См. ранее на Когита.ру цикл «Из книги Б. Докторова «Биографические интервью с коллегами-социологами»:

- Профессия – политолог (Владимир Гельман). Начало. Окончание

- Вольнодумец на руководящих постах (Борис Фирсов). Начало. Окончание

- Социолог милостью Божьей (Леонид Кесельман). Начало. Окончание

- Социология как профессия и как образ жизни (Владимир Ильин). Начало. Окончание

- Невыключаемое наблюдение и со-причастность миру людей и вещей (Игорь Травин). Начало. Окончание

- Красота. Добро. Истина / Мудрость. Ценность. Память. / Стихи и жизнь (Леонид Столович). Начало. Окончание

- Жизнь и научное творчество «с опережением» (Альберт Баранов). Начало. Окончание

- Потребности, интересы, ценности. Социальное действие. Конфликт (Андрей Здравомыслов). Начало. Окончание

- Интеллектуальный гедонизм и социологическое любопытство  (Елена Здравомыслова)

- Сверхответственный и всегда недовольный собой (Борис Максимов). Начало. Окончание

- «Связь времен» в российской социологии – предмет исследования и предмет строительства (Лариса Козлова)

- Математик – психолог – социолог – историк науки. Российский социолог, живущий в Америке (Борис Докторов). Начало. Окончание.

- Театровед среди социологов, социолог среди театроведов (Виталий Дмитриевский). Начало. Продолжение 1. Продолжение 2. Окончание-

- Нашедший себя и оставшийся самим собой (Олег Божков)

- Миссия – собиратель и издатель (Михаил Илле)

**

Лурье С.В. – окончила факультет журналистики Ленинградского государственного университета (1984 г.); кандидат исторических наук (1996 г .), доктор культурологии (1998 г.);.); Работает в Социологическом институте РАН, ведущий научный сотрудник. Основные области научного интереса: Культурная, социальная и психологическая антропологии, этнопсихология. Интервью состоялось: сентябрь 2014 г. – февраль 2015 г.

Борис Докторов о Светлане Лурье

На запрос: «Светлана Владимировна Лурье» Гугл выдаст и сухую, официальную биографическую информацию о ней, и живой, приключенческий рассказ о ее жизни и работе. Я знаком со Светой четверть века и считаю, что ее эссе в «Отечественных записках» прекрасным автопортретом. Оно – короткое, но если нет 10 минут на ознакомление с ним, то можно ограничиться  прочтением первой части его заголовка: «О кошке, гуляющей самой по себе, и когнитивной функции государства» [[1]]. Заголовок нашего интервью – это явная перекличка с названием того, более, чем десятилетней давности материала. И это не случайно. Известная сказка Редьярда Киплинга о Кошке, которая гуляла сама по себе, завершается словами: «Но чуть улучит минуту, чуть настанет ночь и взойдет луна, сейчас же она говорит: “Я, Кошка, хожу, где вздумается, и гуляю сама по себе”». Независимость в исследовательском пространстве и повседневности – важнейшие характеристики профессионального и личного миров Светы.

В рамках развиваемой мною концепции профессионально-возрастной стратификации советских / российских социологов Светлана Лурье относится к старшей части пятого поколения, становление ее личности прошло в застойные и предперестроечные годы, а как социолог-культуролог она формировалась – точнее, она формировала себя – в 90-х. Перестройка, гласность, участие в «неформальном движении» в Ленинграде, глубокое погружение в проблемное поле событий в Нагорном Карабахе и сотрудничество с армянскими неформалами – все это определило научные интересы Лурье и политико-гуманистические установки ее исследований. Разрушение «железного занавеса», иностранные гранты не только дали ей возможность разрабатывать интересные этно-социо-культурологические построения, но, в буквальном смысле, помогли выжить. В определенном смысле это и роднит ее с некоторыми представителями пятого поколения социологов. В старших и младших поколениях не могло бы быть таких биографий, и за десять лет работы я их и не встречал...

Вместе с тем тематика поисков Лурье, методология, методы, круг ее общения – все это выделяет траекторию ее вхождения в  социологию в совокупности жизненных путей представителей ее поколения, задают ее особое положение и в поколенческой среде, и в российской социологии вообще.

Так случилось, что с первой социологической работой Светы я познакомился не просто раньше, чем узнал ее саму, но раньше, чем мне стала известна фамилия автора. В период подготовки советских социологов к XII Всемирному социологическому конгрессу, который состоялся в Мадриде в 1990 году, я был включен в группу экспертов для определения победителя в конкурсе молодых социологов. Приз был немалым – участие в работе Конгресса. Я получил полтора-два десятка анонимных текстов и должен был назвать, по-моему, три лучших, ранжировав их. Среди них, как потом оказалось, была и работа Лурье. При первом просмотре всего массива я был удивлен не деталями построений неизвестного автора, а неопределенностью его предметности. Думалось так: если это социология, то – это работа победителя; вопрос оставался один – социология ли это? Решил, что это пример «мягкой социологии» и вывел работу на первое место. Как потом мне стало известно, примерно также рассуждали и другие члены экспертной комиссии. Света Лурье стала победителем конкурса и участвовала в работе мадридского форума социологов.

Я не мог знать, что вскоре Света станет сотрудницей моего сектора, и в ее памяти закрепились мои давние неформальные рассуждения о границах социологии. В названном выше её эссе о кошке, гуляющей самой по себе, она отметила, что, по мнению Б.З. Докторова, социологией считалось то, что мы сами, как исследователи объявляем социологией. Далее: «Тезис был своего рода шокирующим. Он не допускал ссылки на авторитеты, а основывался на совершенно тогда еще неожиданной идее, что научное сообщество — мы и есть. Определять рамки нашей науки надлежит нам самим. Если другая часть научного сообщества с нашим мнением не согласна, возникнет полемика, или даже образуются две или больше научных школ. В этом нет ничего необычного для науки и страшного. Страшно, когда директивы, определяющие рамки той или иной науки, спускаются сверху, ученый скован в своих исследованиях и не может чувствовать себя в науке активным лицом».

Благодарен Свете за сказанное. Я не помню, какие аргументы я приводил тогда, объясняя свою позицию, но сама тема – отнесениe к социологии работ того или иного социолога – остается одной из самых важных, даже системообразующих в рамках  настоящего историко-социологического проекта. Я неоднократно читал, встречал в письмах моих коллег, которые работают в социологии многие годы, заявления о том, что они не могут дать мне интервью, так они – не социологи. Слышал и заявления моих собеседников о том, что тот или иной из моих респондентов – не социолог.

В 37 лет Светлана Владимировна Лурье стала вторым в стране доктором культурологии. Зная общий ход ее рассуждений, общенаучный характер ее взглядов на генезис и развитие межэтнических отношений в России, я могу утверждать, что ей удалось синтезировать подходы, традиционные для социально-антропологических исследований, с рядом социологических теорий. Другими словами, она расширила наши представления о предметно-объектных свойствах российской социологии, примирила – в своей исследовательской области – две научные парадигмы. 

[1]  Лурье С. О кошке, гуляющей самой по себе, и когнитивной функции государства < http://www.strana-oz.ru/2002/7/o-koshke-gulyayushchey-samoy-po-sebe-i-kognitivnoy-funkcii-gosudarstva >

**

ЛУРЬЕ С.В.: «Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛА КОШКОЙ,

ГУЛЯЮЩЕЙ САМА ПО СЕБЕ»

Б. Докторов: Света, обычно я начинаю мои интервью с вопросов о семейных историях моих респондентов и постепенно дохожу до их прихода в социологию. Мне общая информация о Вас известна и потому, что мы вместе работали, и из недавно вышедшего справочника «Социологи России», и из очень интересного рассказа о Вас в Вики. Но прежде всего обращусь к давно написанному Вами автобиографическому эссе «О кошке, гуляющей самой по себе, и когнитивной функции государства» [1]. Когда в Вас появилась эта «кошачесть»? Вы это сами заметили или кто-либо заметил это в Вас и сказал?

С. Лурье Сравнение с кошкой у меня возникло во время написания статьи. Действительно, работая в официальных научных структурах, я всегда сама выбирала себе темы. И не ограничивалась рамками нашего института. Много работала для Института востоковедения, где потом и защищала кандидатскую. Печаталась в разных журналах. Меня либо сразу принимали и искренно любили, либо сразу отвергали. Я никогда не расстраивалась по поводу последнего. Всегда знала, что найдется журнал или сборник, где меня будут ценить. Я вообще была очень самоуверенной. Это благодаря Андрею Николаевичу Алексееву, который не допускал моих контактов в научной среде, пока я не поверила в свои силы. Сейчас я гораздо менее самоуверенна, но тогда мне это помогало. Я получала очень много грантов в 90-ые годы. И всегда это были индивидуальные авторские проекты, которые позволяли мне реализоваться. Я очень много работала, но мне это было легко, я выбирала темы, которые мне были интересны и работала с увлечением. Причем выбирала темы, на которые было мало чего написано, где все пространство исследования было для меня открыто.

Я действительно была кошкой, гуляющей сама по себе. И с Вами, Борис Зусманович, мне было очень легко, потом мне в нашем институте так легко никогда не было. Я была уже вынуждена подстраиваться со своими темами к существующим в институте проектам, а мне это было нелегко, и задор исчезал. В 90-е гранты давали мне финансовую свободу. Деньги и работа не были для меня взаимосвязанными понятиями. Я могла браться за большие проекты, с которых не имела ни копейки. К тому же я была тогда непуганая. Чего стоила одна моя кандидатская защита! Потом бы я никогда не рискнула выйти с диссертацией на специализированный исторический совет, не будучи историком. Но ведь защитилась. Я просто не думала, что это будет трудно. Ведь текст диссертации был скорее этнопсихологический. Мне было просто интересно. Этнопсихологии тогда практически не было и у меня был особый драйв, я прокладывала новую дорожку. И я считаю, что такая незабюрократизированность, которая была характерна для того времени, оказалась очень плодотворной. Я много писала также для Института Африки: там был отдел цивилизационных исследований. Институт «Открытое общество» пригласил меня написать учебное пособие на основе своей собственной теории. Этому не было никаких препон. Позднее я защитила свою теорию в качестве докторской диссертации. Так вот, до начала двухтысячных я и гуляла сама по себе. Это было счастливое время, я ощущала полную самореализацию. К сожалению, когда я писала свою «Кошку», эти времена для меня уже кончились.

Света, думаю, что «кошачесть» возникла раньше... на сайте известного издания «Русский обозреватель» есть блог названный «Юбилей Светланы Лурье», на который далеко не каждая женщина отважится. Вас поздравляют с 50-им летним юбилеем. Ваша девичья фамилия – Смирнова, но вы поменяли ее на еврейскую фамилию Лурье. Обратное бывает часто, но такое развитие событий – редко. Тоже «кошачесть»? Света, Вы ленинградка по рождению, кто Ваши родители по профессии, насколько далеко Вы знаете прошлое своей семьи?

Что касается моей фамилии, то дело было так. Я просто не хотела оставаться «чистенькой», когда выходила замуж за Лурье. Это было проявление солидарности. Меня, конечно, все отговаривали, и те родители, и эти. Я знала, что у меня могут быть из-за фамилии крупные неприятности. Но как-то не менять фамилию мне казалось нечестным. Когда мы с Вадимом подавали заявление в ЗАГС, я вписала новую фамилию. Он сказал, что у меня был такой вид, будто я решительно подписала себе смертный приговор.

Историю же семьи я знаю лучше со стороны матери. Предки отца - из Тверской губернии и были крестьянами. Но я даже не знаю названия их деревни. Со стороны матери по ее отцу предки были дворянами. Дворянство получил мой прапрапра… дед за строительство Петербурга. Так что эта линия вся питерская. А со стороны бабушки по матери я знаю довольно много. Предки были из Рязанской губернии из двух соседних сел: Сумбулово и Выползово. Они находятся на расстоянии 400 метров друг от друга. Я там бывала несколько раз, хотя родни у меня там не осталось. Прадед мой Кротов, а прабабушка – Мышлицова. Я как-то приехала в Выползово, остановилась у колодца, попросила у одной тетки напиться воды. Она меня и спрашивает, чья я. Я отвечаю. Она обрадовалась: «У нас тут Мышлицовых полдеревни». Зазвала в дом, накормила. Прапрадед, тот, что жил в Сумбулово был заметной личностью. Звали его Петр Иванович. Весь второй этаж его крестьянского дома занимала библиотека. До сих пор в Сумбулово помнят «Петриванычевых». Прадед, Дмитрий Петрович, был эсером. Он переехал в Петербург, после туда подалась его семья. Держали чайную на Староневском. По этой же ветке осталось предание о неком деде Горохе, который жил до 135 лет.

Мои родители по профессии полиграфисты, оба. Папа, Владимир Иванович Смирнов, технолог, мама, Лариса Кирилловна Смирнова, экономист. Познакомились в типографии Воениздата. Там же работала моя бабушка по матери и тетка отца. Потом и папа, и мама работали в Полиграфическом институте, оба в разное время были деканами. Папа умер в 1992 году, а мама продолжала работать в институте до самого последнего времени, только в этом году в возрасте 76 лет вышла на пенсию.

... какая богатая история семьи и какая долгая, глубокая петербуржскость... кто из Ваших родных жил в Ленинграде в блокаду? В семье сохранилось что-либо от прошлого? Предания, фото, книги, дневники, вещи?

Мама с бабушкой успели эвакуироваться, в Новосибирск. Папа с семьей выехал в Вологодскую область. Дед по матери погиб в первые дни войны на Ладожском озере. Он служил в каком-то подразделении, укомплектованном из детей «врагов народа», их использовали как «пушечное мясо»: десантировали куда-то, где их тут же перестреляли немцы. В Петербурге в блокаду был мой прадед по материнской линии, тот самый Дмитрий Петрович, который в свое время был эсэром. Фотографии с ним в эсеровской форме (так бабушка, его дочь, говорила) были, увы, уничтожены из страха. Он погиб в блокаду. Сохранились его письма из блокадного Ленинграда. Сохранилось и кое-что из вещей. Прежде всего несколько книг из той деревенской библиотеки Петра Ивановича, о которой я говорила раньше. В частности, «Дневник писателя» Федора Достоевского. И сервиз из саксонского фарфора «Голубые шпаги» XVIII века. Еще сохранились фотографии моей прабабушки Ирины Павловны в молодости, жены Дмитрия Петровича.

Ваше детство прошло в Ленинграде? В каком районе? Вы были домашним ребенком?

Да, в Ленинграде. В Кировском районе, в Дачном. А родилась я и жила первые пять лет в доме на углу Таврической и Тверской, в том самом доме, где башня Вячеслава Иванова. Правда, в другой парадной. А в той самой парадной с башней находился мой детский сад. Так что раннее детство мое прошло в Таврическом саду. Потом моим родителям дали новую отдельную квартиру на Трамвайном проспекте. Но мама меня всегда, когда была возможность, вывозила в центр. К сожалению, возможностей было немного, мама училась в очной аспирантуре в Москве. Воспитывали меня бабушка, Прасковья Дмитриевна, и особенно ее сестра, Анна Дмитриевна, которую я очень любила и звала Кокой, хотя она вовсе и не была моей крестной (крестилась я уже студенткой в 20 лет, в самое «застойное время»). Кока, сама бездетная, она воспитывала всех своих племянников, детей и внуков племянников. В полном смысле «домашним ребенком» я не была: ходила в детский сад. Характер у меня был необщительный, и в садике мне было тяжело. А бабушка была очень авторитарная, в отличие от своей сестры, моей Коки. В младшей школе мне тоже было трудно. Я не умела сходиться со сверстниками. Но после с удовольствием ходила на кружки во Дворце пионеров: юных поэтов, юных астрономов.

Когда у Вас появился интерес к тому, чтобы писать (к писательству, журналистике)? Под воздействием школы или как-то сам возник, из ничего?

Нет, со школой это не связано, хотя за сочинения у меня всегда были пятерки. Практической журналистикой я начала заниматься с 14-ти лет. Был такой клуб «Ровесник» при молодежной газете «Смена». Там действительно учили писать для газеты, очень жестко. Чуть что не так — в корзину. Из 20-ти человек очень скоро осталось только 4. Зато все были способны работать, как настоящие журналисты — писать в номер. Там лозунг был совсем не советский: «Помните, что читателям не платят деньги, за то, что они читают газеты». Существовал такой особый «сменовский» стиль, легко узнаваемый. (На практике, уже на пятом курсе в ленинградском университете, на практике в Барнауле мне сразу сказали: «Вы наверняка из ''Смены''»). Сначала я работала в отделе учащейся молодежи, а потом перешла в отдел сельского хозяйства. Очень любила ездить по деревням. Особенно любила посевные и уборочные. Выезжаешь на пару недель в какой-то райценр (а я очень любила эти районные городки), живешь в районной гостинице, рано утром выезжаешь в ту или иную деревню, а в два-три часа уже диктуешь по телефону готовый материал в газету. И каждый день разный сюжет, хотя исходный материал похожий. Вообще в «Смене» увлекались формотворчеством. Сенсаций тогда в комсомольской газете быть не могло, а вот форма материала могла быть разной. Вот от нас и требовали, чтобы любой материал читался с увлечением. Журналистика дала мне богатый жизненный опыт (много чего я навидалась) и научила не боятся чистого листа. А ушла я потому, что превратилась в «диссидентку», и даже мечтала издавать нелегальную газету. (Но не получилось отлить литеры для своей газеты из бюста Римского-Корсакова, расплавленного в кирпичной дачной печке). Откровенно сообщила от этом и в «Смене», и на факультете журналистики. Хотела перевестись на филологический, но меня уговорили остаться на кафедре истории журналистики. Там я написала свою первую научную работу, об Аполлоне Григорьеве как философе, которую потом опубликовал Эльмар Соколов в своем сборнике. Только в двухтысячные годы я снова вернулась к журналистике, пишу на внешнеполитические темы.

Очень приятно здесь, за океаном, в крошечном калифорнийском городе, 30 000 человек, Foster City встретить не просто ленинградку, но буквально соседку, я жил в Мариинском проезде и ходил в магазин в «дом с Башней».

К истории, культуре Востока Вы тоже прикипели в ранней юности? Этот интерес откуда?

Я хорошо помню этот магазин, помню и кондитерскую в соседнем доме.

..да, верно, булочная-кондитерская..

В востоковедение я пришла довольно поздно, также поздно обратилась и к истории. История стала мне необходима для написания этнопсихологических очерков. Я изучала историю тех народов, этнопсихологический портрет которых составляла.

С востоковедением же получилось так. С 1989 года я регулярно приезжаю в Ереван, который очень полюбила. Кроме занятий политикой там, я сотрудничала с Институтом этнографии и археологии НАН Армении. Там были интересные материалы по населению Еревана. Я продолжила думать в том же направлении, применила свою социально-психологическую теорию и написала статью о формировании Еревана как этнопсихологической общности. А потом все поначалу было довольно случайно. Году, насколько помню, в 90-ом я выступала на международной молодежной социологической конференции в Ташкенте. Туда приехала дама из московского Института востоковедения РАН, ее задача была отобрать перспективную молодежь для сотрудничества. Мне она предложила дать какую-либо свою статью в журнал «Восток». Вот я и отдала ей свою статью о Ереване. Ее опубликовали, мне стали предлагать писать для разных востоковедческих сборников. Так я познакомилась с редактором целой серии сборников Борисом Сергеевичем Ерасовым. Для него я написала статью о русских в Средней Азии и англичанах в Индии в XIX веке, послужившей основанием для моей будущей диссертации. Тогда же мне дали понять, что моя уже почти написанная диссертация об армянской общине в Петербурге в нашем институте не пройдет. Борис Максимович Фирсов, директор тогда еще Петербургского филиала ИС РАН, сказал мне: «Вам лучше защищаться у историков». Я тут же, по-моему, вечером того же дня, обратилась к Ерасову. Он как раз на сутки приехал в Питер по делам, и привез мне вычитывать статьи для очередного своего сборника. Я спросила, могу ли я у них защищаться, он ответил: «Конечно. Завтра принесите мне план диссертации». Я подумала: «Хорошо, что не текст», — и набросала план новой диссертации «Российская и Британская империи на Среднем Востоке в XIX – начале XX вв.: идеология и практика». Так вот и получилось, что я защищалась в Институте Востоковедения в Москве в 1996 году. Я тогда была непуганая. Просто не отдавала себе отчета, что такое защищаться в таком солидном историческом совете. Тем более, что всю Британскую часть я писала по британским и индийским (на английском языке) источникам, полностью проигнорировав советские, которые мне показались смертельно скучными. Но все прошло удачно. Вот так я и сотрудничала с востоковедами, до смерти Ерасова. Даже два года работала по совместительству в Институте востоковедения. Собственно, я могла сотрудничать и дальше, но серьезно заболела и не могла больше ездить в Москву часто.

Спасибо, Света, рождение «восточной линии» прояснилось, вернемся к несколько более раннему времени. Вы заметили, что не со школой связано Ваше движение в журналистику, но с клубом «Ровесник» при газете «Смена». А туда-то почему Вы пошли или заглянули?

В «Смене» было объявление о новом клубе, обращенное старшеклассникам. Предлагалось написать сочинение, забыла уже на какую тему. Я писала об экскурсии в Пушкин. Потом пришло письмо с приглашением в клуб. Так все и началось. Уже на первом собрании предложили написать небольшую зарисовку для газеты. Я написала неудачно, потом опять неудачно, а потом как-то сообразила, как писать, чтобы получились не «сопли и слюни», а газетный материал. Меня начали публиковать. Вскоре я получила и свой первый гонорар — два рубля с мелочью. Стали посылать на задания. Не скажу, чтобы все давалось легко. Писать надо было к определенному сроку, оперативно, а часто этого вовсе не хотелось. Иногда казалось, что лучше пойти в сапожники: и полезно, и напрягаться, как мне казалось, не надо. Но я все-таки писала. Это потом уже отработалось до автоматизма, а поначалу даже плакать хотелось. Тем более, неудачные материалы нещадно отправляли в корзину. И надо было понимать, что не так, и исправлять ошибки в дальнейшем. Этого прессинга многие не выдержали, ушли. И, действительно, какой интерес писать в корзину? Но у тех, кто остался, выработался особый навык. Говорили, что научить писать нельзя. Действительно, на факультете журналистики никого писать не научили. Кто с чем пришел, с тем и ушел. Но живая работа в газете прививала умение писать. Там этому действительно учили и практически. Так я увлеклась журналистикой.

И все же, по окончании школы Вы однозначно решали двигаться в журналистику или были раздумья?

Да, я это решила еще в восьмом классе и всю себя посвятила этой цели. Прежде всего, осознала, что с моим уровнем подготовки мне в университет не поступить. Самое катастрофичное было с французским языком. Его у нас в школе преподавали на очень низком уровне. Я записалась на городские курсы, причем сразу на второй курс. На предметы, по которым не надо было сдавать вступительного экзамена, я просто плюнула. Рассудила сухо практически, что двойку в аттестат мне не поставят: я не состою на учете в детской комнате милиции. А 4,2 или 3,8 все равно округляют до 4 — вполне приемлемый и проходной средний бал. Так что на математике и физике я учила французский совершенно открыто, переводила Андре Моруа. Ходила к репетитору по русскому, учила историю и литературу, ходила на открытые лекции в университет. Так что я не раздумывала, а действовала. Наверное, совсем не по-юношески.

Чем, Света, Вас встретил журфак? Насколько я понимаю, это был конец 1970-х, достаточно задолго до начала перестройки. Вы пришли туда уже имея определенный журналистский опыт и человеком, умеющим рассуждать и действовать «совсем не по-юношески». Что можно сказать о преподавательском составе и о Вашем студенческом окружении? Вы продолжали писать для «Смены»? Какой круг проблем, какая тематика были для Вас наиболее интересны?

Сразу так много вопросов! Чем журфак встретил? Прежде всего я раскрепостилась. В школе я всегда была в напряжении из-за не складывающихся отношений с одноклассниками. Теперь же я все начинала с чистого листа. Не скажу, чтобы у меня сразу друзья появились, но сложились достаточно теплые отношения с однокурсниками. А наша группа вообще была интересной. Она была десятой из десяти, поэтому туда влили всех, кто не вошел в другие группы. В результате там оказалось всего четверо русских и восемь иностранцев. Вообще на курсе было много иностранцев, не только из соцстран, но из Греции, Кипра, Израиля, арабских стран, африканцев. Моей ближайшей подругой стала словачка. Что касается программы, то мне нравились только филологические дисциплины. У нас их читали очень детально, как на филфаке. Литература, начиная с античной, — зарубежная и, конечно, вся русская, русский язык, стилистика. А прочие дисциплины читались очень поверхностно. Было очень много предметов, но все по одному семестру, специально для журналистов, — только чтобы научить отличать корову от лошади. В основном объясняли по разным предметам, на чем дурят журналистов. Специальность тоже была слабой, учили в основном те преподаватели, которые не смогли стать настоящими журналистами. Но зато появился доступ к университетской библиотеке. Это было настоящее открытие! Очень скоро я перестала посещать лекции, а все время проводила в библиотеке. Я перечитала всю русскую философию. Посещала также лекции на филфаке и ходила на геофак слушать Льва Николаевича Гумилева. Как ни покажется странным, из обязательных курсов мне нравилась военная кафедра, где из девочек готовили медсестер, вполне квалифицированных настолько, что мы могли работать в больнице. Из преподавательского состава больше всего запомнила тех, кто преподавал литературу. Самый первый семестр это была античка, которую читала Гаянэ Шарова (не помню отчества). Она всех нас по-настоящему заразила любовью к древней литературе, мы читали все доступное, трагедии, комедии, Илиаду, Одиссею, Золотого осла, идиллии. Очень хорошо читал литературу XIX века Виктор Сергеевич Маслов и литературу начала XX века Аверин (к сожалению забыла его имя-отчество). Это у меня дополнялось филфаковскими лекциями по русской литературе. А друзья… Поначалу я общалась много на факультете, но потом мне стало с однокурсниками не очень интересно. Друзья возникали в библиотеке, на лекциях. В библиотеке сотрудники прямо знакомили тех, кто увлекается одной и той же литературой. Тут уже были общие интересы. В «Смене» я продолжала работать до середины третьего курса. В основном специализировалась на сельском хозяйстве. Это было связано и с возникшей страстью к путешествиям. Мне нравилось путешествовать автостопом. Так я, кстати, пока училась, объездила половину Советского Союза. И Россию (центральную полосу, север, Сибирь, Алтайский край), и Украину, и Молдавию, и Прибалтику. Выезжала одна или с кем-нибудь из подруг. «Камаз» стал моим любимым средством передвижения: кабина высокая, из окна все видно, удобно, быстро. А из газеты я ушла, как я уже говорила. Произошло это после того, как мы с подругой в Москве жили у ее дяди-физика. Он нам рассказал о теории Большого взрыва. Мы были девицы самоуверенные (а по физике у нас были слабые троечки). Раз мы не знаем, значит и никто не знает. А тут такое! Как, от нас и законы природы скрывают?! Тем более, что «Голос Америки» я слушала регулярно прямо с детства, благодаря папе. Вот тут мы и решили заняться антисоветской деятельностью. Какая тут комсомольская газета? На этом и прервалась моя «журналистская карьера».

Не слабо, «взрыв» был такой, что сразу антисоветская деятельность. В чем она выражалась? Вы нашли свою тусовку?

Что до деятельности, то ничего особого не вышло. Мы хотели издавать свой журнал, но дело закончилось, как я сказала выше, расплавленным бюстом Римского-Корсакова, из которого мы думали отлить литеры для нелегальной типографии. У нас просто не получились литеры. Так что, все — ребячество. Познакомиться с кем-то серьезным из диссидентов тоже не удавалось, хотя я и пыталась. А потом, в конце третьего курса, я крестилась. Тогда и появилась своя «тусовка» из молодых православных христиан. Она, естественно, была полудиссидентской. Таких было немало. И интересно, что было несколько человек с моего же курса, с которыми мы знакомились как бы по новой. Жизнь была очень насыщенной. Мы, например, проводили религиозно-философские семинары, к ним готовились, выступали. За такие семинары, конечно, тогда преследовали, так что адреналина нам хватало. Хотя как ни странно, за веру саму по себе уже не преследовали, в храм можно было ходить спокойно. Правда, молодежь всю сгоняли в два храма: Троицкий Александро-Невской лавры и храм при духовной академии. Я ходила в последний. Там всегда присутствовал один и тот же КГБшник. Мы его хорошо знали в лицо, он нас тоже. Но на факультет эти сведения не передавались, так что доучилась я благополучно.

Света, можете не отвечать на этот вопрос... Ваше крещение было (скорее «бегством» от идеологии или результатом глубоких размышлений, ответом на какие-либо события? Не встречались ли Вы с о.Владимиром (В.Ф. Федоров, http://antimodern.ru/fedorov-vladimir/) — чрезвычайно интересный человек (кончил мат-мех, у меня писал дипломную работу??

Нет, с отцом Владимиром я не встречалась… «Бегством» от идеологии мое крещение не было. Я об этом даже как-то не думала. Но было все сложно. В момент крещения я в полном смысле слова верующей не была. Конечно, я тогда уже много читала, русская философия вся религиозная, к идее Бога я пришла уже давно, но она еще была какой-то теоретической. И крестилась я скорее из культурно-исторических соображений. Было это в Тихвине, в старинном монастыре, в котором тогда была открыта только одна церковь. Я давно знала этот монастырь, поскольку бывала в Тихвине в командировках. Но, как только крестилась, все изменилось. Я поверила глубоко, искренне и на всю жизнь.

Что значит «журналистская карьера» прервалась? Универистет Вы закончили?

Конечно, закончила, но уже по кафедре истории журналистики. Хотела было перевестись на филологический факультет, меня туда охотно брали, потому что ко мне очень хорошо относился тамошний замдекана, читавший у нас литературу XIX века. Но на факультете журналистики меня уговорили остаться. Практической журналистикой я занималась уже только на обязательной практике. На третьем курсе я как раз должна была решать, перейти на заочное и пойти работать в штат «Смены» или оставить все как есть и фактически отказаться от журналистской карьеры. Вот я и отказалась. На занятия на факультете почти не ходила, благо у нас ввели свободное расписание. Все время проводила в университетской библиотеке, с утра и до вечера.

А с распределением у меня получилось так. Распределяли нас по самым далеким точкам Советского Союза. Так как со «Сменой» я порвала, мне грозило уехать на Дальний Восток. Тут мой папа попытался устроить меня редактором в Лениздат. Я, в принципе, была согласна. Но когда пришла в Лениздат побеседовать предварительно, мне предложили пойти в новый там отдел атеизма. Я, естественно, отказалась. Меня стали уговаривать, предложили пойти сразу старшим редактором. Я, как папа потом рассказывал, тихонько на все предложения пищала «нет». Мне казалось, что даже, если меня расстреляют, я не пойду в отдел атеизма. В конце концов, я взмолилась: «Возьмите меня лучше корректором». Это было абсурдное предложение. С моим зрением и моей «патологической неграмотностью». Наконец, папе удалось договорится, что на меня пришлют из Лениздата запрос как на редактора, а я дам слово, что сразу после распределения откажусь у них работать. Но на этом дело не кончилось. Документы должны были пройти через обком партии. Их там три раза «теряли». Я даже съездила в Малую Вишеру, где проходила практику после второго курса, договорилась, что в случае чего мне пришлют запрос из местной районной газеты. Но буквально накануне распределения документы из Лениздата пришли на факультет, летом, после окончания университета, я сходила в Лениздат и написала отказ. Теперь я была свободна.

Это был какой год? И как Вы распорядились своей свободой?

1983. Надо было устраиваться на работу. Я пошла на самую неидеологическую, в Центральный Государственный Исторический архив (тогда он находился в здании Сената и Синода) «обезьянкой», то есть, пардон, хранителем фондов. В хранилищах были высоченные по 5 метров шкафы, довольно шаткие, надо было лазить по полкам и коробкам, чтобы достать или подложить нужные дела. Главное, что работа давала много свободного времени. Единственное, что требовалось, так это вовремя придти и вовремя уйти, остальное твое время никого не интересовало. Ровно в 9 я входила в архив и прямо с порога шла в дальнее хранилище досыпать на широкий подоконник – рано вставать мне было тяжело. Потом доставала заказанные на сегодня дела и отправлялась в библиотеку, теперь уже – Публичку. Возвращалась за час до окончания рабочего дня, подкладывала возвращенные дела и могла идти домой или куда угодно. Так я написала свою первую опубликованную статью «Аскетика и мистика в древней Греции» для «Настольной книги священнослужителя». Можно было читать и архивные дела сколько душа захочет. В моем ведение был архив министерства юстиции и, что для меня было самое интересное — Синода. В последнем было много интересных для меня материалов. Проработала я полтора года, пока не ушла в декрет.

Пожалуйста, разверните фразу: «В моем ведение был архив... и, что для меня было самое интересное — Синода». Чем Вам был интересен этот архив? Что в нем удалось познать?

В введение — значит я доставала оттуда дела, нумеровала страницы в делах и, следовательно, могла находиться в помещении архива сколько угодно. Министерство юстиции меня не сильно интересовало, только смотрели с девчонками всякие детективные дела. В одном таком была фотография отрубленной головы, многие почему-то боялись заходить в это хранилище, а я как раз в нем любила спать. В архиве же Синода я находила многое для себя интересное. Там были записки афонских старцев, никому не известные, я их с большим интересом читала, даже в начале работы в архиве таскала домой (потом уже боялась, вдруг случайно потеряю). Очень жаль, что не скопировала. Читала материалы, которыми пользовался Мельников-Печерский для своих романов про старообрядцев «В лесах» и «На горах». Очень меня впечатлили дела о чудесах и чудотворных иконах. Поразило, как тщательно проверялись все случаи, искались все естественные объяснения событий. Ставился прежде всего вопрос, кому это выгодно, чтобы та или иная икона прослыла чудотворной. Проводились в каждом случае целые детективные расследования. И только если факты подтверждались и не было совершенно никакого естественного им объяснения, говорили о чуде.

Зная давно Вас, Света, я могу допустить, что и в «декрете» Вы долго не сидели, да и потом нашли работу, при которой можно было заниматься удовлетворением своих интеллектуальных потребностей. Так?

Не угадали. В декрете я сидела очень долго. То есть декрет давно кончился, а я продолжала сидеть с ребенком, до четырех лет. Только тогда отдала в садик. Другое дело, что за эти годы я многое успела. Научилась читать по-немецки и по-английски. По-английски — сама, немецкий изучала на вечерних государственных курсах. Так что в итоге я читала на трех иностранных языках, и мне было уже все равно, на каком языке была та или иная книга в библиотеке. Тогда ведь выбирать не приходилось, читать надо было то, что имелось. Подробно изучила психоанализ (по вечерам меня отпускали в Публичку). А еще начала составлять свою теорию этнического сознания, которую потом долгие годы развивала. Получилось так, что мне в голову пришли кое-какие идеи, я их записала на тетрадных листах, разбив текст на параграфы. Делать мне с этим было больше особо нечего, но я показала свои записи мужу. Он сказал: «Обыкновенная серятина». Я в общем-то ни на что не претендовала, поэтому отложила все в ящик стола и забыла. Потом захотела написать статью для «Знания — сила» об охране памятников (я активно участвовала в защите «Англетера»). Там должны были быть ответы на анкету, которую я собиралась составить. В журнале мне посоветовали показать анкету профессиональному социологу и дали телефон Андрея Николаевича Алексеева. Я позвонила ему, он меня пригласил к себе. Прочитал анкету и сказал, что у меня наверняка есть своя теория. Я долго отпиралась, потому что мне стыдно было показывать свои записки, но в конце концов сдалась и принесла ему свои листочки. Он прочитал и сказал: «Вы — социолог от Бога». И стал меня обучать социологии. Через несколько месяцев я прочитала условия Всесоюзного конкурса исследовательских программ молодых социологов, спросила у Андрея Николаевича, могу ли я участвовать. Он велел мне не читать никаких других исследовательских программ и не читать, как они пишутся, — исходить только из здравого смысла. Я написала и печатала сама страниц 30-40. Кажется, первый раз в жизни села за пишущую машинку, да еще температура у меня была под сорок, так что там были, я думаю, сплошные ошибки и опечатки. Вот так и послала на конкурс. А в конверт вложила еще и запечатанный конверт со своими данными (так требовалось по условиям конкурса), где указала, что я домохозяйка (я ведь тогда не работала, сидела с дочкой). А дальше Вы знаете лучше меня… Я заняла первое место. Тогда же я сократила свои теоретические записки до четырех с половиной страниц, чтобы удобно было показывать разным людям и не пугать их при этом объемом. Так я показала свои тезисы Вадиму Семеновичу Ротенбергу, завкафедрой психиатрии 2-го Медицинского института в Москве, и Владимиру Хоросу из академического института по международным отношениям (отчество и точное название института, к стыду, забыла). Ротенберг предложил мне перевести тезисы на немецкий для журнала по динамической психиатрии, издававшемуся в Западном Берлине (где они и были опубликованы, переводила я сама), а Хорос — написать на основе тезисов статью о русской крестьянской общине. Последнее во многом и определило мою будущую деятельность — я стала работать с этнографическим и историческим материалом, интерпретируя его. Статья тоже потом была опубликована. Только сейчас уже не помню, в каком сборнике. Но надо было устраиваться на работу, и я устроилась на малое предприятие по консультированию «Майнер-Нева».

Да, Света, дальше я в общих чертах представляю Вашу жизнь. Я Вам говорил, что, будучи одним из судей на том Всесоюзном конкурсе исследовательских программ молодых социологов и прочитав (как теперь известно, Вашу работу), я сразу решил: «либо первая, либо последняя». Там «середки» не могло быть... а дальше Вы сами знаете. Наверное, в «Знание — сила» Вы попали к Ирине Прусс?

Забыл имя руководителя «Майнер-Нева» (Марьянов ?)... харизматический был человек, он ко мне и домой заходил, разные теории мы обсуждали... В каком году Вы пришли в эту фирму, что там делали?

Да, знаете. Я понимаю, работа была очень спорная. Но Вы все-таки в меня поверили.

Тогда я говорила в «Знание — сила» с каким-то мужчиной, я его толком не запомнила. А потом, когда много печаталась в журнале, я только вначале была у Ирины Прусс, хотя именно она меня многому научила в журналистике и в подаче научного материала. Она научила меня строить композицию статьи, тому, как выстраивать интригу и объяснительный механизм. Но Ирина Прусс была по социологии, а я больше печаталась по истории и этнологии. Поэтому была у Галины Петровны Бельской. Удивительный она человек, просто необыкновенной доброты. Я ходила в редакцию, как домой. Она вникала во все мои проблемы, совсем не связанные с журналом, помогала их разрешать. Я с ней долго дружила, даже когда уже не писала для «Знание — сила», до тех пор, пока из-за болезни не перестала ездить в Москву.

В «Майнере» не Марьянов, а Марьяненко. В фирму я пришла в конце 1988-го, сначала была на подхвате, занималась проблемами энергетиков. Здесь мне тоже пригодился журналистский опыт, потому что моей задачей было брать интервью, чтобы вычленить затем проблемное поле. А потом Марьяненко велел мне искать собственный заказ. Я нашла. Приезжала женщина из Молдавии, просила найти, как им разрешить межнациональный конфликт. Но Марьяненко решил поставить вопрос шире, найти собственную майнеровскую модель разрешения межнациональных конфликтов. Наполеоновский план! Он исходил из того, что «Майнеру» все должны доверять. Предприятие эстонское — это с одной стороны, а работают русские — это с другой. Но универсальная модель?.. Для этого он меня свел с майнеровскими психологами. Лично для меня это много дало. Там была такая девушка, Маша Руднева, у нее очень интересная диссертация по межличностным конфликтам. Мне удалось перенести ее схемы на межнациональные конфликты. Я начертила график Карабахского конфликта, и мне удалось найти лакуны, те события, о которых я не знала, но которые обязательно должны были происходить. Все мои гипотезы подтвердились. Потом я построила прогноз, он тоже в общих чертах подтвердился. Но модели разрешения конфликта, тем более, всех конфликтов на территории СССР, я конечно так и не нашла. Но я впервые по командировке «Майнера» попала в Армению, которую полюбила всем сердцем, и в которой фактически обосновалась надолго. А из «Майнера» к тому времени я уже все равно собиралась уйти. Уже были подведены итоги конкурса и Борис Максимович Фирсов предложил мне перевестись в наш институт. Я так и сделала. А дальше я уже работала с Вами.

Мне кажется, что лично мы познакомились в Мадриде в 1991 году, где проходил Международный конгресс социологов, это было вечером, когда участники форума отходили от испанской жары. И потом мы уже увиделись на Серпуховской улице, куда социологи, перешедшие в петербургский филиал Института социологии РАН, созданный Б.М. Фирсовым в 1991 (?) году перебрались из ИСЭП со Шпалерной ул.

Время было непростым, денег нам не платили, но мы все равно работали, хотя с Вами мы чаще встречались в бывшей Публичной библиотеке, чем по месту работы. Мне кажется, что именно тогда вы нащупывали или уже нашли тему кандидатского исследования, которое делали под руководством Б.М. Это так?

Нет, Борис Зусманович, Вы ошибаетесь. Институт был создан 1989 году, а конгресс был в 1990. Познакомились мы именно в 1989, поскольку тогда меня определили в Ваш сектор «Проблем общественного сознания». Вы предложили мне тему про экспертное сознание. И я написала Вам полную околесицу. Поначалу деньги нам платили, это потом перестали. И Вы тогда сказали, что понимаете, что за такую зарплату требовать от нас работы несправедливо. Но Вы надеетесь, что в силу привычки мы будем работать. Но я тогда так оголодала… Вы нам в сектор приносили разные угощения с мероприятий, на которых бывали. Помню, с какого-то мероприятия в Финском посольстве Вы принесли что-то мне неизвестное или давно забытое. Я Вас спросила, что это. Вы так по слогам сказали: «Света, это кол-ба-са».

Над диссертацией я тогда не работала, о ней я подумала намного позже. А тогда, по-моему, в 1990-ом или 91-ом я прочитала в институте объявление, что написание монографии можно сделать институтской темой на два или на три года. Вот я и надумала написать книгу. Вы и Борис Максимович, и, конечно, Андрей Николаевич меня благословили. Так что тогда в библиотеке я занималась книгой. Кончила ее в начале 1993-го. Издала в 1994-ом. Это были «Метаморфозы традиционного сознания». Она до сих пор остается моей любимой из всех моих книг. Для нее я впервые развернуто изложила свою теорию-гипотезу и проиллюстрировала ее историями из жизни разных народов. Тогда я смело бралась за новые темы, изучала разные народы, создавала объяснительные механизмы на основе своей концепции. И это чудесно получалось. Может быть сыровато, но очень интересно. Но уже тогда я понимала, что это — моя вершина, ничего подобного мне больше создать не удастся. Остальную жизнь я буду дорабатывать, систематизировать, развивать, углублять уже рожденное. Это были самые творческие годы.

А диссертацией я занялась уже после книги, на основании своего опыта пребывания в армянской общине. Это было, по Алексееву, наблюдающее участие. Это был, по-моему, уже 1994. Так что в институте я занималась, чем душе угодно, и была вполне счастлива. Вообще институт наш той поры был чудесным местом, очень свободным, творческим. А денежные проблемы скоро исчезли, я стала получать много грантов.

Света, какова основная идея книги «Метаморфозы традиционного сознания»? В апреле 1994 года я эмигрировал в Америку, как сложилась Ваша жизнь во второй половине 90-х?

Одним словом, коротко не скажешь… Идея в том, что этническая картина мира — специфический срез каждой культуры — имеет определенные бессознательные блоки, которые не меняются, когда сама картина мира испытывает трансформации. Их я назвала этническими константами. Они характеризуют способ действия людей в мире. Этническая картина мира может наполняться разным содержанием в зависимости от ценностной ориентации людей и жизненных обстоятельств, в которых находится этнос. В один и тот же период времени у этноса существует целая палитра картин мира. Эти картины мира в рамках одной культуры связаны представлением о способе и образе действия, условиях действия, которые и суть этнические константы. Воспроизводство или изменение картины мира осуществляется с помощью носителей личностного сознания. Последние вовсе не обязательно из образованного класса. Личностным сознанием могут обладать представители всех слоев общества, и это не зависит от их способности к абстрактному мышлению. Трансформации этнической культуры происходят через спонтанное самоструктурирование этноса. С его помощью этнос обретает новые черты, которые способствуют его адаптации к новым условиям жизни и отвечают изменившимся ценностным ориентациям. Спонтанное самоструктурирование этноса происходит с помощью функционального внутриэтнического конфликта, когда взаимодействие различных внутриэтнических групп осуществляется зачастую только через этнические константы, подсознательное представление о способе действия. Эксплицитная коммуникация при этом может быть нарушена. Кроме этнических констант этнос объединяет центральная культурная тема, которая в различных внутриэтнических группах интерпретируется по-своему, иногда прямо противоположно. Но эти интерпретации выстраивают собою имплицитный внутриэтнический диалог, который обыгрывается в ходе функционального внутриэтнического конфликта.

Вот я в «Метаморфозах» все это описала и проиллюстрировала на исторических примерах из жизни разных народов: русских, финнов, армян, турок. Русских — на примере взаимодействия крестьянской общины и российского государства, финнов — на примере отношения к природе, турок — на примере отношения к войне, армян — на примере формирования Еревана как культурнопсихологической общности. Потом я изучала еще англичан на примере создания и функционирования Британской империи.

«Метамарфозы традиционного сознания» очень хотел перевести на немецкий Ричард Гратхоф из Билефельда, немецкий социолог-феноменалист, с которым я очень дружила. Но это как-то не получилось. Гратхоф, тогда член Правления Международной социологической ассоциации, хотел создать в России первую секцию этой ассоциации по культурному соседству, но он не нашел общего языка с Борисом Максимовичем Фирсовым, были еще какие-то разногласия с Ядовым. Сам он считал, что отчасти из-за меня. Еще бы, он приехал в Россию в кои-то веки, только день пробыв в Москве, заявил, что вообще-то приехал к Светлане и подался в Питер. Кроме меня он еще очень дружил с Владимиром Никифоровичем Павленко, и именно нас с ним видел во главе секции. А познакомилась я с Гратхофом на очередном Международном социологическом конгрессе, куда попала уже как победитель международного конкурса молодых социологов. Книга также очень понравилась Виторио Страде, который неожиданно позвонил мне и пригласил к себе в Венецию.

Что было у меня после Вашего отъезда? (Имеется в виду отъезд Б.З. Докторова а США. – А. А.).  Прежде всего я написала и защитила кандидатскую диссертацию. Об этом я уже говорила. Защита была в феврале 1996 года. Потом сразу, кажется, прямо вечером дня защиты, или на следующий день я получила заказ от Института «Открытое общество» написать учебное пособие объемом в 30 печатных листов на основе моей теории-гипотезы. В «Открытом обществе» ему сразу придумали название — «Историческая этнология». Они, правда, хотели назвать просто «Этнология», но я испугалась и сказала, что если я назову «Этнологией» одну свою концепцию — меня убьют. Вообще-то там был конкурс на написание учебных пособий, но я как-то шла вне конкурса, не знаю, как они это устроили. В «Исторической этнологии» я более подробно расписала свою концепцию и каждое ее положение проиллюстрировала примерами. Книга выдержала четыре издания, и по ней преподавали этнологию во всей российской провинции.

А сдала я ее в печать 1997 году, весной. И тут же взялась за докторскую. Докторскую диссертацию я писала на основе «Исторической этнологии», и по сути это была чисто редакторская работа, с которой я быстро справилась. Стоял вопрос, как мне найти место защиты и вообще как официализироваться с новой темой. Произошло это так. Когда я еще защищала кандидатскую, в журнале «Общественные науки и современность», где меня очень любили, куда я пишу и сейчас, замредактора Акоп Погосович Назаретян меня спросил, почему я не защищаюсь у них. Когда встал вопрос о докторской, я пришла в редакцию и спросила, могу ли я защищаться теперь у них. Назаретян обалдел и ласково мне напомнил: «Светочка, здесь же журнал». Но уже вечером позвонил и сказал, что нашел научного консультанта для моей докторской. Так я стала работать с Андреем Яковлевичем Флиером, директором Высшей школы культурологи. С Флиером у меня было много общего в подходе к культуре, как адаптационному механизму. Много общего было и с Эдуардом Саркисовичем Маркаряном, который тоже писал о культуре как адаптационном механизме и с которым я много общалась в Ереване. Я его здесь упоминаю, потому что он сильно повлиял на мою диссертацию. Флиер нашел мне место защиты на свой вкус — кафедру культурологии при Московском государственном педагогическом институте. Специальность культурология тогда только появилась, я стала вторым по счету доктором культурологии. Первым был Александр Самойлович Ахиезер, который на месяц раньше меня защитился на этой же кафедре и с которым я очень дружила.

Защита моя длилась более пяти часов. Все выступали без бумажек, и мои домашние заготовки мне тоже не пригодились, потому что в письменных текстах рецензий были одни вопросы, а устно задавались другие. Было интересно, и я бы сказала — весело. Члены диссертационного совета были уже очень усталыми и голодными (я пожалела, что банкет полагается после защиты, а не во время), председатель пытался закруглить заседание, но культурологи никак не хотели угомониться и дискутировали дальше. Голосование провели прямо во время завязавшегося спора, мне шепотом сообщили результат, а дискуссия все продолжалась... Это было осенью 1998 года.

Тему империй, начатую с кандидатской, тем не менее, я не оставляла. Много писала по ней для сборников, которые до самой своей смерти издавал Борис Сергеевич Ерасов в Институте востоковедения.

В тот же период я проработала два года в Институте востоковедения РАН, занималась Арменией и армянами. Тут мне и пригодились материалы диссертации, которую я начала в еще Петербургском Институте социологии. Параллельно я сотрудничала с Центром цивилизационных исследований Института Африки РАН. А из социологов я больше всего сотрудничала с Леокадией Михайловной Дробежевой, директором Института социологии РАН в Москве, сотрудничала по вопросам межэтнических отношений, и очень с ней дружила.

В 1999 году я получила грант фонда МакАртуров по теме межэтнических отношений в прошлом и в современности. Работать было очень интересно, я нашла замечательного интервьюера и получила на свои вопросы глубинного интервью потрясающе интересные ответы. Потом все это (особенно то, что касалось феномена «дружбы народов», очень своеобразно преломлявшегося в сознании людей и ставшего на длительное время настоящей позитивной мифологемой советской империи) я включила в свои книги «Империя как судьба» и «Imperium», написанных уже в двухтысячные.

В конце девяностых я начала еще две книги, которые закончила уже в двухтысячные. Первая — «Психологическая антропология», где я подвожу научную базу под свою концепцию, анализируя американские культурную, психологическую, когнитивную антропологии, когнитивную психологию, теории социализации, культурно-историческую психологию. Это такой достаточно академический «кирпич». А вторая — «Ереванская цивилизация», для которой я нашла себе в соавторы астрофизика Армена Давтяна. Армен потрясающе знает историю Еревана, особенно начиная с конца сороковых годов прошлого уже века. Оказалось, что цивилизация Еревана конца советского времени просто необыкновенная, на наших глазах складывалась новая традиция, и можно было в деталях проследить, как это происходило. По-моему, это совершенно уникальный шанс для культуролога. Армен писал очень захватывающую историческую часть, а я — теоретическую. Но обе эти работы в девяностые годы были только начаты, завершила я их уже в двухтысячные.

Да, конец 90-х – начало 2000-х у Вас оказался супер плодотворным периодом, и на идеи, и на тексты, и на контакты; «Ваше время». Наверное, можно было чуток «перекурить», но — похоже — мы с Вами из одного теста, не тормознуть... что удалось сделать за последние десятилетие? Куда «звезда» зовет?

К сожалению, тут я притормозила… Просто, здоровья не хватило. Уже после защиты докторской я два месяца пролежала в больнице, вообще из дома выходить не могла. Потом оклемалась, какое-то время работала так же интенсивно. Но начинания двухтысячных годов были уже не так успешны. В начале двухтысячных получила стипендию Дидро (это госстипендия Франции), работала в Доме наук о человеке в Париже. Хотела изучить французскую этнологию в сравнении с российской культурологией и американской психологической антропологией, написать новую книгу. Но энергии уже не хватило, я все время болела. Когда я уезжала из Франции, никто не сомневался, что я стану частым гостем в Доме наук о человеке, буду там постоянно работать, но не сложилось.

Я еще продолжала получать гранты, работала, но это было уже не то. И гранты были небольшими, встал вопрос о зарабатывании денег – в девяностые этот вопрос не стоял. Тут и пришлось вспомнить о своей первой специальности — журналистике. Еще в девяностые я занималась теорией геополитики и внешнеполитических отношений. Кое-что было опубликовано в «Общественных науках и современности», многое в газете «Республика Армения». На этой базе я занялась международной аналитикой. Много печаталась в разных бумажных и интернет изданиях, сейчас — в «Известиях». Хотя пишу я быстро, все равно это отнимает много сил и времени. Но и тут были свои взлеты. Очень интересно было работать в журнале «Политический класс» у Виталия Третьякова. Там я развивала свою теории внешнеполитического действия, иллюстрируя ее примерами из текущей международной жизни. Давала по 4-5 полномасштабных статей в год. Так продолжалось несколько лет, пока журнал не прекратил свое существование. Конечно, в эти годы на науку уже много времени не оставалось, хотя то, чем я занималась, тоже была своего рода научная работа. Параллельно писала короткие аналитические статьи для разных изданий, ведь все равно приходилось держать руку на пульсе.

А в научном плане я сделала не так уж много. Закончила «Психологическую антропологию». Написала с Арменом Давтяном «Ереванскую цивилизацию», написала книгу «Империя как судьба».

О первых двух я говорила, скажу о третьей. Это историческая, культурологическая и этнопсихологическая книга.  В нее входят очерки о Российской империи, в основном, с этнопсихологической точки зрения, в которых раскрываются психологические механизмы ее расширения, восприятия пространства, центральные принципы, ставшие подоплекой ее существования и функционирования, культурные темы, в результате «игры» последних и стало возможно имперское строительство. Но в книге не только о Российской империи. С этих же точек зрения рассматривается Британская империя. И Римская, и Византийская. Меня интересовали общие механизмы строительства и функционирования империй, то, что присуще им всем. Вопрос очень мало исследованный, потому что империи представляются часто совершеннейшей мозаикой, общих закономерностей, кажется, мало. Но всегда это особое сочетание изоляционизма и универсализма, возникшее уже у римлян, плюс особый способ восприятия пространства — у каждой империи свой, но всегда отражающий специфический механизм интериоризации территории. В 2012 книга была издана.

В этнопсихологии, в двухтысячные, пересказала свою теорию (изложенную еще в «Метаморфозах») в терминах современной психологической и когнитивной антропологии и разработала теорию обобщенного культурного сценария. Ее опубликовала только в ряде статей, но книги об этом так и не написала пока. Хотя тема кажется мне плодотворной. Надеюсь, до этого руки еще дойдут. Тут важен будет тот материал, который опубликован в «Ереванской цивилизации» потому, что там как раз описаны культурные сценарии, сопряженные друг с другом в единую ткань — целую культуру, принципиально новую. Возникновение первого частного сценария, связанного как раз с восприятием пространства действия и проецирование его на самые разные сферы культуры. Как сценарий возникал, как проецировался, как сложился в целую традицию — об этом в «Ереванской цивилизации» только, как комментарии к историческому материалу, а надо бы разработать теорию вопроса. Тут живой пример самоорганизации этноса, который можно за недавностью времени видеть как наяву. Эмпирика в книге прекрасная, но целостной теории нет. А на этой основе как раз и можно разработать концепцию обобщенного культурного сценария. Вот пишу и уже начинаю прикидывать. Загорелась этой идеей. Считайте это новой звездой, которая зовет. А в более отдаленном будущем хочу суммировать свой опыт в теории внешнеполитического действия. Не зря же я столько времени потратила на ее разработку, хотя и очень фрагментарную.

Многое упирается в здоровье. Круг доступных мне контактов резко сузился ввиду того, что я уже не могу ездить в Москву, да и по Питеру мои передвижения ограничены. Поэтому новых тем возникает мало, в основном они связаны с нашим институтом. А в институте тему выбирать свободно уже невозможно. Я ведь кошка-одиночка. При Тихонове пыталась руководить сектором, но администратор из меня никудышный. Пока был сектор индивидуальных проектов, я оставалась свободна в своих изысканиях. Но темы укрупнили, меня стали присоединять к другим секторам. Так что о том, чем я сейчас занимаюсь, и говорить не хочу. Это не мое. Поэтому в научном смысле для меня сейчас не лучший период…

Света, а Вы где-либо постоянно преподаете?

Преподавание — это совсем не мое. Пыталась несколько раз — в Европейском университете в Санкт-Петербурге, в Ереванском государственном университете,  в Университете культуры и искусства. Не мое это, не умею и не люблю преподавать. Теряюсь, стесняюсь, заикаюсь…

Борис Зусманович! Вы предложили мне еще добавить к интервью то, о чем Вы меня не спросили. Я непропорционально мало сказала о своем увлечении Арменией. А она часто вытесняла из моей жизни научные интересы. Были периоды, когда я буквально жила моими армянскими интересами, очень остро переживала все то, что там происходило. Весь свой цикл работ по геополитике и внешней политике, политическому прогнозированию, я писала не из отвлеченного научного интереса, а специально для карабахского правительства, которое одно время возглавлял мой друг Георгий Петросян. Тогда ребята, совершенно не имеющие опыта руководства, очень старались найти свой путь внешней коммуникации и внешнеполитического действия. И прежде всего, им хотелось понять, что с ними, с Карабахом и Арменией происходит, как им действовать в сложной геополитической обстановке. Я старалась им в этом помочь. Уже впоследствии я поняла, что эти внешнеполитические концепции более универсальны, они применимы и для России. Тогда же составлялась, как я ее назвала, операциональная геополитика, специально для малых стран, действующих в поле интересов глобальных геополитических игроков. Но армянская политика была для меня скорее не наукой, а моей жизнью. Так же и Ереван был не только предметом научного изучения (оно было постфактум, как рефлексия), а моей жизнью, моим городом, я считала себя русской ереванкой, где бы я ни жила.

Кроме того, и может быть, в первую очередь, главным в моей жизни было Православие. Правда временами я сильно удалялась от него, но всегда помнила. Его пыталась выразить и в своих теориях. В этом мой смысл жизни.

В конце хочу поблагодарить Вас, Борис Зусманович, за Ваше внимание ко мне и моей научной жизни, определенное участие в ней, за Ваш интерес к моей персоне сегодня. Выражаю также благодарность моему мужу, Олегу Гаспаряну, родившемуся, почти всю жизнь прожившему и глубоко влюбленному в свой Ереван, за помощь мне и в работе с вопросами интервью.

1. Лурье С. О кошке, гуляющей самой по себе, и когнитивной функции государства < http://www.strana-oz.ru/2002/7/o-koshke-gulyayushchey-samoy-po-sebe-i-kognitivnoy-funkcii-gosudarstva >

 **

…Признаться, я далек от солидарности, в частности, с усматриваемым мною в трудах Светланы Лурье обоснованием благотворности имперских влияний. И есть издания, в которых я предпочел бы имя С. Лурье в качестве автора не встречать. Но, как и мой друг и коллега Борис Докторов,  не могу не восхищаться ее «звездным» научным талантом. А. Алексеев. Ноябрь 2016.

.