал наши рассуждения на заданные темы, но зажигался, когда был повод вернуться к московской музыкальной жизни, рассказывал о Синодальном училище, о Кастальском, Данилине, о 20-х годах, о музыкантах «Проколла», о композиторе А.Давиденко, к которому явно питал особые симпатии, садился к роялю, исполнял фрагменты его хоровых сочинений. .

В начале 1950-х Георгий Александрович серьезно заболел, и его поместили в «Свердловку» -- привилегированную больницу для смольнинской элиты. Как-то, уже во второй половине дня, спешно собрали в интернате ансамблевую группу, во двор въехала лакированная «правительственная» машина «ЗИС-110», которую мы видели только на парадах и в кино. Туда втиснули едва ли не половину «артистов», за остальными «ЗИС» приехал вторым рейсом. У ворот больницы постовой всех построил, пересчитал и провел в клуб. Там уже собрался весь вельможный бомонд, в центре, в мягкой пижаме расположился Георгий Александрович, по стенке – врачи, сестры, санитарки… Программу приняли «на ура», в заключение Георгий Александрович сказал благодарственные слова, кто-то из персонала вручил артистам коробки со сладостями. На выходе нас снова пересчитали и к общему восторгу на «ЗИСе» доставили в капелльский двор…

…По прошествии многих лет понимаешь, как бескорыстно, щедро наши наставники делились с нами умом, знаниями, личным и профессиональным опытом, добротой, любовью, преданностью искусству. Понимаешь, сколь много вобрали мы в те непростые, трудные, но вместе с тем и замечательные, неповторимые отроческие годы. Но дело не только в умело и любовно разбуженным нашими учителями стремлении постичь таинственное волшебство подлинного творчества, ощутить преемственность традиций музыкального вкуса. Капелла помогла мне определиться в системе жизненных ценностей, осознать себя профессионально, нравственно, этически, помогла почувствовать и осмыслить сложность и многоцветье жизни, научила понимать людей и самого себя. Капелла воспитала способность к сопереживанию – человеческому и творческому, научила оставаться верным себе в сложных житейских ситуациях, привила чувство оптимизма, юмора, самоиронии. Наконец именно Капелла научила жизнестойкости, моральной выносливости, упорству в достижении цели…

(Продолжение следует)