См. ранее на Когита.ру:

- Алексеев vs Рогозин. Об автоэтнографии и «драматической социологии»

- «Драматическая социология», «социологическая ауторефлексия» и «автоэтнография»

**

Цикл «Драматическая социология и наблюдающее участие» на Когита.ру был начат перепечаткой фрагмента из электронной переписки В.А. Ядова и Д.Н. Шалина (2010-2014), относящегося к «драматической социологии» А.Н. Алексеева, с комментарием последнего в виде извлечений из двух статей А. Алексеева в составе так называемой «Дискуссии через океан» (2011-2013). Эта первая публикация на Когита.ру называлась: Драматическая социология глазами Д. Шалина, В. Ядова и А. Алексеева

Вторая публикация называлась:  Драматическая социология глазами В. Ядова и А. Алексеева.  В нее вошла статья А. Алексеева «Наблюдающее участие и его синонимы» (2006), ранее публиковавшаяся в интернете, а также в журнале социологических и маркетинговых исследований «Телескоп» (2012).

Третья публикация  -  А. Алексеев. Что сказать мне удалось – не удалось – включала одноименный текст, написанный в 2001 г. и впервые опубликованный в: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Том 2. СПб.: Норма, 2003.

Четвертая публикация - Натурные эксперименты и пристрастное знание включает в себя переписку Д. Шалина, А. Алексеева и Б. Докторова на темы, релевантные содержанию данного цикла.

Пятая и шестая публикации в рамках цикла «Драматическая социология и наблюдающее участия»  - А. Алексеев. Познание действием (Так что же такое “драматическая социология”?) (начало; окончание) - воспроизводят статью автора этих строк, впервые опубликованную в журнале «Телескоп» (2006), а позднее в журнале «7 искусств» (2013).

Седьмая публикация - Так что же такое «драматическая социология»? Продолжение темы  - возвращает к материалам, опубликованным нами на Когита.ру два года назад, но с тех пор наверняка уже забытым даже заинтересованными в этой теме читателями.

Среди них:

- Познание действием. От автора - сегодня, 30 лет спустя

- А. Алексеев, А. Кетегат. Про «Серегу-штрейкбрехера» и не только о нем (начало; окончание).

Восьмая, девятая и десятая  публикации, включают извлечения из авторского цикла «Письма Любимым женщинам» (1980-1982), представленного в главах 2 и 3 книги: А.Н. Алексеев. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2003-2005. См. эту композицию также в журнале «7 искусств».

В одиннадцатой и двенадцатой публикациях, под общим названием:  А. Алексеев. Выход из мертвой зоны, -  был предъявлен одноименный авторский цикл, вошедший в главу 5 книги «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия». Они посвящены событиям «эксперимента социолога-рабочего», имевшим место в первой половине 1982 г., т. е. являются прямым продолжением «Писем Любимым женщинам» (см. выше).

Тринадцатая и четырнадцатая публикации  – под общим названием  «Эксперимент, который исследователем не планировался», - посвящены «делу» социолога рабочего (исключение из партии и т. п.; 1984).

Пятнадцатая публикация - «Как меня исключали из Союза журналистов» -  продолжает тему двух предыдущих.

Шестнадцатая, семнадцатая и восемнадцатая  публикации посвящены событиям жизни автора (и не только его!) 32-летней давности, однако вовсе не лишены актуальности, как можно убедиться. Поскольку они (эти события) относятся к 1984-му году, общим названием этих трех публикаций является: «Жизнь в «Год Оруэлла»».

Девятнадцатая и двадцатая публикации, под общим названием «Инакомыслящий» или «инакодействующий»?»,  продолжают тему «необходимой обороны» социолога-испытателя – в плане борьбы за собственную общественную реабилитацию (восстановление в КПСС и т. п.), или, можно сказать - применительно к тому времени - в плане защиты собственного достоинства, ущемленного государственными и партийными органами.

Двадцать первая и двадцать вторая  публикации имеют общим названием: «Научно-практический эксперимент социолога-рабочего и его общественно-политические уроки». Они посвящены обстоятельствам жизни социолога-испытателя в контексте событий начинающейся общественной Перестройки.

Двадцать третья публикация («Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Положения, выдвигаемые «на защиту»») составлена из теретико-методологических (и отчасти – мировоззренческих) положений автора, которые, буде он сочинял докторскую диссертацию, он выдвинул бы «на защиту».

Двадцать четвертая публикация посвящена соотношению «драматической социологии», «социологической ауторефлексии» и «автоэтнографии». Она также включает в себя текст статьи социолога Дмитрия Рогозина «Автоэтнография: как наблюдения за собой помогают в социологических исследованиях?», впервые опубликованной на сайте postnauka.ru (май 2016)

Очередная - двадцать пятая – публикация настоящего цикла предъявляет работу коллеги автора этих строк, доктора социологических наук, заведующей кафедрой факультета социологии Самарского государственного университета Анны Готлиб, опубликованную 12 лет назад (Социология: 4М. 2004. № 18) и специально посвященную истории, теории и методологии «автоэтнографии».

А. Алексеев. 3 июня 2016

**

А. Алексеев благодарит Анну Готлиб за предоставленную возможность размещения на Когита.ру ее статьи 2004 г., которую автор этих строк высоко ценит.

Благодарю также Константина Дивисенко за техническую помощь в подготовке настоящей публикации. АА. 3.06.2016.

**

А.С. Готлиб (Самарский государственный университета)

АВТОЭТНОГРАФИЯ

(РАЗГОВОР С САМОЙ СОБОЙ В ДВУХ РЕГИСТРАХ)

В статье рассматриваются познавательные возможности автоэтнографии как определенной исследовательской стратегии качественного ис­следования, анализируются направления автоэтнографических иссле­дований, проблемы их качества.

Этнографический вид качественного социологического иссле­дования сегодня начинает все больше теоретически осмысливаться [1] и эмпирически осваиваться [2] в российской социологии. Вме­сте с тем в западной социологии в последние годы активно об­суждаются познавательные возможности новой исследовательс­кой практики, выступающей своеобразным подвидом этнографи­ческой стратегии - автоэтнографии. Каковы же основные черты качественного исследования этого вида?

Как «дитя» этнографии автоэтнография наследует все ее «ро­дительские» черты, лишь «перекраивая» некоторые из них и создавая тем самым свою «особость», непохожесть. В частности, в автоэтнографии (по крайней мере в значительной части автоэтнографических исследований) остается неизменной ориентация на познание культур самых разнообразных общностей (типических смыслов, ожиданий, норм) через изучение единичного, конкрет­ных повседневных практик. Вместе с тем единичным здесь вы­ступает сам исследователь, его опыт, чувства, мысли, повседнев­ная жизнь в целом. Автоэтнография в этом плане - это всегда сопря­жение личности исследователя и культуры, к которой он принадле­жит, всегда соотнесение индивидуального опыта с социальным контекстом, попытка заглянуть внутрь себя, чтобы сделать обоб­щения. Социолог здесь «внимательно вглядывается в себя через широкие этнографические линзы, чтобы сосредоточиться в ко­нечном итоге на социальных и культурных аспектах личностного опыта» [3, с. 738].

Остается в автоэтнографии и стремление к более подробной, детальной, всесторонней репрезентации реальности, только здесь тщательно и скрупулезно изучается собственный мир исследова­теля, момент за моментом конкретизируются детали его жизни. Для этого есть два пути. Первый - вести полевые заметки, касаю­щиеся собственной жизни. Это могут быть ретроспективные за­писи, относящиеся к прошлому, когда текст организовывается хронологически вокруг главных жизненных событий. Здесь ав­тор из своей сегодняшней ситуации (текущей перспективы) оце­нивает прошедшее, пережитое. Вот как об этом пишет один из ис­следователей автоэтнографии американский социолог А. Борчнер: «Я пытаюсь писать ежедневно, перечитывая то, что я написал днем раньше, потом переживая новые воспоминания» [4, с. 752]. Воз­можен и другой вариант: исследователь рассказывает свою ис­торию жизни, как будто берет нарративное интервью у самого себя. В любом случае нюансы, детали прошлого «всплывают», если исследователь способен совершить так называемый эмоциональный вызов, т.е. эмоционально перенести, «включить» себя в то время и в то место, о котором рассказывает. Главная проблема здесь - как «выйти» из этого состояния, чтобы проанализировать написанный текст или транскрипт интервью и тем самым впи­сать свой эмоциональный опыт в культурные координаты (если, конечно, социолог ставит перед собой такую задачу).

Метод включенного наблюдения, характерный для этнографи­ческого исследования, когда социолог «включается» в изучаемую ситуацию в качестве ее участника, стремящегося понять других в естественных условиях, в автоэтнографии преобразуется в само­наблюдение, самоанализ. В отличие от традиционного включен­ного наблюдения исследователь погружается здесь в свой собственный мир естественных установок. Идея возвращения исследо­вателя в изучаемый процесс, на которой в противовес количествен­ной парадигме базируется качественный подход в социологическом исследовании (1), здесь достигла, кажется, своего предельного вы­ражения: субъект и объект исследования физически сосуществуют в одном лице.

При этом исследователь как объект исследования интересен своим прежде всего дорефлексивным опытом, «жизненным ми­ром», «конструктами первого порядка», в терминологии А. Щюца, с помощью которых он, как и другие люди, совместно с другими людьми конструирует окружающий мир как само собой разумею­щийся, непроблематичный. Здесь все психические переживания как бы сплетены с вещами мира. В этой ситуации эмоциональный опыт «не видит» себя. Язык выражения такого опыта - повседнев­ный, обыденный язык нормального человеческого общения.

Вместе с тем, в качестве субъекта исследовательского процесса социолог, изучающий самого себя в социальном контексте, если вообще стоит такая задача, «обречен» на положение вне собственного эмоционального опыта, на рефлексивность, «говорящую» на языке исследовательского комментария, или мини-теории.

Как возможно такое соединение, кажется, несоединимого, как возможна саморефлексия, разговор с собой одновременно в двух регистрах?

Надо сказать, что феномен саморефлексии как особый процесс проблематизации сознанием собственный установок, стереоти­пов начал изучаться еще в античную эпоху, в тот ее период (VIII- II вв. до н.э.), когда традиционное, мифологическое сознание ста­ло подвергаться критике. Именно тогда, по мнению К. Ясперса, «сознание осознавало сознание, мышление делало своим объек­том мышление. В эту эпоху были разработаны категории мышле­ния, которыми мы мыслим по сей день» [5, с. 33]. Основатель феноменологической философии Э. Гуссерль доказал, что эмо­циональный опыт, психические переживания содержат принципиаль­ную возможность рефлексии, понимаемую со времен Дж. Локка как «наблюдение, которому ум подвергает свою деятельность и спо­собы ее проявления» [6, с. 155].

Вслед за Гуссерлем целый ряд крупнейших социально-фило­софских течений еще добавили соображений в «копилку» доказа­тельств этой возможности.

Во-первых, прагматизм, а вслед за ним и символический инте- ракционизм убедительно показали, что социальная жизнь - это не­прерывно творимый продукт повседневных взаимодействий лю­дей друг с другом, с необходимостью включающий в себя и инте­ракцию с самим собой, производство самосознания: все, что чело­век говорит другому, он говорит и самому себе. Более того, осознание самого себя потому и возможно, что в сознании каждого из нас при­сутствуют воображаемые Другие, глазами которых мы вглядываем­ся в себя, формируем критерии оценки собственной персоны.

Во-вторых, этнометодология, феноменологическая и драма­тургическая (И. Гофман) социологии убедили нас в том, что каж­дый человек строит свое взаимодействие, ориентируясь на ожидания Другого, реального или виртуального участника коммуни­кации, или Других, стараясь быть понятным ему или им. Приме­нительно к предмету нашего разговора это означает, что именно эти воображаемые Другие (в нашем случае - это будущие читатели) в значительной степени определяют и то, что рассказывается, и то, как рассказывается. Так, стремясь быть понятым человеком «с улицы», погруженным в ту же самую социальную ситуацию, что и он сам, исследователь становится рассказчиком собствен­ной истории на обыденном языке, интуитивно используя «решетки объяснений» (frames of explanations) [7, с. 124], распространен­ные в культуре той общности, к которой принадлежат и он, и бу­дущий рядовой читатель. В то же время ориентация на ожидания и оценки собратьев «по цеху», если такая цель вообще есть у ис­следователя, соответственно требуют рефлексии, а точнее само- рефлексии, выраженной на языке теоретических понятий и ис­пользующей иные схемы объяснения.

Сегодня автоэтнографическая исследовательская практика существует под разными именами: личностный нарратив (personal narrative), нарратив личностного опыта (personal experience narrative), самоистория (self story), этнографическая короткая ис­тория (ethnographic short story), персональная этнография (personal ethnography), самонаблюдение (auto-observation), жизненный опыт (lived experience), самоэтнография (self ethnography), побуждаю­щий нарратив (evocative narrative), рефлексивная этнография (reflexive ethnography), исповедальный рассказ (confessional tale), антропологическая поэтика (antropological poetics) и т.д. [8, с. 740].

Следует сказать, что за различиями в терминах этих исследо­вательских практик стоят не только лингвистические предпочте­ния авторов, но прежде всего их разные методологические ус­тановки относительно смысла и назначения качественного исследо­вания, его языка и образа результата. Не случайно, К. Панч называет термин «качественное исследование» зонтичным, покрывающим достаточно разнообразный спектр стратегий исследования.

На наш взгляд, все многообразие автоэтнографий лежит в плоскости, определяемой, в большинстве своем, двумя контину­умами:

-   цели исследования (функции) с полюсами «простое описа­ние» - «аналитическое описание»;

-   обобщения с полюсами «индивидуальный опыт исследова­теля» - «культура».

Установка исследователя на аналитическое описание, нареф- лексию предполагает вписывание его индивидуального опыта в культуру, социальный контекст, соответственно определяя и ре­зультат такого исследования в виде комментария или мини-тео­рии. Здесь исследователь изучает себя, чтобы изучить других. Главная цель такого исследовательского процесса - анализ, объяс­нение изучаемого социального явления: через субъективно зна­чащий мир, через смыслы, которыми исследователь как рассказчик истории наделяет те или иные события своей жизни, создается теория, объясняющая социальный феномен в терминах внешних социальных структур. Результат такого рода исследования - равно­весный сплав двух позиций, сочетающихся здесь, правда, в одном лице: рассказчика истории и аналитика собственной истории, ее интерпретатора. Автоэтнографические исследования такого плана следует отнести, на наш взгляд, к научному или тяготею­щему к научности направлению качественной социологии в пред­ложенной нами классификации [9, с. 147], хотя это и не Нововре­менная форма научности. Главная направленность подобного рода исследований - приращение знания о малоизученных или вовсе неизученных социальных явлениях.

Популярна сегодня и приципиально другая направленность автоэтнографического исследования: так называемая терапевти­ческая. Установка социолога на помощь читателю, который, по­грузившись в похожий, сходный опыт переживания исследовате­лем той или иной ситуации, получает своего рода эмоциональную поддержку, обусловливает и образ результата такого исследова­ния. Итогом здесь выступает сама история исследователя, прос­тое описание им пережитого, прочувствованного «куска жизни», т.е. простое описание его личностного, эмоционального опыта. Здесь исследователь изучает себя, чтобы пригласить читателя в авторский мир, вызвать у него те или иные чувства, помочь ему соотнести себя с другими, может быть, пересмотреть сложивши­еся представления и ценности.

В отличие от научной или тяготеющей к научности автоэт­нографии, где по словам К. Гиртца происходит «обобщение сквозь случай», здесь обобщение осуществляется «внутри случая» [10, с. 147]. История исследователя скорее продолжается читателем, чем анализируется, скорее рассказывается и пересказывается, чем теоретизируется, скорее происходит приглашение к разговору, про­должение темы, чем ее конец, завершение. Читатель здесь - соав­тор, который в интерпретации «вписывает» историю исследова­теля в свой собственный эмоциональный опыт. Ярче всего «по­могающий» характер такого направления автоэтнографии выра­жен в одном из названий этой исследовательской практики: побуждающий нарратив (evocative narrative). Речь идет о побуж­дении читателя к эмоциональному отклику, в конечном итоге ока­зывающем благотворное «терапевтическое» воздействие на него. Нарративы болезни, например, как одна из распространенных ав- тоэтнографических практик, написанных, как правило, людьми победившими болезнь, направлены на ослабление стигматизации и маргинализации больных людей [11]. Их главное назначение - сопротивление идентичности жертв, беспомощных людей, столь характерной для больных. Такие нарративы - больше «о том, как жить, нежели о том, как знать», как точно выразился американс­кий социолог М. Джексон [12]. Эта разновидность автоэтнографии относится, на наш взгляд, к собственно гуманистическому направ­лению качественной социологии в нашей классификации [9, с. 147].

«Побуждающая» автоэтнография фактически ломает грани­цы, сложившиеся между литературой и социальным знанием, не случайно, споры о том, литература это или социология, практи­чески не стихают. Вместе с тем различия между этими формами знания, видимо, связаны с тем, что беллетристика прежде всего имеет дело с вымыслом, в то время как в автоэтнографии пред­ставлена подлинная, реальная история исследователя. Кроме того, литература добивается эмоционального отклика специальными средствами, искусными приемами: сюжетной линией, конструи­рованием художественных образов, авторским стилем и т.д., в то время как автоэтнография тут, как правило, безыскусна.

Конечно, терапевтический эффект может присутствовать и в автоэтнографии научной ориентации: теоретический текст, опи­сывающий или объясняющий тот или иной феномен, способен подтолкнуть рядового читателя к осмыслению или переосмысле­нию своего видения, вызвать определенные чувства, мысли (прав­да, если текст будет ему понятен). В то же время «помощь» чита­телю здесь второстепенна, скорее незапланированное следствие, чем сознательно поставленная цель.

Возможен сегодня и еще один, так называемый постмодер­нистский вариант автоэтнографии. В постмодернистских автоэт- нографических текстах собственная история осмысливается ис­следователем на художественном, поэтическом языке с его образ­ностью, ассоциативностью, метафоричностью, мгновенными от­кровениями инсайта: считается, что ни теоретические понятия, опирающиеся на формальный аппарат логики, ни обыденный язык повседневного общения не способны схватить ускользающее, хао­тическое, бессмысленное, фрагментированное с точки зрения постмодернизма бытие. Здесь грань между литературой и социо­логией делается, видимо, еще тоньше.

Назначение таких текстов - не только эмоциональное вклю­чение читателя в исследовательский мир, побуждение его к эмо­циональному отклику, но и ответ на экзистенциальную потреб­ность автора в познании самого себя, придании смысла собствен­ной жизни. Проговаривание ее - «всегда попытка длительности опыта сквозь время», как говорит американский исследователь С. Крайтс [13, с. 292], напряжение опыта настоящего в прошед­шем и будущем, их объединение в настоящем и одновременно различение. Рассказывая и пересказывая события своей жизни, исследователь, как, впрочем, и рядовой человек, соединяет ее раз­розненные части, продуцируя связность, вразумительность, це­лостность жизни, к которой мы все интуитивно тянемся. В этом плане личностный нарратив - это «способ, чтобы задать глубокие и тревожные вопросы о том, как жить осмысленно, полезно, нравст­венной жизнью» [14, с. 747]. Именно поэтому для автора, как и раньше для читателя, такая автоэтнография скорее о том, как жить, нежели о том, как знать. Личностный нарратив здесь - часть человеческой экзистенциальной борьбы за продолжение жизни, он одновременно о жизни и часть жизни.

Есть и еще один вариант использования автоэтнографии, когда она выступает частью, стороной привычной этнографической исследовательской практики. В такой автоэтнографии исследова­тель скрупулезно описывает свои мысли, переживания по поводу того, о чем рассказывает информант, фиксирует свое отношение к услышанному, старается понять изменения в себе, вызванные его рассказом. Это своего рода путешествие по исследованию также помогает социологу лучше понять себя, ответить на смыс­ложизненные вопросы.

К автоэтнографии сегодня в социологическом сообществе есть немало претензий, раздающихся прежде всего из стана количественников. Первая сводится к тому, что самоистория дает жизнь структурам, которых нет в жизни, и потому «сочиняет» жизнь, конструирует ее вместо того, чтобы правильно отразить. Вторая заключается в том, что автоэтнография представляет собой «ро­мантическое конструирование себя» [15, с. 335], приукрашива­ние и потому не может быть отнесена к сфере строгой социаль­ной науки. Фактически оба этих направления критики демонст­рируют тоску по достоверности, т.е. по правильному, точному отражению изучаемого социального явления, тоску по тому, чего принципиально лишена качественная социология как стоящая на радикально иных, нежели классическая социология, социально­-философских основаниях.

В самом деле, для традиционной социологии, являющейся «за­конной дочерью» научного знания в его нововременной форме, достоверность социального феномена - важнейшая характерис­тика. В то же время для качественной социологии с ее феномено­логическими корнями, а значит и акцентом на конструировании реальности, на «повседневных теориях», с помощью которых мы определяем реальность и действуем в ней, важно и значимо со­всем другое: истина нашего опыта, нашего переживания реаль­ности, в котором сама эта реальность и ее переживание причуд­ливо сплетены. В этом смысле для качественной социологии во­обще и для автоэтнографии в частности романтическое приукра­шивание себя - не беда, с которой социологу надо как-то справляться, но реальность сознания, определяющего наше пове­дение и потому представляющего для социолога исследовательс­кий интерес.

Вместе с тем при всей правильности этих рассуждений есть здесь одно «но». Что со всем этим делать социологу, если его за­дача состоит в эмпирическом изучении малоисследованного или вовсе нового социального феномена, социального контекста в целом?

Сегодня значительная часть социологов-качественников раз­деляет точку зрения финского социолога Й.П. Рууса, полага­ющего, что «наши автобиографические тексты ничего не будут стоить до тех пор, пока мы не предоставим им кредит реальнос­ти, чего-то существующего во вне, что эти тексты стараются опи­сать более или менее адекватно» [16, с. 7]. Реализация реалисти­ческого подхода [17, с. 124] к автоэтнографическим текстам как раз и предполагает, что в них все-таки «схватывается» изучаемое социальное явление и что мы благодаря автоэтнографии получа­ем его правдоподобное описание. Термин «правдоподобие» прин­ципиален для качественного подхода в социологическом иссле­довании: «правдоподобное может не соответствовать действи­тельности, но оно всегда отвечает обыденным представлениям о со­циально возможном» [18, с. 136]. Излюбленный способ повышения правдоподобия в автоэтнографии, так же как, впрочем, и в дру­гом типе качественного исследования, - знаменитая триангуля­ция, когда интерпретация собственного текста соотносится с дан­ными, полученными другими исследователями, или со смыслами, «вытащенными» социологом из транскриптов с другими инфор­мантами.

ЛИТЕРАТУРА

1. Романов П.В., Ярская-Смирнова Е.Р «Делать знакомое неизвестным»: этнографический метод в социологии // Социологический журнал. 1998. № 1/2.

2. Романов П.В. Социологические интерпретации менеджмента. Саратов: Саратовскиий государственный технический университет, 2000.

3. Ellis C., Borchner A.P. Autoethnography, Personal Narrative, Reflexivity // Handbook of Qualitative Research / Ed. by N. Denzin, Y. Lincoln. Thousand Oaks, CA: Sage, 1994.

4. Ellis C., Borchner A.P. Op. cit.

5. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994.

6. Локк Д. Сочинения: В 3 т. М., 1985. Т. 1.

7. Silverman D. Doing Qualitative Research. London, Thousand Oaks, New Delhi: Sage Publications, 2000.

8. Ellis C., Borchner A.P. Op. cit.

9. Готлиб А. Введение в социологическое исследование: качественный и количественный подходы. Самара: Самарский государственный университет, 2002.

10.            Geertz C. The Interpretation of Cultures: Selected Essays. N.Y: Basis Books, 1973.

11.            Frank A. The Wounded Storyteller: Body, Illness and Ethics. Chicago: University of Chicago Press, 1995.

12.            JacksonM. At Home in the World. Durham, NC: Duke University Press, 1995.

13.            Crites S. The Narrative Quality of Experience // Journal of the American Academy of Religion. 1971. No. 39.

14.            Ellis C., Borchner A.P. Op. cit.

15.            Atkinson P. Narrative Turn in a Blind Alley? // Qualitative Health Research. 1997. No. 7.

16.            Руус Й.П. Контекст, аутентичность, референциальность, рефлексив­ность: назад к основам биографии // Биографический метод в изучении постсо- циалистических обществ: Материалы международного семинара, С.-Петербург, 14-17 ноября 1996 г. СПб., 1997.

17.            Silverman D. Doing Qualitative Research. London, Thousand Oaks, New Delhi, 2000.

18.            Качанов Ю. Начало социологии. Спб.: Алетейя, 2000.

(1) Известно, что в рамках количественного подхода с его ставкой на получение объективного, достоверного, математически доказанного знания исследователь выключен как личность из процесса исследования.

**