На снимке: Фазиль Искандер

Настоящий цикл материалов на Когита.ру был начат перепечаткой фрагмента из электронной переписки В.А. Ядова и Д.Н. Шалина (2010-2014), относящегося к «драматической социологии» А.Н. Алексеева, с комментарием последнего в виде извлечений из двух статей А. Алексеева в составе так называемой «Дискуссии через океан» (2011-2013). Эта первая публикация на Когита.ру называлась: Драматическая социология глазами Д. Шалина, В. Ядова и А. Алексеева

Вторая публикация называлась:  Драматическая социология глазами В. Ядова и А. Алексеева.  В нее вошла статья А. Алексеева «Наблюдающее участие и его синонимы» (2006), ранее публиковавшаяся в интернете, а также в журнале социологических и маркетинговых исследований «Телескоп» (2012).

Третья публикация  -  А. Алексеев. Что сказать мне удалось – не удалось – включала одноименный текст, написанный в 2001 г. и впервые опубликованный в: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Том 2. СПб.: Норма, 2003.

Четвертая публикация - Натурные эксперименты и пристрастное знание включает в себя переписку Д. Шалина, А. Алексеева и Б. Докторова на темы, релевантные содержанию данного цикла.

Пятая и шестая публикации в рамках цикла «Драматическая социология и наблюдающее участия»  - А. Алексеев. Познание действием (Так что же такое “драматическая социология”?) (начало; окончание) - воспроизводят статью автора этих строк, впервые опубликованную в журнале «Телескоп» (2006), а позднее в журнале «7 искусств» (2013).

Седьмая публикация - Так что же такое «драматическая социология»? Продолжение темы  - возвращает к материалам, опубликованным нами на Когита.ру два года назад, но с тех пор наверняка уже забытым даже заинтересованными в этой теме читателями.

Среди них:

- Познание действием. От автора - сегодня, 30 лет спустя

- А. Алексеев, А. Кетегат. Про «Серегу-штрейкбрехера» и не только о нем (начало; окончание).

Восьмая, девятая и десятая  публикации, включают извлечения из авторского цикла «Письма Любимым женщинам» (1980-1982), представленного в главах 2 и 3 книги: А.Н. Алексеев. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2003-2005. См. эту композицию также в журнале «7 искусств».

В одиннадцатой и двенадцатой публикациях, под общим названием:  А. Алексеев. Выход из мертвой зоны, -  был предъявлен одноименный авторский цикл, вошедший в главу 5 книги «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия». Они посвящены событиям «эксперимента социолога-рабочего», имевшим место в первой половине 1982 г., т. е. являются прямым продолжением «Писем Любимым женщинам» (см. выше).

Тринадцатая и четырнадцатая публикации  – под общим названием  «Эксперимент, который исследователем не планировался», - посвящены «делу» социолога рабочего (исключение из партии и т. п.; 1984).

Пятнадцатая публикация - «Как меня исключали из Союза журналистов» -  продолжает тему двух предыдущих.

Шестнадцатая, семнадцатая и восемнадцатая  публикации посвящены событиям жизни автора (и не только его!) 32-летней давности, однако вовсе не лишены актуальности, как можно убедиться. Поскольку они (эти события) относятся к 1984-му году, данный раздел книги «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия» называется «Год Оруэлла».

 Очередные – девятнадцатая и двадцатая – публикации продолжают тему «необходимой обороны» социолога-испытателя – в плане борьбы за собственную общественную реабилитацию (восстановление в КПСС и т. п.), или, можно сказать - применительно к тому времени - в плане защиты собственного достоинства, ущемленного государственными и партийными органами.

А. Алексеев. 30 марта 2016

**

Из книги «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия»Ю том 2:

<…>

10.3. Новые разговоры в Смольном

[После отклонения апелляции в Ленинградском горкоме КПСС (январь 1985) социолог-испытатель апеллировал в следующую партийную инстанцию — обком КПСС, где все процедуры повторились: беседы с сотрудником партийной комиссии; заседание партийной комиссии; бюро обкома КПСС. — А. А.]

Из апелляции в Ленинградский обком КПСС (март 1985)

<…> Считаю необходимым обратить внимание Областного комитета партии на следующие два принципиальных обстоятельства:

1. Ни одно из моих действий, ни один из поставленных мне как коммунисту в вину поступков не имел противоречащих Программе, Уставу КПСС или партийной морали мотивов. Действительные мотивы — партийные, гражданственные, научные. Других не было и нет.

2. Убежден, что ни одно из моих действий не имело наносящих ущерб делу Коммунистической партии, политически вредных последствий. Ни на одно такое последствие никто мне не указал и, думаю, указать не сможет.

За создание определенной (пусть малой!) вероятности такого рода последствий в своей работе с первичными социологическими материалами и научными документами для служебного пользования — я, разумеется, готов нести партийную ответственность. <…>

А. Алексеев, 3.03.85

Ремарка: мотивы — действия — последствия.

Любопытна непроизвольно выстроенная в процессе самообороны социолога-испытателя понятийная цепочка: мотивы — поступки (действия) — последствия.

Автор аргументировал свою невиновность отсутствием «политически вредных» — как мотивов, так и последствий своих поступков. Иначе говоря, опровергал как свою «субъективную», так и «объективную» виновность.

В таких случаях обвинителям, при отсутствии бесспорных доказательств вины, оставалось аргументировать ad hoc, но не логическими средствами. См. ниже. (Октябрь 2000).

***

Из «Записей для памяти» (апрель 1985)

Александр Питиримович и Иван Яковлевич

<…> 16.04.85 я позвонил по тел. 278-14-43 тов. Горячкину и получил подтверждение, что меня ждут в среду 17.04, в 17 час., кабинет 423.

Сотрудники партийной комиссии ленинградского ОК КПСС размещаются в том же крыле Смольного (со стороны Смольнинского собора), подъезд № 4, что и сотрудники партийной комиссии горкома, только не на 2-м, а на 3-м этаже.

Я достиг назначенного места чуть позже 17 час., т. к. на этот раз почему-то дольше, чем в прошлые разы, постовой в военной форме записывал в регистрационную книгу мои паспортные данные.

(При входе спрашивают, к кому идешь. Ты предъявляешь паспорт. Постовой сверяется со спущенным ему заранее «пропуском», т. е. с записью в журнале фамилии, имени и отчества вызванного, к чему он добавляет домашний адрес и, может быть, еще что-то переписывает из паспорта. Твой документ тут же возвращается. Какого-либо пропуска, в котором надо потом отмечать время ухода, на руки не выдается.)

В кабинете, на дверях которого была бирочка [стеклянная табличка. — А. А.] «А.П. Горячкин», меня ожидали двое: сам Александр Питиримович Горячкин, оказавшийся заместителем председателя партийной комиссии обкома, и сотрудник партийной комиссии Иван Яковлевич (названную мне фамилию я не успел запомнить). Первый — моих лет, второй значительно старше. <…>

Как выяснилось, заместителю председателя партийной комиссии (А. Г.) поручено лично заниматься моим делом. Он и направлял беседу, руководствуясь заранее подготовленным планом, иногда делая короткие записи. Но и второй (И. Я.) не менее часто задавал вопросы, подавал реплики и иногда даже определял переход от одной темы разговора к другой.

<…> Материалы моего дела, состоящего теперь уже из двух не тонких папок, лежали на столе А. Г. К ним то один, то другой мой собеседник время от времени обращались за справкой. Как было сказано, оба ознакомились с моим личным и научным архивом 1980–1981 гг., изъятым при обыске 1983 г., причем — полностью, т. е. со всеми его 700 стр.

Самого архива [«Письма Любимым женщинам». — А. А.] под руками у них не было (по-видимому, тот был возвращен из горкома КПСС в УКГБ ЛО, по завершении рассмотрения апелляции в горкоме). Но А. Г., например, пользовался обширными выписками из «Писем…», сделанными, как я понял, собственноручно. И его коллега тоже обнаружил в беседе действительное знакомство с моим архивом.

Из «подсобных материалов» — на столе А. Г. лежали две книги Ф. Искандера: «Сандро из Чегема» (Советский писатель, 1977) и «Защита Чика» (Советский писатель, 1983). <…>

В целом, по содержанию состоявшейся беседы видно, что А. Г. и И. Я. затратили немало времени на подготовку к этому разговору.

Общая тональность беседы

При всей резкости отдельных критических замечаний в мой адрес, беседу характеризовал подчеркнуто уважительный тон. В речи моих собеседников не было какой-либо «безапелляционности», слушали внимательно, говорили взвешенно. Мои самокритичные высказывания получали одобрение. В случае же расхождения наших точек зрения, — предпринималась попытка меня переубедить.

Вообще-то, такой тональностью характеризовались и прежние беседы в Смольном (горком КПСС). Однако сейчас эта черта получила как бы дальнейшее развитие.

Порядок постановки вопросов на обсуждение в основном совпадал с последовательностью освещения их в справке Ленинградского ГК КПСС. <…>

Вкратце

Последовательно выдвигавшиеся темы:

1) изъятые во время обыска произведения или фрагменты произведений других авторов: Дж. Оруэлл (на англ. яз), Мао Цзэ-дун, М. Цветаева, Ф. Искандер;

2) работа с документами «для служебного пользования»;

3) экспертный опрос «Ожидаете ли Вы перемен?»;

4) собственные сочинения социолога-рабочего («Письма…» и проч.); некоторые другие.

Ниже представлены только некоторые из сюжетов беседы.

Об А. А. Зиновьеве

<…> В горкомовской справке произведения А.А. Зиновьева [«Зияющие высоты» и «Светлое будущее». — А. А.], якобы распространявшиеся мною, фигурировали в одном ряду с Мао Цзе-дуном, М. Цветаевой и т. д., так что складывалось впечатление, что и они были изъяты у меня при обыске. Мне, в очередной раз, пришлось подчеркнуть, что это не так.

(И не напрасно! Ибо мои собеседники, судя по их репликам, полагали также и произведения Зиновьева у меня изымавшимися.)

Я кратко повторил все изложенное в письме на имя начальника УКГБ ЛО тов. Носырева от 13.01.85 (копия которого, кстати, была приложена мною к апелляции в обком и, стало быть, имелась в деле).

Мне предложили подробнее рассказать, какой именно ответ я получил из Управления КГБ (в апелляции об этом сказано кратко). Поинтересовались: кто такой Зиновьев? Я сказал: бывший советский ученый-философ; у меня дома на полке и по сей день стоят его труды по логике, издававшиеся у нас в начале 70-х гг. Еще я знаю, что он потом покинул СССР и стал известен своими антисоветскими выступлениями.

Лично с Зиновьевым я не знаком, но мог бы и быть знакомым, поскольку в начале 70-х мы с ним работали в одном научном учреждении — Институт философии АН СССР, только он — в Москве, а я — в Ленинградских секторах этого института. <…>

Документы ДСП

<…> Следующим предметом разговора стали допущенные мною нарушения порядка работы со служебными документами. Тут я сказал, что вовсе не собираюсь оправдываться: вполне признаю свою вину, о чем сказано и в апелляции. Коль скоро так, то нужны ли еще объяснения? Все же их захотели выслушать.

Тогда я рассказал об обстоятельствах получения и мотивах перепечатки мною текста доклада академика Заславской, изданного ДСП (1983). Этот доклад произносился на научном семинаре в Новосибирске, куда я был приглашен, но поехать не смог.

Рассказал, далее, об обстоятельствах подготовки (в рамках плановой научной работы) собственного доклада о социально-экономических проблемах строительства БАМ (1977), с использованием изданий, находящихся в спецхране Публичной библиотеки.

Заметил, что изъятые у меня экземпляры научных сборников «для служебного пользования» включают мои собственные статьи или изданы под моей редакцией. В свое время я официально получил их в личное распоряжение.

В связи с этой темой, И. Я. зачитал вслух находящийся в моем партийном деле документ, о котором я узнал впервые. Это справка, подписанная, как я понял, директором ИСЭП АН СССР И.И. Сиговым и выданная, по-видимому, по запросу еще партийной комиссии горкома. В ней утверждается, что бывший сотрудник ИСЭП А. в свое время был ознакомлен с правилами работы с документами ДСП и с перечнем сведений, запрещенных к опубликованию в открытой печати. В справке сообщается также, что «допуска» (к закрытым и секретным материалам) А. не имеет.

Последнее утверждение справедливо. Что же касается ознакомления с «Правилами…» и «Перечнем…», то я хорошо знаю, что это не так (в бытность мою в ИСЭПе даже процедура такого ознакомления не предусматривалась). Я сказал об этом А. Г. и И. Я., но кто-то из них возразил, что нет оснований сомневаться в точности справки, подписанной директором института.

Еще, у меня был повод заметить, что в работе с документами ДСП (и не только в этом институте!) до самого последнего времени было немало «головотяпства»: например, они рассылались открытой почтой. Не случайно у какой-то «сволочи» [похоже, что так я тогда и выразился. — А. А.] возникла возможность переправить упомянутый доклад Заславской (ДСП) за рубеж, где он стал предметом политических спекуляций.

Если бы в этом деле, в том же ИСЭПе, был порядок, — не понадобилось бы октябрьское (1984 г.) постановление бюро Ленинградского обкома партии по вопросам соблюдения режима в институте.

Вообще же, как заметил И. Я., моя позиция на этот счет является действительно самокритичной, что партийная комиссия отмечает с удовлетворением.

«Ваша апелляция в обком КПСС отличается от предшествующих», — поощрительно сказал он. Я сказал, что рассмотрение моей апелляции в горкоме было для меня весьма полезным. <…>

«Исследование советского общества»

<…> В том же ключе происходило обсуждение вопроса о так называемом «тенденциозно экспертном исследовании советского общества» (опробование мною методики «Ожидаете ли Вы перемен?» в 1979–1980 гг.)…

Ремарка: формулируют как умеют…

Формулировка, стоит заметить, малограмотная. «Изобретена» — Ленинградским горкомом КПСС. Вообще, партийно-бюрократическое творчество изобиловало такими «перлами». (Август 2000).

…Мое самокритичное высказывание на эту тему, в духе своей апелляции, отчасти обезоружило оппонентов. Они в основном согласились с моей самооценкой: вся эта работа — профессиональная неудача, а передавать материалы для обработки другому лицу — было, пожалуй, и «политическим недомыслием».

Сотрудники партийной комиссии осуждали скорее не мою социологическую пробу, как таковую, сколько выбор мною для опроса людей, «способных давать неправильные, демагогические ответы» (А. Г.). Тот же Горячкин отметил, что и предпринятое упомянутым «другим лицом» обозрение результатов опроса оказалось аполитичным (это — слышу впервые!).

Еще тов. Горячкин заметил, что «мы» (партийная комиссия) могли бы пригласить тех 45 моих знакомых («вероятно, Ваших коллег?», полувопросительно), которые отвечали на вопросы анкеты, — «для разговора» (в Смольный, что ли?). Но Вы же — отказались их называть, в беседе с сотрудниками государственной организации!.. Да, отказался.

Прямой попытки узнать имена на этот раз не было. И мне не пришлось, как прежде, ссылаться на принципы профессиональной этики, требующие анонимности опроса…

Ремарка: к вопросу об анонимности опрашиваемых.

Вообще-то, обязательно анонимными являются только массовые, а не экспертные опросы. Но эта «тонкость» социологом-испытателем, естественно, замалчивалась. (Октябрь 2000).

…И. Я. заметил: уж если видите, что «идет не туда», то зачем было хранить эти материалы (они давно уничтожены, заметил я), зачем было передавать их постороннему лицу и т. д.? Это был как раз один из пунктов самокритики в апелляции, и я тут полностью согласился с моим собеседником. <…>

«Игрушки» социолога

<…> По ходу разговора тот же И. Я. вдруг напомнил еще об одном исследовании — 1983 года. Я не сразу сообразил, о чем речь. Оказалось, он имеет в виду изъятый при обыске и оставшийся не возвращенным мне текст — «Исторический режим воспроизводства высшего политического руководства страны как объект социологических измерений» (с подзаголовком, кажется, «опыт любительского исследования»).

Этот текст, по существу — фрагмент дневника, где я опробовал оригинальную социолого-математическую методику на несколько непривычном для социологических опытов материале (хронология персональных перемещений, движения кадрового состава Политбюро нашей партии, начиная с 20-х гг. до последнего времени), — до сих пор ни разу не упоминался в партийных разборах. (Могу даже предположить, что комиссии горкома он оставался неизвестным.)

А. Г. и И. Я. обнаружили знакомство с этим текстом, но не обсуждали со мной его содержание, не давали ему политической оценки, а только выслушали мой рассказ об обстоятельствах его возникновения: неспособность профессионального ума оставаться бездеятельным, даже купаясь в Карибском море; знакомство в советской туристской группе на Кубе с человеком, обладающим феноменальной памятью на статистику и хронологию; тот и сообщил мне, по памяти, исходную фактографию; а я произвел там же, на пляже, расчеты и обработку. (Разумеется, не для того, чтобы распространять — в Западном ли, в Восточном ли полушариях.)

Дневниковый характер этого сочинения, написанного уже по возвращении домой (где, кстати, описывается также и драматическое происшествие, случившееся со мной во время купания в штормовую погоду), был, пожалуй, настолько очевидным, что меня даже не спросили, не показывал ли я кому-либо данный текст. А лишь выразили недоумение, что у социолога могут быть такие «игрушки» (слово это, кажется, употребил я сам).

Диалоги и монологи

<…> Как уже сказано, беседа, в том числе в ее остро полемичных моментах, протекала дружелюбно. Отдельные повышения тона со стороны моих собеседников носили не оскорбительный (как год назад, на парткоме «Ленполиграфмаша»), а скорее экспрессивный характер (например, И. Я. — о том, что коммунист обязан быть «бойцом партии»).

Один раз повысил голос и я, когда прозвучала формула «оскорбление рабочему классу». Не помню дословно своей реплики, но смысл сводился к тому, что я сам — «в этом кабинете» — представляю не кого-нибудь, а «рабочий класс», и «не позволю никому» — ни оскорблять его, ни приписывать мне его оскорбление.

Эта моя запальчивость, на фоне общего делового тона, была принята благосклонно.

В отличие от Горячкина, производившего впечатление человека флегматичного и державшегося как бы «в корсете», И. Я. был довольно импульсивен и держался скорее раскованно. Наш обмен репликами с последним можно расценивать как некий диалог, в отличие от обмена монологами с А. Г.

<…> Где-то в конце беседы И. Я. спросил: как я думаю, почему коммунисты столь резко осудили меня? Я сказал, что могу высказать только свои предположения. «Пожалуйста!» — интерес И. Я. не был показным.

Дело в том, сказал я, что отношение партбюро цеха, которое я незамедлительно информировал о таких чрезвычайных событиях своей жизни, как обыск (в сентябре 1983 г.) и официальное предостережение органов госбезопасности (в январе 1984 г.), было поначалу совсем иным, чем после поступления в партийную организацию соответствующей справки УКГБ ЛО (в марте 1984 г.). «Сочувственным?» — спросил И. Я. — «Можно сказать и так», — согласился я.

В сущности, большинство сообщавшихся в той справке фактов были уже известны коммунистам (партийному бюро) — от меня самого. «Изменилась оценка?», — спросил А. Г. — «Да, — сказал я. — А дальше, как я считаю, сработал авторитет государственной организации. Тут уже оценки стали однозначно отрицательными и безапелляционными».

<…> Еще один вопрос (И. Я.) — о семейном положении. — Женат. Взрослая дочь. Имею внука. Дочь живет отдельно. Где работает жена? Ответил. Есть ли коммунисты в семье? — Нет. Дальше эта тема не развивалась.

В ответ на вопрос, смысл которого сводился к тому, как мне сейчас работается, я сказал, что «все нормально, работаю в бригаде, отношения в коллективе хорошие, хожу на открытые партийные собрания».

Было какое-то замечание И. Я. о том, что в моих писаниях и действиях наблюдается склонность к негативным оценкам и т. п. Я ответил примерно в том смысле, что, в свою очередь, сам наблюдаю своего рода склонность других людей к изысканию в моих «писаниях и действиях» таких оценок, и т. п. Партийная комиссия, может быть, в силу обстоятельств, сосредоточена лишь на том, что подкрепляет эту версию.

Еще где-то в середине беседы Горячкин сказал, что эта встреча — не последняя и что я до заседания партийной комиссии имею возможность дополнить свою апелляцию, если пожелаю… Но тут же и оговорка, что меня к этому, разумеется, «не принуждают». (Вообще, беседа изобиловала такими оговорками, именно со стороны А. Г.)

Я сказал, что моя апелляция в ОК КПСС глубоко продумана, писалась не сгоряча, добавить нечего. Я надеюсь, что обком партии примет справедливое решение. <…>

Две просьбы. Обращаюсь «за советом»

<…> Со своей стороны, у меня две просьбы к партийной комиссии.

Одна была высказана еще по ходу беседы: дать мне возможность ознакомиться с изъятыми у меня текстами Фазиля Искандера и Марины Цветаевой (и И. Я. уже тогда взял это на заметку). Думаю, что если горком КПСС позволил мне «подержать в руках» 700 стр. моих собственных дневников и писем (для чего специально запросил их из УКГБ ЛО), то обкому естественно поступить так же с тремя десятками страниц изъятых у меня текстов названных писателей.

Эту мою просьбу обещали удовлетворить.

Другая просьба. Испрашиваю совета: как мне дальше быть с обвинением в хранении и распространении неких произведений А. А. Зиновьева, т. е. в действиях, которых я на самом деле не совершал? Горячкин в ответ сказал что-то общее, вроде необходимости «еще раз продумать свои ошибки» и т. п. Но И. Я. понял конкретный характер вопроса и обратил на это внимание коллеги.

Первая реакция моих собеседников была та, что они не могут ничего мне здесь посоветовать.

«Но у кого же мне спрашивать совета, как не у партийной комиссии?» — возразил я. Пауза. Я повторил вопрос:

— Судиться мне, что ли, с ними?

— С кем? — не понял И. Я.

— Ну, с тов. Полозюком, который подписал справку УКГБ ЛО…

— Это Ваше право, — был ответ (не помню чей именно).

Я дал понять, что мне очень хотелось бы избежать подобных, пусть вынужденных демаршей.

Тут И. Я. согласился, что вопрос не праздный, а принципиальный, и моя просьба — о совете, как быть в данном конкретном случае, — не лишена смысла. Но мне ответят при следующей встрече.

А. Г. и И. Я., посовещавшись, решили, что недели им хватит для выполнения двух моих просьб, и я должен буду в следующую среду-четверг (24–25 апреля) позвонить А. Г. для достижения договоренности о второй встрече.

Я покинул кабинет заместителя председателя партийной комиссии ОК КПСС в 19 час.

(Записано 21.04.85)

***

Из «Записей для памяти» (продолжение)

Неделю спустя. Обсуждаем «Чегемский миф о Ленине»

[24.04.85. Смольный. 4-й подъезд. Кабинет 423. — А. А.]

<…> В ответ на мое пожелание, высказанное в беседе 17.04, тов. Горячкин предоставил мне возможность ознакомиться с ксерокопией 9-страничного машинописного текста, озаглавленного: «Ф. Искандер. Сандро. Новые главы», — того самого, который был изъят у меня при обыске в 1983 г. Я читал медленно, внимательно. Текст имел подзаголовки, из которых я запомнил: «Холоп и хам», «Интеллигенция», «Чегемский миф о Ленине», «Пизанская башня». Еще там было несколько притч из повести «Джамхух — сын Оленя».

Содержание этого литературного фрагмента здесь не пересказываю. Однако внимательное ознакомление с ним позволяет с уверенностью утверждать, что, пусть даже эти отрывки не включены в «канонические» издания названных романа и повести, для отнесения их к разряду «политически вредных произведений» нет никаких оснований.

После того, как я ознакомился с текстом, тов. Горячкин попросил высказать к нему свое отношение. Я поинтересовался, в чем именно состоят политические претензии к автору текста или же ко мне как читателю (хранителю?). Горячкин определенного ответа не дал, заметив, что я сам «должен понимать».

Тогда я сказал… что отдельные мысли из этого фрагмента мне кажутся перекликающимися с идеями, высказанными в последнем романе советского писателя, Героя Социалистического Труда Ю. Бондарева («Игра», опубл. в «Новом мире», 1985); есть также перекличка с идеями романа другого советского писателя, лауреата Ленинской премии Ч. Айтматова «И дольше века длится день…»; а вот этот абзац — чем-то напоминает мысли, высказывавшиеся третьим советским писателем, лауреатом Государственной премии И. Васильевым, в его повестях и очерках последних лет (говорилось с ударением не на именах, а на «званиях»).

Но, конечно же, больше всего мне этот фрагмент напоминает самого Ф. Искандера, который, по-видимому, и является его автором.

Утверждения о «клеветнических выпадах в адрес основателей нашей партии» (см. справку партийной комиссии горкома КПСС) — содержанием отрывка «Чегемский миф о Ленине» вовсе не подкрепляются, сказал я. Предметом добродушно-иронического отношения автора здесь выступает вовсе не сам В.И. Ленин, а мифологическое преломление его образа в памяти «чегемцев» и т. п. Еще могли бы сами чегемцы (абхазы?) обидеться, но за Ленина обижаться тут не приходится. [См. ниже. — А. А.]

Мое заявление, как я понял, не удовлетворило зам. председателя партийной комиссии, но сформулировать контраргументы он не пытался.

Судя по абзацам и подзаголовкам, отмеченным в ксерокопии птичками, красным карандашом (по-видимому, самим Горячкиным), восприятие этого литературного фрагмента моим собеседником во многом дублировало казусы прочтения моих собственных дневников и писем (вроде усмотрения в них «измышлений» о генеральной линии нашей партии, в связи с рассуждениями о «генеральной линейке» координатно-револьверного пресса). <…>

Еще в процессе обсуждения, и отчасти резюмируя его, я спросил: правильно ли я понимаю, что, в частности, за чтение и «хранение» вот этих отрывков из романа советского писателя я исключен из партии (не только за это, разумеется, но среди прочего — и за это тоже)?..

Тов. Горячкин ответил довольно неопределенно, но в целом утвердительно. <…>

(Записано 27.04.84)

***

Из романа Ф. Искандера «Сандро из Чегема» (80-е гг.)

<…> — Что случилось с русскими? — с каким-то недоумением и горечью время от времени спрашивали чегемцы, сколько я их помню.

Я думаю, вопрос этот впервые прозвучал, когда чегемцы узнали, что Ленин не похоронен, а выставлен в гробу в особом помещении под названием «Амавзолей».

Предание покойника земле для чегемцев настолько важный и неукоснительный акт, что нравственное чувство чегемцев никогда не могло примириться с тем, что мертвый Ленин годами лежит в помещении над землей, вместо того, чтобы лежать в земле и слиться с землей.

Вообще чегемцы к Ленину относились с загадочной нежностью. Отчасти, может быть, это чувство вызвано тем, что они о жизни великого человека узнали впервые тогда, когда услышали о его смерти и о несправедливом непредании его праха земле. До этого о существовании Ленина, кроме дяди Сандро и еще, может быть, двух-трех чегемцев, никто не знал.

Я думаю, так возник чегемский миф о Ленине. Чегемцы про него говорили, что он хотел хорошего, но не успел. Чего именно хорошего, они не уточняли. Иногда, стыдясь суесловного употребления его имени и отчасти кодируя его от злого любопытства злых сил природы, они не называли его, а говорили: Тот, кто Хотел Хорошего, но не Успел.

<…> Смерть Сталина и водворение его в Мавзолей были восприняты чегемцами как начало возмездия. И они сразу же стали говорить, что теперь имя его и слава его долго не продержатся.

Поэтому, узнав о знаменитом докладе Хрущева на Двадцатом съезде, они нисколько не удивились. В целом одобрив содержание доклада, они говорили:

— Хрущит молодец! Но надо было покрепче сказать о вурдалачестве Большеусого.

И опять чегемцы удивлялись русским.

— Что с русскими, — говорили они, — мы здесь, в Чегеме, и про бумагу, написанную Лениным [перед смертью. — А. А.], знали, и про все вурдалачества Большеусого. Как же они об этом не знали?

Вопреки либеральному ликованию в стране, когда гроб с телом Сталина убрали из Мавзолея, чегемцы приуныли.

— Надо же было все наоборот сделать, — говорили они в отчаянии, надо было Ленина похоронить, а этого оставить, написав на Амавзолее: «Здесь лежит вурдалак, выпивший нашу кровь». Неужели им некому было подсказать?

И, несмотря на все превратности жизни, чегемцы упорно продолжали ждать, когда же наконец предадут земле Того, кто Хотел Хорошего, но не Успел. <…>

(Цит. по: Ф. Искандер. Собр. соч. в 6 томах. Том 3. Харьков: Фолио, 1997, с. 184–190)

Ремарка: «…Тот, кто Хотел Хорошего, но не Успел…»

Примерно этот отрывок из романа Ф. Искандера ходил, в начале 80-х, в «самиздате» и был изъят при обыске у социолога-рабочего в 1983 г., а потом стал предметом партийных разбирательств.

Интересно, как бы его откомментировал тогда сам Фазиль Искандер? (Август 2000).

***

Из «Записей для памяти» (окончание)

Авторитетное разъяснение

[24.04.85. Смольный. Кабинет 423. — А. А.]

<…> Обсудив «Чегемский миф о Ленине», мы с тов. Горячкиным перешли к рассмотрению творческого наследия Марины Цветаевой. <…>

Вкратце

Здесь опущены перипетии ознакомления социолога-испытателя с изъятыми у него во время обыска машинописными копиями стихов и писем М. Цветаевой.

Мне удалось тогда переписать названия и датировки этих текстов, что потом сыграло немаловажную роль в построении плана самозащиты.

…Насчет запрошенного мною неделю назад совета по особо волнующему меня вопросу (мифические копии произведений А. Зиновьева, будто бы распространявшиеся мною) тов. Горячкин <…> заявил, что «мы» (партийная комиссия) не проверяем сведений, поступивших из органов госбезопасности.

Последующее обсуждение этой темы привело к тому умозаключению, что всякая местная организация имеет над собой вышестоящую (центральную), куда человек имеет право обратиться.

«Вы советуете мне обратиться по этому вопросу к члену Политбюро ЦК КПСС, председателю Комитета государственной безопасности СССР В.М. Чебрикову?» — спросил я.

(В этот самый день, 24 апреля 1985 г., было опубликовано Информационное сообщение о Пленуме ЦК КПСС, где, в частности, состоялся перевод тов. Чебрикова из кандидатов в члены Политбюро ЦК.)

Нет, нет, я только разъясняю Вам общий порядок, примерно так заявил мой собеседник.

Я сказал, что благодарю тов. Горячкина за сделанное разъяснение и

что принял его к сведению. <…>

(Записано 27.04.85)

***

Из доклада М. Седуновой на конференции «Общество и тоталитаризм: первая половина 80-х гг.» (1998)

<…> Несмотря на обвинения в эклектизме идейных установок и в ревизионизме А. Н. не был противником коммунистической идеологии, тем более — диссидентом. Он был — за реформирование социалистической системы, а не за ее замену. Будучи коммунистом, он <…> в отстаивании своей позиции апеллировал не к кому-нибудь, а к партийным инстанциям. <…>

Может быть, в глазах партийных функционеров А.Н. представал правдолюбцем-идеалистом, «белой вороной», но «своей». Может быть, поэтому так долго тянулась история с исключениями [из партии и т. д. — А. А.] — не знали, как относиться к этому «не легкому» случаю. <…>

(М. В. Седунова. Независимые исследования социолога-рабочего. Рукопись. Ноябрь 1998).

Ремарка: «инакомыслящий» или «инакодействующий»?

Историку, научному сотруднику Музея политической истории России Марине Викторовне Седуновой не довелось читать вышеприведенные «самоотчеты» социолога-рабочего о беседах в Смольном. Цитированные здесь «записи для памяти» (1984–1985) как будто не противоречат ее гипотезе. Но и не являются прямым ее (этой гипотезы) подтверждением.

Здесь следует заметить, что, в отличие от «партийных судей», сотрудники госбезопасности, например, никаких сомнений (насчет определения принадлежности автора этих строк к категории «своих» или «не своих») наверняка не испытывали.

Те и другие, при всей их «системной» общности, имели свою «специализацию» в делах такого рода. Сотрудникам партийной комиссии нужны были от субъекта прежде всего «согласие» и «самокритика» (сфера, так сказать, «мысли»); работники же ГБ добивались только «откровенности» и «сотрудничества» (сфера, так сказать, «действия»).

Постольку и «свой» («не свой») для одних — не обязательно представлялся таковым для других.

Что касается самого субъекта «драматической социологии», то тут стоит различать «инакомыслие» и «инакодействие». Последнее социологу-испытателю было свойственно больше, чем первое. (Июль-сентябрь 2000).

(Окончание следует)