Цикл «Драматическая социология и наблюдающее участие» на Когита.ру был начат перепечаткой фрагмента из электронной переписки В.А. Ядова и Д.Н. Шалина (2010-2014), относящегося к «драматической социологии» А.Н. Алексеева, с комментарием последнего в виде извлечений из двух статей А. Алексеева в составе так называемой «Дискуссии через океан» (2011-2013). Эта первая публикация на Когита.ру называлась: Драматическая социология глазами Д. Шалина, В. Ядова и А. Алексеева

Вторая публикация называлась:  Драматическая социология глазами В. Ядова и А. Алексеева.  В нее вошла статья А. Алексеева «Наблюдающее участие и его синонимы» (2006), ранее публиковавшаяся в интернете, а также в журнале социологических и маркетинговых исследований «Телескоп» (2012).

Третья публикация  -  А. Алексеев. Что сказать мне удалось – не удалось – включала одноименный текст, написанный в 2001 г. и впервые опубликованный в: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Том 2. СПб.: Норма, 2003.

Четвертая публикация - Натурные эксперименты и пристрастное знание включает в себя переписку Д. Шалина, А. Алексеева и Б. Докторова на темы, релевантные содержанию данного цикла.

Пятая и шестая публикации в рамках цикла «Драматическая социология и наблюдающее участия»  - А. Алексеев. Познание действием (Так что же такое “драматическая социология”?) (начало; окончание) - воспроизводят статью автора этих строк, впервые опубликованную в журнале «Телескоп» (2006), а позднее в журнале «7 искусств» (2013).

Седьмая публикация - Так что же такое «драматическая социология»? Продолжение темы  - возвращает к материалам, опубликованным нами на Когита.ру два года назад, но с тех пор наверняка уже забытым даже заинтересованными в этой теме читателями.

Среди них:

- Познание действием. От автора - сегодня, 30 лет спустя

- А. Алексеев, А. Кетегат. Про «Серегу-штрейкбрехера» и не только о нем (начало; окончание).

Восьмая, девятая и десятая  публикации, включают извлечения из авторского цикла «Письма Любимым женщинам» (1980-1982), представленного в главах 2 и 3 книги: А.Н. Алексеев. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2003-2005. См. эту композицию также в журнале «7 искусств».

В одиннадцатой и двенадцатой публикациях, под общим названием:  А. Алексеев. Выход из мертвой зоны, -  был предъявлен одноименный авторский цикл, вошедший в главу 5 книги «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия». Они посвящены событиям «эксперимента социолога-рабочего», имевшим место в первой половине 1982 г., т. е. являются прямым продолжением «Писем Любимым женщинам» (см. выше).

Тринадцатая и четырнадцатая публикации  – под общим названием  «Эксперимент, который исследователем не планировался», - посвящены «делу» социолога рабочего (исключение из партии и т. п.; 1984).

Пятнадцатая публикация - «Как меня исключали из Союза журналистов» -  продолжает тему двух предыдущих.

Шестнадцатая, семнадцатая и восемнадцатая  публикации посвящены событиям жизни автора (и не только его!) 32-летней давности, однако вовсе не лишены актуальности, как можно убедиться. Поскольку они (эти события) относятся к 1984-му году, общим названием этих трех публикаций является: «Жизнь в «Год Оруэлла»».

Девятнадцатая и двадцатая публикации, под общим названием «Инакомыслящий» или «инакодействующий»?»,  продолжают тему «необходимой обороны» социолога-испытателя – в плане борьбы за собственную общественную реабилитацию (восстановление в КПСС и т. п.), или, можно сказать - применительно к тому времени - в плане защиты собственного достоинства, ущемленного государственными и партийными органами.

Двадцать первая и двадцать вторая  публикации имеют общим названием: «Научно-практический эксперимент социолога-рабочего и его общественно-политические уроки». Они посвящены обстоятельствам жизни социолога-испытателя в контексте событий начинающейся общественной Перестройки.

Следующая – двадцать третья – публикация составлена из теретико-методологических (и отчасти – мировоззренческих) положений автора, которые, буде он сочинял докторскую диссертацию, он выдвинул бы «на защиту».

Нынешняя публикация – уже двадцать четвертая. Она посвящена соотношению «драматической социологии», «социологической ауторефлексии» и «автоэтнографии».

А. Алексеев. 21 мая 2016

**

Примерно год назад мой московский коллега, социолог Дмитрий Рогозин опубликовал в «Социологическом обозрении» большую статью под название: «Как работает автоэтнография?» , в которой большой раздел был посвящен исследовательской практике автора этих строк.

Отождествление Д. Рогозиным «драматической социологии» с «автоэтнографией» вызвало возражения А. Алексеева, сформулированные им сначала в личном письме, а потом и в публикации на Когита.ру: Алексеев vs Рогозин. Об автоэтнографии и «драматической социологии» Д. Рогозин откликнулся личным письмом, в котором не настаивал на своей трактовке разрабатываемого мною метода.

Недавно мой коллега вернулся к этой теме и в своей статье (точнее – интервью) на тему об автоэтнографии («Как наблюдения за собой помогают в социологических исследованиях?») упомянул также и мою «драматическую социологию», о чем любезно мне сообщил. На что я откликнулся письмом, которое приведу ниже.

Кроме того, в этом новом контексте представляется целесообразным не просто отослать читателя к публикации на эту тему на Когита.ру годичной давности (см. выше), но и воспроизвести ту ее часть, в которой содержится моя собственная постановка вопроса о соотношении разных исследовательских практик.

Эта, более ранняя наша с Д. Рогозиным полемика представлена здесь в Приложении.

Сначала приведу текст нынешней публикации Д. Рогозина на портале postnauka.ru. Она сама по себе представляет несомненный интерес. Потом – мой отклик на эту статью. Потом – в качестве приложения – свой полемические заметки по поводу статьи коллеги, опубликованной год назад в «Социологическом обозрении».

А. Алексеев. 21.05.2016

**

АВТОЭТНОГРАФИЯ

Социолог Дмитрий Рогозин о биографическом нарративе в исследованиях, квир-теориях и автоэтнографии как методе изучения сексуальности

18.05.2016

У автоэтнографии как у научно-исследовательского проекта довольно любопытная судьба. С одной стороны, это архидревний метод: мы можем посмотреть Библию, мы можем посмотреть на любого классика художественной литературы и обнаружить там детство, отрочество и юность или какие-то биографические вещи, то есть размышления о себе, попытки каким-то образом воссоздать свою биографию, осмыслить и понять ее. Мы отдаем себе отчет в том, что в художественной литературе есть доля вымысла, в этом нет ничего страшного. Кроме того, есть некоторый элемент перспективы: биография всегда пишется с точки зрения некоторого настоящего. Если какой-то человек напишет свою биографию с разрывом в пять лет, то вполне допустимо ждать от него совершенно разные биографии. Человек, стоящий на позиции жесткого позитивизма, скажет: «Ай-яй-яй, где-то он соврал». В рамках гуманистической традиции нужно сказать: «Да нигде он не соврал, у него просто немного сменилась перспектива, стала другой расстановка акцентов». С этой точки зрения автоэтнографию мы можем найти даже не в сотнях, а в тысячах произведений художественной литературы. Такой солидный жанр, как биография, учит нас тому, как относиться к такого рода жанрам.

С другой стороны, если говорить об автоэтнографии не как о биографическом нарративе, а как об этнографии, о постижении некоторых культурных норм, то мы увидим, что этот жанр начал формироваться совсем недавно, буквально 50–60 лет назад. Этнография, конечно, тоже является почтенным жанром, но как изучать себя и проводить этнографические работы в отношении собственного знания, опыта и жизни — это чрезвычайно сложная и непривычная позиция для очень многих исследователей, в том числе называющих себя качественниками.

Пример, который описывают Кэролин Эллис и Артур Бочнер, когда они написали статью в автоэтнографическом жанре и принесли ее не кому-либо, а «качественнику из качественников» Норману Дензину на рецензию, чтобы он опубликовал ее в своем журнале, он отклонил эту статью, сказав: «Конечно, мы качественники, но не до такой же степени! Это вовсе не научный проект, зачем вы это описываете?» В общем-то, действительно ненаучный. Как можно писать о науке, когда статья начинается примерно так: «Мы сидим и смотрим телевизор. По телевизору идет футбол. А зачем мы смотрим этот футбол, когда нужно поговорить о науке?» Вот так строится эта статья — через диалоги, размышления, обсуждения. Норман Дензин тогда сказал: «Уберите из статьи свой телевизор! Зачем он там нужен? Он вносит какую-то непонятную лепту, отвлекает читателя от темы вашего исследования». Для автоэтнографии это отвлечение — актуализация контекста, в котором производится автоэтнографический материал, — является сутью проекта. Когда Эллис не договорилась с Дензином и он так и не опубликовал ее статью, она через пять лет создала собственный журнал и теперь благополучно публикует там статьи такого рода.

Что же такое тогда автоэтнография? Что это за смешение жанров? Что это за покушение на научное исследование, когда наука становится обыденным знанием, когда исследователь пишет не только формулы, но и описывает, какая муха села ему на ручку, когда он эту формулу описывал?

Здесь автоэтнография вступает в конфликт с очень мощной научно-исследовательской традицией, которая образно может быть выражена следующей фразой: «Чтобы изучать рыб, необязательно быть рыбой». А автоэтнография говорит обратное: «Чтобы изучать рыб, надо пожить рыбой». Мы не можем изучать рыб, поскольку мы не рыбы, мы можем изучать только себя. Единственное гуманитарное знание, которое имеет какие-то шансы отразить то, что происходит здесь и сейчас на самом деле, — это наблюдения за собой. Автоэтнография посвящена именно этому.

Неудивительно, что в традиционных гуманитарных исследованиях этот жанр не привлек внимания, поскольку гуманитарии, занимающиеся проблемами социальных сообществ, национализмом, поддержкой малочисленных и малообеспеченных групп и так далее, и так получают свое финансирование и превосходно живут без всякой автоэтнографии. Тем более автоэтнография ведь опасна: попробуйте обнажить себя, попробуйте показать, из какой дряни растут эти научные статьи, что из них происходит. Мы увидим, если поговорим с любым из аспирантов, что научная статья собирается из прокрастинации, лени, нежелания этим заниматься, из всевозможных поводов, чтобы побыть с какими-то другими людьми, но никак не наедине с этим текстом, с насилием себя. Это одна из базовых вещей, на которую пытается ответить научный сотрудник.

Где возникла эта автоэтнография, в каком месте? Она возникла в исследованиях, которые сами по себе стоят особняком от мейнстрима социальных наук. Это так называемые квир-теории, то есть теории, которые развиваются маргинальными группами и нацелены на изучение маргинальных групп. В большей степени автоэтнографией занимаются люди, изучающие гомосексуальные отношения, всякого рода сексуальные отношения, нетипичные для традиционной семьи. Это также люди, которые пытаются как-то смотреть на то, каким образом развивается сообщество с отклоняющимся поведением, начиная с уличных драк и заканчивая преступными группировками, продажей кокаина, потреблением наркотиков и так далее.

В рамках всех этих традиций автоэтнографическая оптика вдруг начала давать поразительные результаты, которые затмили традиционный колониальный взгляд на исследования социальных реалий, когда мы приходим к кому-то и начинаем его препарировать, объективировать, изучать. Чтобы этого не происходило, мы должны изучать в первую очередь себя, иронизировать и смеяться над собой, показывать весь тот контекст, в котором производится научное знание.

Вдруг обнаружим, что то, что считается чрезвычайно важным и серьезным, на самом деле довольно смешно и ничтожно, а та мелочь, которая казалась проходной, вдруг начинает объяснять ситуации, связанные с весьма важными элементами нашего обыденного опыта. Как я уже упомянул, в западной традиции автоэтнография развивалась в основном с точки зрения изучения сексуальности как наиболее табуированной темы. А если мы посмотрим на российскую специфику, то обнаружим, что, во-первых, автоэтнографические проекты можно пересчитать по пальцам, а во-вторых, многие из них относятся к политической сфере.

Здесь очень любопытна судьба Андрея Николаевича Алексеева, который развивает так называемую драматургическую социологию. Что она собой представляет? Он просто описывает свой обыденный опыт, собирает все документы, которые ему сопутствуют. Когда-то давным-давно (я даже боюсь назвать эти даты — 50–70-е годы, но здесь можно спутать, поскольку он действительно человек-легенда) он, уже имеющий кандидатскую степень и работающий в социологическом институте в Санкт-Петербурге, бросает свою карьеру научного сотрудника и идет работать на завод рабочим. Придя на завод, он начинает смотреть, что такое работа, социалистическое соревнование, как это происходит, начинает писать докладные записки, собирать весь этот материал, что он назвал драматургической социологией, а себя — социологом-испытателем.

Что позволяет мне говорить о нем как об автоэтнографе? То, что в первую очередь он наблюдает за собой, а потом уже за остальными. Он ставит эксперимент над собой, а уже потом над остальными. И вот это — базовая этическая норма автоэтнографа. То есть прежде, чем обвинять кого-то во лжи или искать какие-то девиантные формы поведения, необходимо посмотреть на себя и описать себя. Тогда, может быть, чужая ложь станет совершенно мизерной и никчемной по отношению к собственным заблуждениям и собственным траекториям, уводящим от познания истины.

Несмотря на то, что автоэтнография со стороны может смотреться монолитным знанием, которое объясняется всего лишь одной фразой: «Наблюдай за собой и описывай все, что с тобой происходит», автоэтнография уже довольно многообразное научно-исследовательское предприятие. В этой традиции уже развивается очень много самостоятельно стоящих методов исследования. Тони Адамс, один из основоположников американской традиции автоэтнографических исследований, предложил не менее десятка разных подходов. Я просто перечислю эти подходы и методы через запятую.

Первый метод — это личные нарративы, которые встроены в контекст. Когда мы рассказываем какие-то наиболее значимые истории, встают вопросы: «Что я хочу рассказать?», «Что наиболее значимо в этой ситуации?» В то же время описывается тот контекст, в котором рассказываются эти ситуации и истории. Понятно, что на гинекологическом кресле мы можем рассказать одну историю, а сидя у телевизора и попивая пиво — совсем другую. Поэтому чрезвычайно важно описать, где, когда, с кем и кем была рассказана та или иная история.

Второй метод, который он называет, — это рефлексивное диадное интервью. В чем его особенность? Она заключается в том, что интервьюер перестает быть только человеком, задающим вопросы. Он, задавая вопросы, рассказывает о себе, то есть, создавая эмпатическую ситуацию, он рассказывает о себе эту же историю. Допустим, наша задача — посмотреть и оценить, изучить практики мастурбации в тех или иных возрастных группах. Интервьюер в рамках этнографического проекта может в первую очередь рассказать о собственных практиках, а потом, вызвав это доверие, получить информацию о практиках своего собеседника. Тем самым интервью перестает быть связанным с вопросами и ответами. Это обмен историями, то, что очень сильно сближает диадное интервью с обыденным разговором, ведь мы иногда взахлеб рассказываем что-то своему другу или подруге, а потом получаем в ответ такое же. И мы перебиваем друг друга, рассказывая эти истории. Идеальное решение этого метода заключается в том, что собеседники, перебивая друг друга, рассказывают накладывающиеся друг на друга истории.

Третий подход — многослойные учетные записи, когда интервью не рассматривается в качестве единственного источника получения эмпатии или знаний. Исследователи собирают нарративы, смотрят на фотографии, просят дневники. Например, в моем опыте была совершенно фантастическая история, когда я проговорил около двух часов с одной пожилой женщиной, а потом она обронила невзначай: «А вы знаете, моя мама прошла всю войну, работая секретарем в Смерше, и писала дневники. Я вам сейчас их покажу». И она мне приносит дневники своей мамы, которые полностью пронизаны любовной лирикой. «Вы знаете, я их показывала своим родственникам, и они сказали: “Что за шлюха твоя мама!” И мне очень стыдно. Может, вы на это посмотрите?» И это было фантастически. Всё интервью, которое было до этого, вообще перестало стоить хоть что-то. Эти дневники оказались сердцевиной разговора. Таким образом, многослойные записи — это возможность подхода к тем или иным атрибутам реальности, а не концентрация только на голосовых обменах.

И наверное, один из самых распространенных в последние годы методов или подходов автоэтнографического интервью, может быть, наиболее непонятный для неофита — это так называемая коллективная автоэтнография. Мы привыкли, что автоэтнограф или биограф — это тот, кто рассказывает о себе: я один в этом мире и сейчас о себе поведаю. Коллективная автоэтнография определяется тем, что любой рассказ требует собеседника. Если мы вводим собеседника в структуру рассказа, он иногда сам становится рассказчиком. Когда мы задаем вопрос о том, а что же нас реально интересует, нас очень часто интересует не личная перспектива, а некоторое объемное представление социально значимых событий, в которое как-то были включены люди. И в этом коллективном обсуждении, разговоре, в автоэтнографическом опыте как раз складывается такая пестрая, зачастую противоречивая картинка некоторой реальности, недоступной для исследователя, если она будет рассказана только с точки зрения перспективы одного человека. Вот, наверное, еще один подход, который сейчас практикуется в рамках автоэтнографической традиции.

В целом, если говорить об автоэтнографии как о методе, это, конечно, вызов современному гуманитарному знанию. Словами Адамса можно сказать, что «автоэтнография — это квир-теория, подрывающая основы гуманитарного знания, хотя многие гуманитарии об этом еще даже не подозревают».

Дмитрий Рогозин

кандидат социологических наук, директор Центра методологии федеративных исследований РАНХиГС, преподаватель факультета социальных наук МВШСЭН, старший научный сотрудник Института социологии РАН

Все материалы автора

**

А. Алексеев – Д. Рогозину

Кстати, недавно мне довелось опубликовать в журнале «7 искусств» большую статью «Опросная социология на службе у современного российского режима», в которую составной частью вошла известная Вам - «Звездный час или позор российской опросной социологии?».

 Так что мы с Вами взаимно друг друга «пропагандируем». Другой вопрос, насколько это делается удачно и адекватно.

 Ваш последний текст об автоэтнографии мне представляется интересным. Вы справедливо усматриваете генетическую связь автоэтнографии с художественной литературой, особенно – автобиографической. Хоть «Детство», «Отрочество» и «Юность» Л. Толстого, хоть современные автоэтнографические исследования – суть АУТОРЕФЛЕКСИЯ. Возможно, что автоэтнография как социологическое направление имела своим первоначальным полигоном «квир-исследования». Но смею Вас заверить, что в пору моего «эксперимента на себе» 80-х гг. я и слова такого не знал (если оно вообще не появилось позже).

Достаточно удачна, на мой взгляд, Ваша попытка инвентаризации автоэтнографических методов, хоть я бы и подумал о более концептуализированной классификации.

Что касается пары абзацев о моей персоне, то они не вызывают во мне такого противодействия, как более ранние Ваши размышления об автоэтнографической природе «драматической социологии». В той мере, в какой Вы обращаетесь к моей СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ АУТОРЕФЛЕКСИИ (а не к «драматической социологии», как таковой), я готов с Вами согласиться.

(Вообще, драматическая социология (в смысле познания некой социальной среды «изнутри», причем «через действие», т. е. через исследование последствий собственных действий в этой среде) невозможна без социологической ауторефлексии (или «автоэтнографии», в Вашей терминологии). Но социологическая ауторефлексия (познание реальности через ее отражение в самом себе) вполне возможна без «драматической социологии», как сугубо акционистского исследовательского подхода.

Кстати сказать, ауторефлексия может быть не только социологической, но и этической, психологической, культурологической и даже философской. Самонаблюдение, самоанализ и т. п. вовсе не обязательно имеет социологическую задачу и природу).

(Еще одно замечание - о содержании и смысле понятия «социолог-испытатель». Оно амбивалентно: «испытание себя» (близко к Вашей «автоэтнографии») и «испытание внешних объектов и / или способов действия». Второе – сравнимо с «летчиком-испытателем», который профессионально испытывает все же не себя, а самолет).

 (Еще: Вы пишете: «Он ставит эксперимент над собой». Это выражение пошло от журналистов перестроечных времен («Литгазета», «Огонек»), собственно, и сделавших мою фигуру «легендарной»… Конечно, такой мотив у социолога-экспериментатора был. Но к «автоэтнографическому» познанию (или САМО-познанию) «эксперимент социолога-рабочего» 80-х гг. не сводится)

 Таким образом, понятия «драматическая социология», «социологическая ауторефлексия» и «автоэтнография» находятся в сложной, так сказать, диалектической взаимосвязи, полное исследование которой, в данном случае, по-видимому, не входило в Вашу задачу.

 В заключение, пожелаю Вам в Ваших исследованиях «автоэтнографической» методологии соотнести ее с древнегреческим первоистоком: сократическим «Познай самого себя».

 Ваш – Андрей Алексеев. 19.05.2016.

**

ПРИЛОЖЕНИЕ

А. Лексеев - Д. Рогозину

Здравствуйте, Дима!

Благодарю за информацию об опубликованной Вами статье «Как работает автоэтнография?». Я получил эту информацию одновременно с рассылкой из Центра фундаментальной социологии НИУ ВШЭ о вышедшем 14-м томе «Социологического обозрения», но там мог Вашу статью и не заметить, хоть термин «автоэтнография» мне не безразличен.

Статья содержит обзор западных теоретико-методологических работ, относящихся к этому, сложившемуся где-то в 90-х гг. исследовательскому направлению, в которое Вы записали и мою «драматическую социологию» (название условное, но вроде прижилось). Строго говоря, из российских исследователей я далеко не единственный, кого можно было бы с «автоэтнографией» соотнести.: Уж не говоря об антропологах и этнографах, из социологов можно  указать на профессора СПбГУ В. Ильина, да и некоторых молодых ученых из Питера, и не только.

Правда, здесь надо учитывать время, научно-исторический контекст. Например, моя «драматическая социология» - ровесница, если не старше того, что ныне называют автоэтнографией. Вы обозреваете исключительно работы после 2000 г. Мое же исследование производственной жизни «изнутри», глазами рабочего, относится к первой половине 80-х гг. Не удивительно, что «А.Н.  Алексеев никогда не относил  свою работу к автоэтнографии. Скорее всего, не читал соответствующие работы, не мыслил себя, свои исследования в одной традиции, например, с работами Тони Адамса или Стеси Холман Джонс…». Не удивительно хотя бы потому, что эти работы тогда еще не существовали. Так что Вы и впрямь допускаете здесь, по Вашему выражению, «сильный волюнтаризм».

В ту пору  и позже «социолог-испытатель», если и пробовал соотносить с кем-либо  свои методологические поиски, то  с  социальными исследователями постарше: Швейцером, Шюцем, Гарфинкелем, Гофманом, Турэном, М. Полани. Ч.Р. Миллсом,  А. Любищевым, В. Шубкиным (с каждым в каком-то определенном отношении, разумеется).

Тут возникает вопрос,  в каком смысле можно соотносить «драматическую социологию» с автоэтнографией?  А ни в каком! С Вами, Дима, произошла некоторая расфокусировка методологической оптики – так, что Вы сами этого не заметили .

Казалось бы, похоже: тут и там  (в автоэтнографии) исследователь позиционирует себя не как «холодный наблюдатель» и «трезвый аналитик», а как живой участник исследуемой среды, в которую он непосредственно погружен и которую «загрузил» в себя. Не только «рацио», но и «эмоцио» и «интуицио» (архетип системных триад, по Р. Баранцеву). Ум, чувство и воля – все включено

А дальше – кардинальное эпистемологическое  различие: Автоэтнограф изучает СЕБЯ, включенного в определенный социум, для постижения этого социума (среды, культуры, сообщества)., поскольку он отображается в его (исследователя) сознании, психике, деятельности.  Собственная персона для него – непосредственный, эмпирический объект исследования. Происходит своего рода слияние, отождествление субъекта и объекта исследования.

Иначе с «драматической социологией». Автор не напрасно обобщает ее до концепта  «познание через действие», или «познание действием. Он (автор), конечно, «не прочь» и себя понаблюдать, в своих «переживаниях» разобраться и проч., но собственная личность для него не объект и не предмет, а прежде всего ИНСТРУМЕНТ, средство исследования. Поскольку он есть ДЕЙСТВУЮЩЕЕ  лицо,  постигающее окружающий социум, в том числе, через его (социума) реакции на действия исследователя.  Тут сродни естественно-научному эксперименту (но от использованного поначалу термина «экспериментальная социология» автор впоследствии отказзлся, как от слишком «претенциозного»).

Все сказанное выше  для Вас, Дима, не новость, Вы даже цитату соответствующую приводите из предисловия к  моей книжке, а дальше… истолковываете наоборот: «…драматическая социология Алексеева — это не что иное, как российское направление автоэтнографии». И рисунок «Драматическая социология Алексеева» приводите (кстати, забыв оговорить, что это Ваш а не мой рисунок, я такими картинками уже 40 лет, как не балуюсь). И в центре рисунка:  «Я», вокруг которого все вертится.

С другой стороны,  автоэтнография и впрямь соотносима с моими штудиями (и наоборот), но только не с «драматической социологией», а с тем, что Ваш корреспондент придумал называть «социологической ауторефлексией» (понятие, фигурирующее и в названии 4-томника, изданного в 2003-2005 гг.: «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия»,  и подробно раскрытое в том же самом предисловии, которое Вы наверняка читали целиком).

Вот эта «социологическая ауторефлексия» - и впрямь своего рода синоним «автоэтнографии» (есть и другие синонимы, которые Вы сами же приводите в своей статье).

«Драматическая социология» и «социологическая ауторефлексия» (уж извините за «доморощенные» термины) для меня – категориальная пара, понятийная связка, ибо одно сочетается с другим и происходит взаимная подпитка рефлексии и действия.

Еще к вопросу об исследовательских направлениях, и как их называть. Это как научные дисциплины: попробуй отграничь четко этнографию. от антропологии или  ту и другую от социологии (а еще есть социальная психология, культурология и т. д.). «Естественно-исторически» складываются, обособляются, порой конкурируют друг с другом, а потом еще стремятся к интеграции (так называемый «междисциплинарный подход») разные «частные» и относительно автономные научные отрасли (различающиеся либо предметом, либо методом», либо тем и другим), или течения, направления (со своими особенными парадигмами, а еще - захватывающими широчайшие смысловые пространства «поворотами» (например, «антропологический поворот»).

И не стоит так уж стремиться к однозначной классификации: какую бабочку в каком ящичке приколоть. (А ведь на эти «теоретико-методологические дебаты» уходит добрая половина всех профессионально-научных усилий).

Вот «моя» драматическая социология: Ядов называл ее «натурным экспериментом», соотносил то с этнометодологией, то с «социологией действия»Турэна; Бачинин – научным постмодернизмом «россйского разлива» обозвал; а Вы вон ярлычок архивной автоэтнографии навесили. Названия могут быть более или менее удачными.  Но важна здесь не абстракция, а «богатая конкретность» метода

Вы попытались инвентаризовать круг идей каждого из обозреваемых авторов, и для меня было познавательно ценно познакомиться (в Вашем пересказе и переводах) с «аналитической автоэтнографией»  Леона Андерса и с «эмотивной автоэтнографией» Бочнера и Эллис.  Со всеми этими младшими современниками меня многое роднит. Например, ранние дневники-письма социолога-рабочего 1980-1981 гг. («Письма Любимым женщинам»; главы 2 и 3 «Драматической социологии…») резонируют с декларациями Кэролин Эллис 90-х гг. В дальнейшем социолог-рабочий в своих протоколах наблюдающего участия («записях для памяти») ближе к позднейшей позиции Андерса.

Боюсь, что, несмотря на все Ваши старания, автору «Драматической социологии и социологической ауторефлексии» повезло меньше, чем другим обозреваемым авторам. «Драматическая социология Алексеева — это не что иное, как российское направление автоэтнографии», – пишете Вы. Вы увидели в моих работах то, чего там, на мой взгляд, нет, и внесли некоторую путаницу.

Так, Вы  почти не различаете «автобиографическое» и «автоэтнографическое» (судя по Вашему словоупотреблению). То же относится и к разбору «методологии Алексеева». В самом деле, я последние 20 лет много и разнообразно занимаюсь биографическим методом, автобиографическими нарративами, семейными хрониками и т. п. Насыщена этой темой и «Драматическая социология…» (например: «Эстафета памяти»).

Где-то еще в начале 80-х гг. автор этих строк заявил: «собственная жизнь вполне может быть объектом включенного наблюдения». Но к «драматической социологии, как таковой («эксперимент социолога-рабочего», приключения «социолога-испытателя», «наблюдающее участие», «моделирующие ситуации») это имеет лишь косвенное отношение.

Примечательно: автоэтнографы, а вслед за ними и Вы, много говорят об интиме, как сфере компетенции их штудий (вот,  нетрадиционная сексуальная ориентация Тони Адамса, неспособность забеременеть Стеси Холман Джонс) . В драматической же социологии – никакого интима, даже о семье автора-актора лишь несколько скупых упоминаний. Почему? Да потому, что ее предмет – вовсе не отображение социума в личности, а внешние - вовсе не конфиденциальные - взаимоотношения личности и социальных институтов, социальные ситуации, «театр жизни на заводских подмостках» и т. п. А раз театр – значит нечто публичное.

Если угодно, это «интим», но именно социума, а не личности. И не автобиографические исповеди служат тут для прояснения мотивов человеческих действий, а  эти мотивы реконструируются из реального поведения людей по отношения друг к другу, не исключая, разумеется, и самого наблюдающего участника.

Социолог-испытатель вовсе не обязательно стремится к обоснованию и / или оправданию своей нестандартности, «особости». Отсюда,  Ваше отождествление автоэтнографии (не говоря уж о «драматической социологии) с квир-идеологией (теорией), пусть даже в наиширочайшем смысле, представляется более чем сомнительным

Ошибочной, на мой взгляд, является также Ваша трактовка «драматической социологии», как «типичного» включенного наблюдения. Она противоречит Вашему же переложению ее методологических посылок и норм. Общим для включенного наблюдения и наблюдающего участия является принадлежность метода к разряду качественных (так называемая «качественная», антропоцентричная, понимающая социология). Но только второе оказывается  элементом акционистской социологии. Что касается автоэтнографии, то она может реализоваться как в акционистской, так и в феноменологической парадигме.

Наверное, Дима, Вы сделали для автора этих строк благое дело,  представив в авторитетном социологическом журнале некоторые «методологические инновации Алексеева», пусть и не вполне адекватно. Что касается последнего, то я к этому уже привык, хоть вроде аутентичная, авторская интерпретация не так уж трудна для восприятия и пересказа. (О чем свидетельствует хотя бы это письмо)..

Также почти «рекордным» (в сравнении с другими обозреваемыми авторами) является библиография Алексеева последнего десятилетия (неужели все читали?).

Ваш уважительный тон и обстоятельность обзора можно сравнить с «бочкой меда» для обсуждаемого автора, в которой, однако, не обошлось и без «ложки дегтя».

Вам зачем-то понадобилось, с опозданием  чуть не в год, откликаться на мою критику Вашей апологетики (именно так, а не методического разбора)  крымского мега-опроса от марта 2014 г., проводившегося ВЦИОМом и ФОМои по заказу Администрации президента.. Признаюсь, Ваша позиция, выраженная в статье в «Вестнике общественного мнения» дала мне повод для сильного разочарования, даже не в полстерах-исполнителях, а ввиду Вашей добровольной адвокатуры в их интересах.

Тогда  Вы на мою статью, «Звездный час или позор российской опросной социологии?», опубликованную на Когита.ру в июне 2014 г., промолчали, теперь же намекаете на мою якобы склонность к выстраиванию «образа врага» (не потому ли и моя социология «драматична»?) Заверяю Вас что во «врагах» Вас не держу, разве что среди их – порой – пособников...

Также  не стоило и  напоминать, в этом же ряду, об уязвленном самолюбии Вашего объекта, выразившемся (а ведь и в самом деле выразилось!) в переписке с Л. Козловой более чем десятилетней давности. (Это по  поводу публикации в СЖ негативной рецензии  заведомо позитивистского, сайентистского толка на первые два тома «Драматической социологии…». Я ведь вроде переписывался с Л. К., а не с Вами.

Еще, пожелание на будущее: Если Вы приводите вторичную цитату (т. е. цитируете  из источника, в котором фигурирует цитата другого автора), не забывайте указывать – кого же все-таки Вы цитируете. Вот  журналист конца 80-х усматривает в работе  Алексеева «новшество для мировой социологии»;  Вы ограничиваетесь ссылкой на страницу «Драматической социологии…», так что можно понять, что А. А. сам о себе так говорит. Да еще, комментируете: «Такие утверждения… скорее выглядят комичными и местечковыми». Это Вы про кого? Про Алексеева?

Ну и, наконец, аккуратность - вежливость рецензента и обозревателя. Жаль, что Вы исказили фамилию супруги автора. Правильно: Вахарловская.

В заключение, еще раз благодарю Вас за внимание к моей работе и за пропаганду в профессиональном сообществе ряда теоретических посылок и методологических идей Вашего коллеги.

С уважением,

Андрей Алексеев. 2.04.2015.

**

Мне кажется, вышеприведенные два письма автора («изобретателя»?) «драматической социологии» вносят определенный вклад в теорию и методологию этого исследовательского направления (под углом зрения его соотношения с «автоэтнографией», в том смысле, в каком последнюю трактует Д. Рогозин).

А. Алексеев. 21.05.2016.

**

См. ранее на Когита.ру («Выбранные места из переписки с друзьями»):

- А. Алексеев. Из переписки с друзьями на горячие темы

- А. Алексеев. Из переписки с друзьями на горячие темы (2)

- Переписка «романтика» и «реалиста»

- Из новогоднего дневника социолога-театроведа

- А. Алексеев. Из переписки с друзьями на разные, в том числе горячие, темы (3)

- Новогодний привет - от нашего корреспондента-волонтера

- «К добру и злу постыдно равнодушны…»?! Из переписки с друзьями (4)

- А. Алексеев. Из переписки с друзьями (5)

- А. Алексеев. Из новогодней переписки с друзьями (6)

- «Вот это фильм!». Из переписки с друзьями (7)

- «Преображение» Александра Невзорова. Из переписки с друзьями (8)

- Драматический документализм. Из переписки с друзьями (9)

- «Диалог» украинского публициста с российским ученым-международником. Из переписки с друзьями (10)

- А. Алексеев. Выбранные места из переписки с друзьями (11)

- Поздравление с днем рождения не бывает ни преждевременным, ни запоздалым. Из переписки с друзьями (12)

- О многофакторной модели становления современного режима. Из переписки с друзьями (13)

- Каспаров – Шейнис, на «Свободе». Комментарий А. Алексеева. Из переписки с друзьями (14)

- Тест на гражданственность (А. Алексеев). Освоение как фактор эволюции (Д. Бродский). Из переписки с друзьями (15)

- А. Алексеев. Познание действием… Из переписки (16)

- Обратная связь. Из переписки с друзьями (17)

- А. Алексеев. Из переписки с московским коллегой (18)

- О Крыме. Об «иноагентах». Выбранные места из переписки с друзьями (19)

- Из переписки с друзьями и коллегами (20)