ДОРОГИ В.Б. Ольшанского.

К 90-летию со дня рождения

В. Ядов, Н. Волжская и С. Климова о Вадиме Ольшанском

Борис Докторов:

 Приведу несколько фрагментов воспоминаний Тюменского социолога и социального психолога, доцента тюменского государственного университета Людмилы Лебедевой:

«Я слушала знаменитые лекции Ольшанского в Москве и Тюмени, в которых он мастерски, в простой манере рассказывал аудитории об экспериментах американских ученых, не называя имен, но объясняя природу повиновения человека в разных социальных условиях. Вадим Борисович рассказывал о своем профессиональном пути, полном интересных событий. <…> Он делился воспоминаниями о «включенном наблюдении»– исследовании ценностей рабочего класса на заводе им. Владимира Ильича. Ему удалось стать своим среди рабочих, стоять у станка, отмечать праздники в неформальной атмосфере. Он приводил пример двойных ценностей в рассказе Яшина «Рычаги». Именно Вадим Борисович познакомил меня с текстами рядовых отчетов социологов (не помню, какой европейской страны). Я была потрясена глубиной, структурированностью и четкостью формулировок. <…> Однажды мы разговаривали с Вадимом Борисовичем о требованиях к написанию научной статьи. «Статья быстро не пишется, – говорил он, – 1 страница в неделю». Это был его стандарт. Кропотливая работа с осознанием ответственности за содержание текста. Помню, спросила его, почему не напишет докторскую диссертацию. Снова узнала профессиональные стандарты учителя: докторская – открытие в науке. Для меня это мнение было и остается значимым критерием. С благодарностью вспоминаю его конструктивную критику моей кандидатской диссертации».

Настоящий материал состоит из трех частей. Открывается он небольшой статьей В.А. Ядова о В.Б. Ольшанском, сделанной вскоре после его кончины. Далее приводятся фрагменты проведенных мною интервью, в них об Ольшанском вспоминают люди, многие годы знавшие его. Прежде всего, о нем говорит его вдова Наталья Юрьевна Волжская, преподаватель химии, Заслуженный учитель России. Их брак продолжался 22 года. Затем – воспоминания кандидата философских наук, ведущего научного сотрудника Института социологии РАН Светланы Гавриловны Климовой, уже многие годы следующей профессиональным и жизненным урокам Ольшанского.

**

Владимир Ядов

ЧЕТЫРЕ ВЫДАЮЩИХСЯ ВКЛАДА ВАДИМА ОЛЬШАНСКОГО В РОССИЙСКУЮ СОЦИАЛЬНУЮ НАУКУ[1]

Я пишу эти заметки, не обращаясь к каким-либо справочникам. Пишу так, как если бы меня (или любого из коллег моего поколения) спросили: «Что главное в многочисленных публикациях Вадима Ольшанского?» Не задумываясь, большинство назвали бы четыре из особо крупных.

Далеко не у всякого из удостоенных высших академических званий его коллеги по профессии так вот «с ходу» назовут произведение, ставшее его научным вкладом. Вадим же, между прочим, так и не нашел времени заняться докторской диссертацией.

Будучи одним из наиболее ярких представителей когорты «пионеров» нашей социологии, возродивших эту дисциплину в годы хрушевской «оттепели» после почти сорокалетнего перерыва, Вадим, как и все мы тогда, самообучался и социологии, и социальной психологии. К нему точно подходит фраза: «Этот человек сам себя сделал». И он блестяще проявил свой талант в обеих дисциплинах.

Первым сыгравшим очень важную роль его профессиональным поступком было (еще в годы запоздалой аспирантуры – после четырнадцати лет армии и партийной работы) исследование на заводе имени Владимира Ильича. Совершенно необычное для советских времен. Вадим пошел рабочим и сделался, так сказать, замаскированным исследователем. В социологии это называется сбором первичных данных путем непосредственного («включенного» в изучаемые события) наблюдения. Думаю, он вычитал из англоязычной литературы, что в тридцатые годы чикагские социологи изобрели методологию включенного наблюдения для исследования малопонятных явлений, вроде уличных банд или бродяг. И успешно сфантазировал свою собственную систему такого рода исследования, что позднее детально описал. Этот уникальный научный эксперимент, выполненный в наших, отечественных условиях, до сего времени входит в списки обязательной литературы для студентов-социологов.

Второй вклад, сыгравший важную роль в образовании социальных психологов, – перевод и издание первого зарубежного учебника по социальной психологии, – работы Т. Шибутани. Как вспоминал сам Вадим, ему посоветовал прочесть эту книгу польский коллега. А как ученик-отличник, Вадим перевел ее (естественно, безвозмездно в смысле платы за перевод), а затем добился публикации перевода. За «железным занавесом», сколько мне помнится, это вообше была первая переводная работа по социальной психологии.

Третьим крупным вкладом в науку я считаю исследования, начатые Вадимом в предпоследние перед перестройкой советские годы. Только сегодня можем мы оценить эту работу по достоинству. То были исследования социальной идентификации советских граждан, то есть изучение важнейшей жизненной проблемы: кого можно считать «своими» и кто для меня является представителем «чуждой» или не своей группы, сообщества и т.п. Именно теперь, когда люди пытаются воистину заново «найти себя» в изменившемся мире, пионерская работа Вадима Ольшанского стала бесценным научным свидетельством тех радикальных сдвигов, что происходят в социальном самоопределении российских граждан. Вот уже более десяти лет мы ведем повторяющиеся исследования в этом направлении, в том самом, что замыслил тогда Ольшанский, не подозревая о грядущем, по выражению Б. Грушина, российском «социотрясении».

Четвертый значительный вклад Вадима уже в последние годы – его глава о социологии личности в книге «Социология в России». Будучи редактором-составителем книги, я уговаривал серьезно больного товарища взяться за эту работу, и он согласился. Работал, как всегда, крайне ответственно, переписывал и исправлял несколько раз. Этот его труд – первый по истории досоветской, советской и постсоветской социологии личности. Здесь Вадим Ольшанский как бы обращается к будущим поколениям социологов и социальных психологов, со всей основательностью описывая процесс становления и развития отечественных исследований в проблематике, которой он посвятил свою жизнь.

**

Наталья Волжская

ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ВАДИМА ОЛЬШАНСКОГО

Наталья, что Вы могли бы сказать о родительской семье Вашего мужа?

Об отце Вадима Борисовича, Борисе Федоровиче Ольшанском мне известно, что он был военным летчиком еще в 20-е годы, когда эта профессия была крайне редкой. В 1926 он году женился на Зое Евгеньевна Соловьенок, матери Вадима. Брак просуществовал недолго, они развелись в 1931 году. Далее связь Вадима с отцом была редкой, во время войны прервалась и возобновилась где-то в 50 годы.

Вадим воспитывался в семье матери, она, окончив школу, училась на Географическом факультете ЛГУ. Вадим родился 8 февраля 1927 года в Ленинграде.

Закончив университет, Зоя Евгеньевна начала работать: в 30-е годы – экскурсоводом в Гатчинском дворцовом музее и парке, затем консультантом в Государственном Музее революции, научным сотрудником в институте Антропологии и Этнографии, библиотекарем в ГПБ Салтыкова-Щедрина. В набросках к незаконченной книге о межличностных отношениях Вадим вспоминал: «Было полгода, когда отпраздновали десятилетие Октября. Это я знаю. А помню другое. Залы Эрмитажа. Императорскую карету – она стояла во дворе, через который меня водили в детский сад. Рядом с ней – автомобиль, на котором бежал из Петрограда Керенский. Сторож и воспитательница нас гоняли оттуда, но, кажется, мы доломали все-таки эту историческую реликвию. Беломорканал и канал Москва-Волга, зэки и конвоиры, грузовики АМО и смерть Кирова – все это я не просто знаю, а помню. Читать я начал с трех лет. А в семь уже знал все подвалы зоологического института. Оттуда не гнали, наоборот – создали кружок юных зоологов, уверяли, что наша работа имеет научную ценность. В главном здании Академии – где кунсткамера, где выложенная Ломоносовым мозаика с изображением Полтавской битвы, - на торжественном заседании меня усадили в президиум; как самого младшего рядом со старейшими сотрудниками института. В те годы я читал Брема и Фабра, был лично знаком с Виталием Бианки, и дружил с восьмиклассником Колей Сладковым, - ныне писателем, известным своими рассказами о животных».

В середине 30-х годов мама Вадима вторично выходит замуж и появляется еще двое детей: дочь и сын. В начале войны она и трое детей оказываются у деда в Белоруссии, все вместе с бабушкой отправляются в Ленинград. Денег нет, припасов нет. По дороге, в декабре 1941 года умирают мама и младшие дети, чуть позже, в Орле - бабушка.

Из воспоминаний Ольшанского: «Ни писателем, ни зоологом я не стал. Мы жили в Белоруссии, когда началась война. С толпами беженцев пошли на восток. Нас было пятеро – в живых остался я один. Взаимоотношения людей? Да, там они обнажились. Видел оголтелый, панический эгоизм, когда люди давили друг друга, чтобы получить лишний шанс выжить. Видел эгоизм расчетливый, прикрытый улыбкой, когда предлагали миску картофеля за пальто. Да, в ту самую зиму сорок первого года. Помните те морозы? Видел эгоизм корпоративный: группою люди захватили места в теплушке, а когда распорядитель эвакопункта вселил туда еще несколько человек – им не дали даже сесть. Нет, мать (на руках – грудной ребенок) все-таки села. На лед, на полу, между раскаленной чугункой и дверью, за которой -40⁰. Мне и меньшей сестренке сесть было некуда - мы стояли безумно долго, может быть сутки. Потом повалились. По спаленному боку в пальто знаю, что упал на чугунку. А очнулся уже на снегу. Двое мужчин, – из тех, кто в теплушке занял своим семьям нары, – выбросили нас в снег, пока эшелон стоял на разъезде. Нет. Они были «порядочные люди» - они сбросили в снег (не присвоили!) наши вещи, они объяснили свои действия остальным: мол, это семья тифозная, их нельзя оставлять в вагоне. Что мне до этих слов? Почему запомнил? Почему так обидела клевета? Как и в другой раз, когда я был выписан из больницы и обратился куда-то за помощью. Сытая дама взглянув на сожженную полу пальто, эдак презрительно отказала – мол знаем мы вас, ты вот еще и куришь. Я тогда, разумеется, не курил, но ей было так удобнее избавиться от меня.

А из снега и нас, и вещи вытащила женщина – путевой обходчик. Я тогда засыпал все время; не помню, как было. Знаю только, что нас развезли по больницам, и что из вещей ничего не пропало. И помню еще, что мы пили в сторожке чай, и что как-то очень спокойно, наконец-то доверчиво было».

Эта трагедия, произошедшая в детстве, когда за декабрь 1941 года четырнадцатилетний мальчишка теряет маму, маленьких братика и сестренку, бабушку, и оказывается один, без чьей-либо поддержки, в центре воюющей страны, эта трагедия безусловно наложила отпечаток на дальнейшую судьбу Вадима, и на профессиональную, и на личную.

Как Вы могли бы описать траекторию жизни Вадима Борисовича?

Основные события военной юности зафиксированы в трудовой книжке Вадима Борисовича:

«1942 г – курсы авиамехаников в Приисилькульской (Омская обл.) школе пилотов»

«1942-44 гг. - моторист III авиаэскадрильи (Омская обл.)»

«В 1944 году поступил и в 1946 году закончил мужское Ленинградское Военно-Морское Подготовительное училище»

«1946-1949 гг - Военно-Морское Инженерное Ордена Ленина училище им. Ф.Э. Дзержинского (2 курса)»

Как он попал на курсы авиамехаников? Вероятно, из больницы, где умерла бабушка, направили в приемник-распределитель, или райисполком. а оттуда – на курсы авиамехаников. Вадим как-то говорил: «Меня спасла советская власть».

И опять отрывок из воспоминаний: «Потом еще очень много разных людей. Только благодаря их ко мне отношению я выжил, получил среднее, а потом и высшее образование, окончил аспирантуру. Я благодарен им всем. «Что было дальше? Семь лет (1942-1949) я был в армии. Попал туда опять же – по доброте людей, благодаря личному отношению. Мне было только пятнадцать, а вот – приняли на курсы механиков, доверили два самолета. Правда, «У-2», но все же! Все же я был полноправным членом коллектива, наконец-то ощутил, что я нужен, что защищен, что обо мне заботятся. В самом деле – несмотря на войну, учиться заставили».

В юные года начинается серьезное заболевание – туберкулезный процесс в легких. По одной из версий Вадима – путешествовали с однокурсниками по Крыму, без денег, вечно голодные, подрабатывали в виноградниках… По другой – проходил практику на тральщике, летала стекловата, надышался. В любом случае, проблемы со здоровьем начались тогда, в двадцать-двадцать два года и сопровождали все жизнь. Болел настолько сильно, что один из друзей сказал: «Продай мне задешево квартиру в Ленинграде, тебе она все равно не понадобится». Это отрезвило и заставило по-новому взглянуть на отношение к здоровью. В зрелые годы Вадим также постоянно бывал в Крыму, но уже в отличных санаториях.

Запись в трудовой книжке:

«1946 г. - 1952 г. – Гос. Университет им. Жданова в Ленинграде, философский факультет»

После демобилизации Вадим Борисович работал и одновременно учился, избрал философский факультет, стал членом партии. Надо сказать, что своим базовым образованием Вадим всегда был недоволен. На философском факультете учился заочно, совмещая с должностью «командир-инструктор Военно-Морского Клуба №2 ДОСААФ». Он с завистью сравнивал свои стартовые позиции, например, с образованием Игоря Семеновича Кона – «ну да, его всю жизнь мама опекала, знает несколько языков». Зрелую жизнь провел не просто за чтением – за конспектированием статей, монографий и наших, но скорее западных ученых. Квартира была заставлена полками с папочками, в которых были конспекты или тексты, чаще всего машинописные.

С 1955 по 1961 годы Ольшанский был на освобожденной партийной работе, поднимал сельское хозяйство. Он пишет: «Председателем меня не поставили – не смог всходов пшеницы от ржи отличить. Назначили зав. отделом райкома, потом в обком забрали. Каждый день носом к носу – самое острое в жизни, во взаимоотношениях между людьми. И опять логика событий – логика жизни страны – вывели на социологические исследования, на изучение социологии и социальной психологии».

Из воспоминаний: «Что я ищу? Я хочу понять других людей и самого себя. Чтобы действовать со знанием дела, чтобы всем стало лучше. Не верю я тем, кто утверждает, будто все это бред, а втайне от себя мол, я ищу лишь систему, которая оправдала б меня, примирила с нелепостью жизни. Ситуация, где с одной стороны – вдохновенный проповедник, а с другой – развесивший уши осел, тоже не для меня. Лучше, пожалуй, обратимся к фактам, к логике и методологии науки.

Что же такое «Я», что мне надо и при чем тут другие люди? А поскольку каждый из них – тоже Я, и ему тоже что-то ведь надо – при чем тут Я (Мое Я)? И что происходит, когда встречаются между собой эти Я, как получается, все-таки, что в большинстве своем они все же уживаются рядом, и даже приносят друг другу счастье? Сначала казалось, что вот прочитаю я две-три книги – и все пойму. Потом стало ясно, что этого недостаточно - я решил изучать язык. Теперь моя комната забита книгами, и только конспекты прочитанного занимают целый стеллаж, - а я с ужасом убеждаюсь, что так ничего до конца и не знаю. Что время бежит, и я катастрофически не успеваю читать даже самое необходимое. И все-таки мне повезло. Мне предоставлена возможность смотреть, размышлять, проводить изыскания, знакомиться с тем, что показали чужие исследования, встречаться с людьми, которые о чем-то знают больше меня, учиться у них и спорить с ними. Миллионы людей, у которых те же вопросы, что у меня, не имеют на это ни времени, ни возможностей».

**

Светлана Климова

О ВАДИМЕ ОЛЬШАНСКОМ: НАСТАВНИКЕ, УЧЕНОМ, ДРУГЕ

Света, Вам, безусловно, повезло в жизни, совсем в молодые годы Вы попали в высшей степени интеллектуальную и граждански активную среду. Можно думать, они сразу увидели в Вас своего человека. Я понял так, что В.Б. Ольшанский «позвал» Вас в социологию своим переводом Т. Шибутани. А лично Вы познакомились уже в Институте социологии? Или раньше, на каких-либо социологических тусовках?

С Вадимом Борисовичем Ольшанским личное знакомство состоялось, наверное, в 1979 году, когда я работала в секторе В.Г. Подмаркова. Этот сектор сразу стал центром притяжения для всех заводских социологов, а также для тех, кто занимался модной тогда темой территориального социального планирования. Начинающими были все, а эти два человека были Учителями для всех. Было очень много семинаров, конференций, лекций. И главными, как сейчас говорят, «спикерами» были В. Ольшанский и В. Подмарков. Потому что считалось, что они «знают, как», т.е. владеют методами. На самом деле они, конечно, тоже многого не умели, но они были умнее и образованнее тех, кого назначили заводскими социологами, потому что они были, скажем, инженерами по технике безопасности или работали в отделе кадров. А методики создавались, корректировались, обсуждались, тиражировались на этих семинарах и конференциях. Было бы странным, если бы кто-то тогда заговорил об «интеллектуальной собственности».

Общим у Валентина Георгиевича и Вадима Борисовича была соразмерность масштаба личности и масштаба таланта. Так бывает далеко не всегда. Бывает, что талантливому человеку не хватает трудолюбия, силы воли, настойчивости, ещё каких-то личностных качеств, которые не дают развиться таланту. Часто бывает и так, что трудолюбивый и волевой человек издаёт каждый год по книжке, и раз за разом подтверждает отсутствие таланта.

Но ещё они оба были готовы бесконечно делиться своим знанием со всеми, кто этого хотел. «Сущности, чтобы остаться сущностями, должны обмениваться смыслами». Всё значение этих слов Георгия Борисовича Фёдорова, - археолога, писателя, мудрого человека, - я оценила только сейчас, когда стала сочинять эти заметки. Действительно, информацией обмениваются даже объекты неживой природы. Знаки статуса демонстрируют друг другу даже примитивные существа. «Сущности» - это те, кто стремится познать суть и готовы ею поделиться.

Лекции Ольшанского были очень популярны в Москве и в других городах Советского Союза. Его очень любили сотрудники общества «Знание», потому что его имя – гарантированные аншлаги. Эти лекции для многих стали не просто дверью в мир социологии и психологии (об этом пишут все, кто упоминает Ольшанского). Важно то, что они сообщали смыслы знанию о закономерностях поведения людей, и потому были чрезвычайно практичны.

Огромный интерес вызывала работа Ольшанского «Личность и социальные ценности» («Социология в СССР», т.1, 1966) по результатам исследования на заводе Ильича. Хотелось понять, что такое наблюдение (на включенное никто не претендовал, но просто сидеть на стуле и смотреть, как люди работают, тоже глупо). Учились создавать программы и дневники наблюдений. На долгие годы стала популярной социометрия. Но и здесь тоже было всё не просто. Информация о «выборах» и «не выборах» на проверку тоже оказывалась подчас взрывоопасной. Это тоже требовало обсуждения.

От этого эксперимента Ольшанского осталось главное. Необходимость для социолога, который намерен рассказать о какой-то проблеме, изучить контекст её бытования. Конечно, в других сильных социологических школах (в Ленинграде, в Новосибирске) это правило существовало независимо от экспериментов Ольшанского. Но в Москве, в той среде, в которую я была включена, его эксперименты с одной стороны, и масштабные исследования в рамках социального планирования – с другой, предполагали именно такой подход к изучению поведения человека.

Вадим появился у нас в секторе, на улице Немировича-Данченко, в связи с подготовкой какого-то очередного семинара или конференции (кажется, это был 1979 год), где он должен был выступать. У нас, как и везде, он сразу обратил на себя внимание присутствующих. В стиле его речи, походки, жестов не было некоторой тяжеловесности, свойственной многим «работникам умственного труда», когда было заметно, что умственный труд для них – навык, приобретенный не очень давно, в лучшем случае - в первом поколении. Только потом, когда я стала работать под его руководством, я увидела, что аристократизм поведения - наверное, врожденное качество. Но изящество мысли и текста – результат огромного труда. Писал он крайне трудно и медленно, потому что был чрезвычайно требователен к смыслу каждого слова.

Естественно, Подмарков познакомил его с сотрудниками, в том числе и со мной. Вся эта производственная суета сопровождалась неформальным общением: разговорами о «судьбах родины» и о судьбах людей, какими-то застольями. Общение было довольно интенсивным, и потому, когда сектор Подмаркова прекратил своё существование, его сотрудников быстро «разобрали» по другим учреждениям. Благодаря Вадиму Борисовичу мне повезло в 1979 году попасть в Институт Общей и Педагогической психологии АПН.

По-настоящему и я, и мои молодые коллеги именно у Ольшанского научились культуре научного труда: работе со своими и чужими текстами и обыкновению помнить и отмечать всех, кто был причастен к общей работе. Помню, например, что он не мог успокоиться до тех пор, пока не выяснил забытую фамилию одного из многочисленных добровольных помощников, чтобы упомянуть его в тексте. Была ещё одна важная наука. Очень много нам приходилось считать и пересчитывать «руками»: разницу между реальными и математически ожидаемыми величинами; «дискриминационную способность вопроса» (разницу между долей реальных и социально-желательных ответов – в баллах, а не в количестве ответов), и т.д. Это умение оказалось впоследствии полезным. Я стала «чувствовать» данные социологических опросов и видеть ограниченность статистик, способы манипуляции с ними.

Сейчас я перечитал небольшой автобиографический очерк В.Б. Ольшанского, опубликованный в известной книге «Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах», очень непростая жизнь ему выпала. Я забыл, что он учился на философском факультете ЛГУ одновременно с А.Г. Здравомысловом и В.А. Ядовым, но потом семь лет у него забрала партийная работа. Таким образом, он оказался в сложном положении, он был одного с ними возраста, с более богатыми жизненными впечатлениями, но отставал при этом от них в профессиональном отношении. Похоже, когда Вы встретились и начали вместе работать, он, похоже, давно вышел из «переходного периода» и стал своим в сообществе социологов и социальных психологов. Как в целом можно охарактеризовать направление его исследований в 60-е – 70-е годы? Его кандидатская диссертация «О некоторых механизмах взаимосвязи общества и личности» (1968) звучит не социологически?

Это замечательный вопрос. О том, был ли он «своим», и, если да, то для кого, я тоже размышляла. И даже не сейчас, а уже тогда, когда работала в Институте психологии. Я была сильно младше всех этих людей, примерно на 20 лет. Пришла в это сообщество, можно сказать, «со стороны», в том смысле, что не была включена в те же образовательные траектории. Но заметила то, что Ольшанский был не то что «чужой», но - «не свой» во всех социологических коллективах (кружках, группах, сообществах, тусовках), о которых принято говорить как о социологических центрах. У меня были некоторые предположения на этот счет. Я думала, что, возможно, одни коллеги имели в виду его партийную работу; другие возможно, его сторонились как «неблагонадёжного». Может быть, он был слишком ярким лидером, а ни одна тусовка двух лидеров не переживает. Возможно, дело в том, что он ленинградец, а у «московских» - свои компании. Но меня тогда это не очень заботило. А сейчас, когда предстоит такое ответственное дело – написать текст о друге и учителе, который за себя уже ничего не скажет, - я предприняла некоторые изыскания на этот счет. Стала допрашивать тех, кто раньше меня познакомился с Вадимом Борисовичем, и с кем у меня есть возможность говорить неформально, задавать прямые вопросы. Оказалось – ничего подобного. Он был бы желанным членом любого сообщества, но он предпочитал ходить жизненными путями сам по себе. У него было слишком много обязательств (дети, работа, общество «Знание», издатели, планы-отчеты в институте, и много ещё чего).

В Институте конкретных социальных исследований (ИКСИ) он работал с 1968 по 1972 год. Был уволен тогда же, когда многие другие сотрудники, с приходом на должность директора М.Н. Руткевича. Спасибо администрации института за то, что сведения об этом факте и основных вехах его биографии можно найти на институтском сайте. В Замечательной книге «Российская социология 60-х годов в воспоминаниях и документах» опубликованы и его воспоминания. Тем самым обозначен его неформальный статус как одного из «отцов-основателей» социологии в числе других авторов этой книги.

Так что ментально, ценностно Ольшанский, безусловно, был «своим» в сообществе социологов. Некоторые из тех, кого принято сейчас упоминать в числе создателей российской социологии, бывали в секторе Ольшанского Института психологии на семинарах, которые проходили не реже, чем раз в месяц, охотно и радостно. Помню, как входила походкой королевы необыкновенная красавица Эльна Александровна Орлова и рассказывала о своей концепции ценностей и своих исследованиях того, как социокультурная среда влияет на человека. Юлиан Николаевич Козырев рассказывал о том, как достоинство связано с достоянием и о дискурсивных идентичностях. Альберт Васильевич Баранов, когда приезжал из Ленинграда, тоже приходил в сектор Ольшанского, рассказывал об условиях существования человека в городе.

Сейчас я говорю о неформальном статусе Ольшанского в сообществе социологов. Он был интересен, если не всем, то многим. Эта его значимость в сообществе была капиталом и его сотрудников. Потому что не многим так везёт: не мчаться на какой-то интересный семинар или лекцию, о которых узнаёшь благодаря уже своей включенности в «тусовки», а слушать интересных людей прямо на своём рабочем месте.

Что касается того, звучит ли социологически тема: «О некоторых механизмах взаимосвязи общества и личности». Эта тема тоже интересная. Я думаю, что, если личности образуют общество через нормы, то вполне социологически. Но, вместе с тем, и психологически. Недаром нормативным системам общества, их функционированию, посвящали лучшие работы и социологи, и психологи. Если говорить более точно, работы Ольшанского – это область микросоциологии. Я думаю, что если бы Ольшанский мог бы завершить свою работу, она была бы близка (скорее по внутренней интенции, чем по заявленным теоретическим рамкам) к работам феноменологов и этнометодологов, к идеям Ирвинга Гоффмана. Он хотел понять, как конструируются, транслируются и трансформируются нормативные предписания в ситуации повседневности. Это была сверхзадача в официально утвержденной на Ученом совете института теме подросткового пьянства. Центральным концептом работы было понятие «социальные ожидания» (Ольшанский В.Б. Ожидания социальные. Философский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1983). Обоснование – это апелляция к ожиданиям, к норме (я объясняю своё поведение так, чтобы быть понятым). В окончаниях предложения «Я понимаю, если человек пьёт когда…» словами: «...у него горе» или: «…нет смысла в жизни» - это оправдание употребления алкоголя экзистенциальными обстоятельствами. Меня поймут, потому что это – уважительная, понятная всем причина. И совсем другое дело - «… если стесняется», «…трудно общаться». Основания обоснований – это ценности. Извлечь их из многозначных, ироничных, туманных высказываний – это та ещё задача. Все 14 предложений были посвящены разным аспектам повседневного взаимодействия людей, и, конечно, выходили далеко за рамки подросткового пьянства, тем более, что анкеты распространялись не только среди школьников.

Мы работали в Институте психологии, и потому методика В.Б. Ольшанского «Четырнадцать неоконченных предложений» должна была соответствовать классическим стандартам, по которым делаются психологические тесты. А это значит, что нужно было провести все необходимые для этого эксперименты: проверки на устойчивость, валидность, надёжность. Ничего этого не было тогда, когда я работала с В.Г. Подмарковым. Там нужно было всё делать быстро. Там «поля» жили в режиме производства, а не в режиме академического института.

Сейчас доступно описание этой работы в нескольких текстах: Ольшанский В.Б. Становление метода неоконченных предложений в Советском Союзе 70-х гг. // Социология: 4М. 1997. №9. В этой статье Вадим Борисович пишет о концептуальных основаниях этой работы и процедуре работы с методикой. Есть две моих статьи (в №11 Социса за 1993 год и в журнале Социология: 4М, 1995. No5-6). И есть статья, написанная Вадимом Борисовичем, Наташей Волжской и мною (В.Б.Ольшанский, С.Г. Климова, Н.Ю. Волжская Школьники в изменяющемся обществе (1982-1997 годы) Социологические исследования. - 1999. - № 6. - С. 88-95) несколько позже, когда появился РГНФ и можно было получать гранты на исследования.

Но то, что опубликовано – лишь осколки большого замысла, который не удалось реализовать, потому что в старческом призраке кому-то из бывшего политбюро померещилась опасность со стороны нестандартно мыслящих интеллектуалов. А может быть, и правильно померещилась.

Если коротко, то в чем заключался этот замысел?

Текстов, в которых был бы изложен исследовательский замысел Ольшанского во всей полноте (в виде исследовательского проекта, с обозначением целей, задач, и пр.), не сохранилось. Я сомневаюсь, что они были. Потому что для отчетов в институте нужен был только один аспект исследования: о социально-психологических предпосылках подросткового пьянства. И такие тексты, конечно, были, но вряд ли сохранились. Но есть статьи, и я постараюсь по ним реконструировать замысел.

Сверхзадача его работы – интеграция обыденного знания в концептуальную рамку социологии. Это похоже на то, что делал Гарфинкель. Я сейчас подумала, что, наверное, не случайно Ольшанский избегал жесткого программирования исследования, т.е. включения его в рамки какой-то теории. Теория должна была появиться, «вырасти» из того знания, которое предлагали респонденты, объясняя смысл своих и чужих поступков апелляциями к здравому смыслу и жизненному опыту.

Появились именно эти 14 неоконченных предложений, а не какие-то другие, потому что в исходное представление о том, как воспроизводится социальный порядок в повседневном взаимодействии, входила главная идея, что правила существуют в жизни каждого человека в фоновом режиме. Они формулируются, артикулируются, осознаются, адаптируются под ситуацию тогда, когда в этом возникает нужда: когда нужно объяснить себе или другим смысл своего поступка, оправдать нарушение порядка, найти рецепт решения проблемы. Когда люди включаются в общение, они, конечно, иногда ориентируются на устав или правила внутреннего распорядка. Но так бывает только тогда, когда они взаимодействуют в тюрьме, в армии или в другом коллективе с жестко регламентированной системой отношений. Обычные люди в обычное (не чрезвычайное) время ориентируются на ожидания других. В ожиданиях, конечно, может быть воплощен какой-то универсальный порядок, например, Заповеди или Моральный         кодекс строителя коммунизма, но в адаптированном для контекста виде. Норма, неявно присутствующая в ожиданиях, фиксируется в обоснованиях – объяснениях своих или чужих поступков. Это – своеобразная "легенда", которую человек сообщает о себе своей референтной группе.

Я думаю, что Ольшанский мог бы усовершенствовать формулу Флориана Знанецкого, если бы захотел определить терминальные цели своего исследования: «…нация создаётся группой интеллектуалов, вербализующей ценности народа». В его исследовании «вербализовал» свои ценности сам народ, а он эти «вербализации» проявлял, артикулировал, обобщал, т.е. придавал им смыслы.

Возможно, так оно и есть. Семь лет службы в армиии, работа в партийном аппарате в Ленинграде и в Луге, позднее начало движения в науку, свое видение социологии, я имею в виду то, что сегодня мы назвали бы «феноменологическим», возможно, некоторые черты характера Ольшанского обусловили то, что «он предпочитал ходить жизненными путями сам по себе». Я несколько раз перечитал автобиографическое эссе Ольшанского «Были мы ранними...», включенное в книгу «Российская социология 60-х годов в воспоминаниях и документах». У меня сложилось такое ощущение, что В.Б. старался чутко прислушиваться к музыке социального мира и четко определять свое место в нем. Возможно, я ошибаюсь, но, по моим представлениям, он не принял перестройку. Отсюда и последние фразы эссе (из Ю. Левитанского): «Были в юности ранними - / Стали мы к старости поздними». Какими словами Вы сегодня охарактеризовали бы социально-политические, гражданские воззрения зрелого Ольшанского?

Девяностые годы – самые тяжелые в жизни страны и для Вадима были крайне тяжелыми. Он сильно болел, семья подчас просто голодала. Я помню, что когда мне удалось найти подработку – предвыборную беготню с анкетами по квартирам, то бегала не только Наташа, но и дочка Вадима Светочка, которая тогда была ещё школьницей. К перестройке он относился настороженно. Но дело не только и не столько в его частной ситуации. Распад Советского союза и президентство Ельцина были для Вадима и личной, и общей бедой. К новой власти у Вадима были претензии этического свойства. Он считал, что наглая «приватизация», невыплаты зарплат, разгром парламента, война в Чечне будут иметь для страны долговременные негативные последствия именно потому, что в ходе радикальных социальных преобразований были нарушены базовые представления народа о справедливости. Этим новая власть сделала нелегитимными, обреченными на бесконечный передел заявленные права нового господствующего класса. Он не отказался от своего членства в Коммунистической партии до конца. К моде на демонстративный отказ от членства в партии относился пренебрежительно-насмешливо. При этом мою включенность в разные перестроечные тусовки типа «Московской трибуны» он воспринимал вполне терпимо, без критики и с некоторой долей отстраненного любопытства.

Но именно в 90-е годы вышла последняя книга Ольшанского «Практическая психология для учителей» (1994 г.). Она появилась благодаря Фонду Сороса. Насколько я помню, деньги, которые полагались Вадиму за эту книгу, казались поначалу большими. Но дотошность, с которой он работал, кропотливая мобилизация огромного количества источников, вылились в многолетний изнурительный труд. Я думаю, точнее об этой работе (как она была организована и сколько продолжалась) лучше напишет вдова Вадима Наташа, потому что ней пришлось тоже немало потрудиться.

Я же могу написать о том, чем отличается эта работа от большого числа заунывных книг, написанных «в помощь учителю». Наверное, такое название даже повредило этой книге Ольшанского. Она написана не «в помощь учителю», а в «помощь человеку». О знаках и значениях, ценностях и аттитюдах, перцепции и когнитивном диссонансе написано очень просто, в разговорном стиле, крайне редком в нашей обществоведческой традиции. Вместе с тем, она имеет аппарат, необходимый для учебника: вопросы для группового обсуждения; примеры, практические рекомендации. Мне сейчас непонятно, как он, сидя дома, мог мобилизовать огромное количество источников для написания этой книги. Сейчас я просмотрела её ещё раз. Думаю, она совсем не устарела.

Хотя в моем понимании, В.Б. Ольшанский был «кошкой, ходящей сама по себе», наверное, и у него была референтная группа среди коллег. Если это так, кто в нее входил?

Как ни странно, этот вопрос поставил меня в тупик. Я стала размышлять о том, что такое референтная группа применительно к людям, работающим как профессионалы – социологи в тот период (временные границы я бы обозначила как конец 70-х – начало 90-х гг.). Потому что в девяностые начинаются совсем другие процессы и появляются совсем другие группы профессионалов со своими критериями идентичности и принадлежности.

Мне об этом надо написать не вообще, а применительно к конкретному человеку. Человеку известному и публичному. Но всё-таки не обойтись без того, чтобы обозначить мою интерпретацию референтных групп применительно к данному случаю. Если говорить о реальных группах профессионалов – социологов, их было три типа: 1 – участники семинаров; 2 – участники общих проектов и 3 – участники регулярной институционализированной профессиональной деятельности.

Так вот. Ни один из перечисленных типов реальных групп не был референтной группой для Ольшанского. Было ли для него какое-то воображаемое сообщество источником предполагаемых мнений и оценок? Наверное, да. Как и любой человек, он, вероятно, думал о том, как некто собирательный «коллега» будет воспринимать его идеи и тексты. Тут было интересно вот что. Этот некто воображаемый был гораздо более жестким критиком, чем реальный. Мне с этим приходилось сталкиваться много раз как соавтору Ольшанского. Когда какой-то текст по сотне раз переделывался (и это – в отсутствие компьютеров), каждая итерация предъявлялась профессионалам (и друзьям, и просто хорошим людям). Эти друзья и хорошие люди, которых было бесконечное множество в Москве, неизменно одобрительно отзывались о прочитанном тексте. Но после очередного одобрения текст переделывался, кроился, сокращался и дописывался.

Можно ли назвать референтной группой людей, которые сами по себе не общались, но, так или иначе, встречались друг с другом у Ольшанского на работе и дома, или вообще были знакомы только по каким-то конференциям или по прошлой жизни? Здесь с большей определенностью можно сказать «да». Центром этой группы был сам Вадим Борисович.

У него дома довольно часто бывал Андрей Григорьевич Здравомыслов. Несомненно, они были друзьями, но так же несомненно они были коллегами, интересными друг другу. Я очень хорошо помню, что Андрей Григорьевич с интересом читал тексты и даже рабочие материалы нашего исследования и комментировал их.

В круг референтных людей, которые были важны и интересны для Ольшанского, входил и Геннадий Семёнович Батыгин. В отношениях с ним была некоторая церемонность с обеих сторон, основанная, наверное, на взаимном почтении к высокому личностному и профессиональному статусу друг друга.

Я не знаю, встречался ли Вадим с Владимиром Самуиловичем Магуном, который тогда жил в Питере, но знал его работы, и он, без сомнения, был составной частью совокупного образа профессионала – социолога, на мнение которого он явным или неявным образом ориентировался. Я помню, что когда я, в своей невежественной наглости стала что-то фантазировать на тему ценностей, он сердито фыркнул и сказал: «Читай Магуна». С Магуном у Вадима была общая черта – изводящая партнёров дотошность. Думаю, вместе они не смогли бы работать, потому что никогда и ни одно дело не довели бы до конца в своём стремлении к совершенству.

Владимир Александрович Ядов был человеком из другой, питерской жизни Ольшанского. Но невидимые духовные нити связывали их. Оба они осознавали и берегли эти связи. Во всяком случае, когда Владимир Александрович переехал в Москву, он сделал много для того, чтобы хотя бы отчасти продолжить ту работу, которую не закончил Вадим Борисович. Тогда я сделала несколько исследований с использованием неоконченных предложений Ольшанского в рамках проекта по изучению идентичностей, которым руководил Ядов.

К нам в институт на семинары приходила Валентина Федоровна Чеснокова. Вадим Борисович, без всякого сомнения, с большим интересом и уважением относился к её работе. Он знал и тщательно изучал её книгу «К вопросу о русском национальном характере». Ссылки на эту книгу есть в его работах. Случаев их общения вне профессиональных контактов я не помню, но она тоже, наверное, была для него членом воображаемой референтной группы профессионалов.

Я упомянула далеко не всех, кого можно было бы причислить к воображаемой (потому что не было между ними регулярных непосредственных контактов), но, вместе с тем, абсолютно реальной (потому что были контакты духовные, через книги, статьи, пересказанные друг другу позиции и даже просто остроумные реплики) группе. Что объединяет этих людей? Я думаю, все они были из числа «опоздавших» к раздаче чинов и других «пряников» в девяностые. Директорство Ядова – не в счет.

Недаром Ядов и Батыгин называли друг друга «придурками» (см. воспоминания Ядова о Магуне: «В моей классификации придурков Володя – придурок хасидского типа» http://www.socioprognoz.ru/files/File/history/Yadov_V.pdf. с.12). Придурки – это носители нравственной чистоты, которую Виктория Чаликова называла «ересью добра».

Парадоксальным образом «опоздавшие» оказываются очень «ко времени» для нынешних поколений социологов. По многим причинам. Все они – авторы «живых слов»: таких, что волнуют и заставляют действовать.

**

См. ранее на Когита.ру цикл «Социология «в лицах»»:

- Профессия – политолог (Владимир Гельман). Начало. Окончание (1)

- Вольнодумец на руководящих постах (Борис Фирсов). Начало. Окончание (2)

- Социолог милостью Божьей (Леонид Кесельман). Начало. Окончание (3)

- Не стало Самуила Ароновича Кугеля ; Памяти С.А. Кугеля ; Нерукотворный памятник Самуилу Ароновичу Кугелю (4)

- Социология как профессия и как образ жизни (Владимир Ильин). Начало. Окончание (5)

- Невыключаемое наблюдение и со-причастность миру людей и вещей. Начало. Окончание ; Он жил «с веселием и отвагою»  ; Памяти Игоря Травина (6)

- Не стало Владимира Шляпентоха; Долгая, яркая, славная жизнь… Памяти Володи (Владимира Эммануиловича) Шляпентоха ; Владимир Шляпентох. «Социолог: здесь и там» (2006). Начало. Продолжение. Окончание

- Научное и нравственное наследие Владимира Шубкина (7)

- Красота. Добро. Истина / Мудрость. Ценность. Память. / Стихи и жизнь (Леонид Столович). Начало. Окончание (8)

- Жизнь и научное творчество «с опережением» Начало. Окончание ; «Никто, кроме меня, за меня не может решать…» (памяти Альберта Баранова) (9)

- Памяти Олега Вите (10)

- Продолжаем открывать Грушина ; Сегодня социологу Борису Грушину исполнилось бы 87 ; В память о Б. Грушине и адекватно продолжая его; Уже восьмые Грушинские чтения на Моховой  (11)

- Потребности, интересы, ценности. Социальное действие. Конфликт (Андрей Здравомыслов). Начало. Окончание (12)

- Интеллектуальный гедонизм и социологическое любопытство (Елена Здравомыслова) (13)

- Сверхответственный и всегда недовольный собой (Борис Максимов). Начало. Окончание ; Памяти Бориса Максимова ; Прощание с Борисом Максимовым (14)

- Письмо коллеге и другу, в день его 85-летия (Анатолий Бородинов)  (15)

- «Связь времен» в российской социологии – предмет исследования и предмет строительства (Лариса Козлова) (16)

- Математик – психолог – социолог – историк науки. Российский социолог, живущий в Америке. Начало. Окончание.; Жизнь и творчество как экспоненциальный рост (Борис Докторов). (17)

- Театровед среди социологов, социолог среди театроведов (Виталий Дмитриевский). Начало. Продолжение 1. Продолжение 2. Окончание (18)

- Возвращение к «человеку живущему» (Тамара Дридзе) (19)

- Нынче Галине было бы всего 70. Как же рано она от нас ушла! ; «Будь Галина Старовойтова жива, что-то в стране могло сложиться иначе…» ; Вспоминая Галину ;  Самостояние Галины Старовойтовой ; Конкурс «Галатея» как постбиография Галины Старовойтовой (20)

- Методолог, труженик, наставник и… само очарование (Розалина Рывкина) (21)

- Памяти В.А. Ядова ; Памяти В.А. Ядова. Постскриптум;  Мир В.А. Ядова (по страницам журнала «Телескоп») ; Ядов - навсегда;  Предназначение ; В.А. Ядов. Оглядываясь на прожитую жизнь ;  ;Полгода без Ядова. И вот – первые Чтения его памяти ; Я в свои «за 80» продолжаю надеяться, хотя вполне понимаю, что надежда сия утопическая…» (В. Ядов) ; «Мир Ядова» — это оптимистическое пространство ; Ядовские чтения были не столько МЕМОРИАЛЬНЫМИ, сколько КОНЦЕПТУАЛЬНЫМИ, и право же, это – лучшая память об Учителе… (22)

- «Акме» Олега Божкова; Нашедший себя и оставшийся самим (23)

- Юбилейный год для Аллы Русалиновой (24)

- Миссия – собиратель и издатель (Михаил Илле) (25)

- Звездный путь автора теории этнических констант (Светлана Лурье) (26)

- Мастер-класс; социология образования и образование социологов (Елена Смирнова) (27)

- Г. Дадамян – педагог, социолог, экономист, историк и философ театра (28)

- Вперед и вверх, а там… Начало. Продолжение. Окончание. (Галина Саганенко) (29)

- От мнений - к пониманию (тернистый путь познания) (Лев Гудков) (30)

- Старший среди ветеранов, и вовсе не на отдыхе (Будимир Тукумцев) (31)

- Памяти вильнюсского мудреца – Сергея Рапопорта; «И вот случилось тебе такое счастье – разговоры с Рапопортом. Увы, неповторимое…»; Сергей Рапопорт – об «агоралах» (32)

- Владимир Паниотто – Человек, Гражданин, Ученый; Владимиру Паниотто – привет из Фостер сити; «Нужно начинать новую традицию - конференции, посвященные ныне здравствующим…» (Е. Головаха) (Владимир Паниотто) (33)

- Тихий подвиг носителя разума своей эпохи; Апокрифический марксизм Захара Файнбурга (З. Файнбург) (34)